Приснись
Сам не поверил, но мои щеки и уши залило жаром. Вот же гадство какое! Эта несуществующая дамочка начинает вмешиваться в мою реальную жизнь. Вечером того дня я попытался напиться и впасть в черную кому, лишь бы только не видеть Женю. Это помогло. Но становиться алкоголиком ради того, чтобы проводить ночи в беспамятстве, как-то не светит… Может, сходить к психологу? Или уж сразу к психиатру?
А эти двое с таким упоением переминались под гитарные рулады, что даже не заметили, как Борис Михайлович без перерыва заиграл другую мелодию. И все живые мумии дружно закивали головами, одобряя его дьявольскую хитрость.
А мне хотелось завопить:
– Да очнись ты, дура! На тебе же позорные джинсы и китайский бомбер! В таком наряде только двор мести или картошку собирать… Что ты выставляешь себя на посмешище?
Только во сне никогда не удается вмешаться в сон. Похоже, «сон» становится главным словом моей жизни. Единственным, от которого я хочу очистить мой лексикон. Остальные меня не смущают…
– Женя, вы разрешите проводить вас? – спросил этот увалень после того, как они протоптались четыре мелодии подряд.
И без конца говорили о чем-то! Типа, нащупали духовную близость и все такое…
– А вы смотрели новый спектакль в нашей Драме?
– Не знаю, как по мне, так спорный взгляд на Чехова, – это она.
Он:
– Если честно, я больше люблю кино. Но хорошее! Вы видели фильмы Мартина Макдонаха?
– О! «Залечь на дно в Брюгге»? Конечно.
– А «Семь психопатов»? Восторг же!
– А как мне понравились «Три билборда…» Я плакала…
– Самый свежий у него «Банши Инишерина».
– Этот я еще не видела. Стоит посмотреть?
– Обязательно!
Меня просто разрывало от невозможности вмешаться и проорать, что я тоже обожаю фильмы Мартина Макдонаха, но эти двое переключились на литературу – по нарастающей. А мне никак удавалось их заткнуть…
И я сказал:
– Да ради бога! Болтайте о своем Сафоне, которого я не читал, а вы, оказывается, оба прям упиваетесь…
И подумал: найти, что ли? О чем он там писал? В разговоре мелькнуло, что испанец недавно умер, причем достаточно молодым.
Я прогуглил – на фотографиях лысоватый толстячок, видно, поэтому так им и близок. Пролистал ознакомительные фрагменты: а ничего писал, завораживает, надо почитать. Хотя сразу чувствуется, что проза темная, мрачноватая. Как раз по мне…
Думал, Жене ближе какая-нибудь жизнерадостная фигня, типа той, что строчит Фэнни Флэгг. Я однажды открыл книгу, которую Ольга читала… Мармелад, а не проза! А Женя в точности – одна из ее героинь! Сверкающий мыльный пузырь… Того и гляди, лопнет от восторга, который вызывает у нее буквально все в этом мире!
Или сама Женя не считает себя таковой, потому и любит Сафона? Забавно… Хотя в фильмах Макдонаха, которые я как раз смотрел, тоже ничего особо забавного не найдешь. Если его герои и острят, то это такой себе юмор – чернее черного. А ей, значит, нравится? Неожиданно.
Да в принципе, так ли это важно, кто из нас что читает, смотрит? Или это имеет значение? А что, если я так и не смог до сих пор найти родственную душу только потому, что никогда не интересовался, какие книги читают те девушки, которые просыпаются в моей постели? И читают ли вообще?
Тамара, наверное, любит что-то мрачное, типа Достоевского и Несбё. Или же, вопреки всему, Грина и Паустовского?
Мой батя время от времени перечитывает Паустовского и грустно улыбается, вглядываясь в строчки… Что ему видится за ними? Вот уж чего мне никогда не понять.
Как и того, почему, пока Женя танцевала с этим Гошей-униформой, мне постоянно хотелось заорать: «Убери от нее руки, потный боров!»?
* * *Давно я не видела такого разгула стихии! Гонимые резкими порывами ветра, внизу вскипают волны, вполне приличные, учитывая, что это не река, а всего лишь дорога… По ней, удивленно мигая фарами, медленно плывут автомобили, их эмблемы ушли под воду, я не могу отличить одну от другой. Юные березы мечутся за окном от страха, роняют слабые листочки, стараясь увернуться от ослепительных молний, пляшущих в темно-свинцовом небе.
Я ловлю их взглядом из окна своего кабинета и радуюсь, что последняя на сегодня ученица наверняка успела добежать до дома – все дети живут по соседству. Мы же не знаменитая московская ДМШ, к нам через весь город не ездят. У нас скромная местечковая школа, а я ее скромная учительница, ничем не выдающаяся. Кроме живота…
Разве Гоша не заметил этого, приглашая меня танцевать? Не почувствовал, осторожно прижавшись? Тогда почему же не бежал, сломя голову, сдерживая позывы тошноты?
Или он не слышит глянцевое многоголосье, которое твердит уже который год, что если женщина не желает загонять себя в прокрустово ложе модельных пропорций, значит, она недостойна любви? Наверное, я недостойна… Но пусть так и останется. Не верю я, что человек, готовый открыть сердце только идеалу, навязанному другими людьми, останется рядом в болезни и в горе… А если он не таков, зачем тогда ему находиться рядом?
В моей душе все бушует так же, как за окном. После того танцевального вечера, когда Гоша проводил меня до подъезда и мило улыбнулся на прощание, не попросившись на чашечку чая, я всю ночь не могла уснуть, пытаясь понять: хорошо это или плохо? Что двигало им – порядочность и скромность? Или осознание своей ошибки? Как там написал в дневнике Толстой после брачной ночи? «Не она».
И я вполне понимаю Гошу. Может, ему не достанутся такие невероятные красавицы, с какими развлекается герой моих снов, но уж найти девушку стройней и миловиднее меня не составит труда. Только лучше б он вообще не приглашал меня на танец…
По дороге Гоша заговорил о своем детстве. Я читала, что от смущения многие цепляются за эту тему, выуживая разноцветные лоскуты воспоминаний, которые год от года становятся все ярче.
– Мы тогда жили в Подмосковье. Ты, наверное, и не слышала про такой город – Ивантеевка?
Не слышала, верно. Чем он знаменит? Гоша не находится что ответить, неуклюже острит:
– Тем, что я там родился…
У Макса это вышло бы куда увереннее. Вряд ли он сомневается, что Москва знаменита в мире как место его появления на свет… Спохватываюсь: опять я думаю о нем, как о живом человеке, а ведь он даже не существует. Как… книжный герой! Неужели писатели привязываются к выдуманным персонажам, точно к живым людям?
Заговариваю об этом, не обращая внимания на то, что слишком резко меняю тему разговора. В Гошином голосе звучит удивление:
– А ты сомневаешься?
Достав телефон, он ищет что-то, быстро скользя пальцем по экрану:
– Где-то у меня был пост… Мураками как раз об этом писал… А, вот: «Взгляните на это моими глазами: у меня есть брат-близнец. И когда мне было два года, один из нас – другой – был похищен. Его увезли далеко-далеко, и с тех пор мы не виделись. Я считаю, что мой главный герой – это тот самый близнец. Часть меня, но не я, мы не виделись много лет. Это альтернативный вариант меня самого. По ДНК мы одинаковы, но наше окружение различно, так что и наш образ мыслей тоже будет различаться. Каждый раз, когда я пишу книгу, я словно оказываюсь в чужой шкуре. Потому что иногда быть собой я устаю. Если у вас нет фантазии, то зачем писать книгу?»
– Брат-близнец?
Я представляю Макса – полную свою противоположность. Делаю шаг к нему, воображаемому, и вижу изумление на красивом лице: «Что нужно этой толстухе? Сестра-близнец?! Это кошмар или шутка?»
– А если это не фантазия, а сон, – бормочу я, не глядя на Гошу.
С чего я вообще решила довериться едва знакомому человеку?
На его открытом лице не заметно и тени усмешки, кажется, он воспринимает всерьез все, что я говорю. И на все у него готова цитата из кого-то великих…
– Артур Шопенгауэр говорил, что жизнь и сновидения – страницы одной и той же книги. Что-то вроде этого. Значит… Не понял? Тебе смешно?
Мне и вправду смешны люди, прикрывающиеся чужими мыслями. Моя бабушка вела тетрадь, в которую выписывала афоризмы великих. Где она добывала их в пору до интернета? Может, были такие рубрики в газетах? После ее похорон тетрадка досталась мне… Столько пафоса на меня никогда не обрушивалось – выспренные фразы, в которых зачастую красивостей больше, чем смысла. Почему бабушке это нравилось? Неужели ее собственные мысли были настолько плоскими? Впрочем, мне ли удивляться, я и сама не мудрец!
– Извини, – мне кое-как удается подавить смех. – Я просто вспомнила кое-что…
– Из своего сна? Ты так хорошо его помнишь?
Тут уж мне становится не до смеха:
– Это целая серия снов. Или один, но с продолжением. У тебя такое бывало?
Гоша качает круглой головой:
– Нет. Кажется…
– Поверь, ты запомнил бы!
– Возможно. И что тебе снится?
Отвечаю уклончиво:
– Чужая жизнь.
Не огорошивать же его сразу тем, что вижу во снах чертовски красивого парня!
– Совершенно незнакомые люди, живущие в Москве. Я там бывала-то всего раз…
В Гошином взгляде проступает интерес:
– Странно… Обычно людям снится то, о чем они думали или… Ну, в общем, это как-то связано с их жизнью.
Это прописные истины, но – к чести Гоши! – он и сам тут же понимает это и скороговоркой извиняется за то, что произносит банальности. Мне хочется погладить его по голове, так виновато он смотрит на меня, и в ясных глазах – детская робость. В этот момент он неожиданно напоминает Макса! Только выражением взгляда, но все же… Наверное, во мне говорит нереализованный материнский инстинкт, но мужчина с глазами несчастного ребенка может очаровать меня мгновенно.
Уже дома, перебирая в памяти фрагменты этого вечера, я понимаю, как обидела Гошу, отвергнув его попытку поговорить о приятном для него – о детстве. Почему я не стала слушать его? На меня это непохоже… И становится до того не по себе, что тянет позвонить Гоше и попросить прощения.
Телефон остается на тумбочке. Мне неловко от того, что я так заморочила Гоше голову своими снами, до которых ему нет никакого дела. Странные люди отталкивают… Я не считаю себя странной, но Гоше наверняка показалась таковой. Уже понятно: больше он не решится ко мне приблизиться, разве что по делу. Ну что ж. Излишняя откровенность сгубила не меня первую, недаром одна наша старая соседка наставляла свою внучку:
– Запомни, Ирка, муж не должен видеть выше коленочки. Не будет тайны, не будет и мужа…
Ирка, с которой мы учились в одной школе, я – на год младше, со смехом пересказывала мне «бабкины бредни», и мы хохотали от души. А теперь мне кажется, что ее бабушка не такую уж чушь несла… От Ирки уже второй муж недавно сбежал, о чем она гневно вопила на весь двор.
Правда, я за это время так и не вышла замуж. Да и не придется уже…
* * *Сегодня я не собираюсь к моим старичкам. Когда утихнет дождь, заеду в магазин, чтобы купить самый большой пакет кошачьего корма, какой смогу унести, и подарю его приюту неподалеку от нашего дома. Мне не слишком часто удается подкармливать «хвостиков», как называют их волонтеры, потому что у нас разом сломались стиральная машинка и холодильник. Пришлось брать в кредит новые, что существенно сократило наш с папой бюджет…
Но кошкам нет дела до этого, они хотят есть каждый день. И не один раз.
– Ты еще здесь? – Нина заглядывает в мой кабинет и по-свойски усаживается в кресло.
Честно говоря, для меня оно узковато, я с трудом втискиваюсь между подлокотниками, поэтому всегда выбираю стул. Или диван – вот подходящее кресло для такой, как я.
Откинув голову, Нина закрывает глаза:
– Ничего себе дождина, да? Я из-за него на родительское собрание опоздаю. А надо быть – все-таки первое!
Она меня удивляет:
– Твоя машина ведь у школы!
– За школой, – уточняет Нина. – До парковки еще добежать надо. И потом плыть по брюхо в воде – такое себе удовольствие…
– Может, начало отложат? Все же в такой ситуации оказались.
– Вот и проверим училку на вменяемость.
– Мы сами – училки.
– Не, не сравнивай. В общеобразовательных совсем другого поля ягоды.
Я сдаюсь: ей лучше знать, у Нины пошла в школу уже вторая дочь. Обе такие же длинноногие и глазастые – мальчишки обречены!
Она вдруг выпрямляется в кресле:
– Слушай, я тут подумала… А не свести ли нам мою маму с твоим отцом? Оба одинокие, симпатичные.
– В каком смысле – свести? Они же не собаки…
– Ой, не цепляйся к словам! Ну, познакомить. Но с намеком!
– Папа не согласится.
– Значит, ему намекать не будем.
Я упрямо качаю головой:
– Не стоит.
– Да неужели?! Твоему отцу сколько лет? Пятьдесят пять? Молодой же мужик по нынешним меркам. Разве что моя мама ему староватой покажется… Но это выяснится при знакомстве. Так-то она у меня в полном ажуре – укольчики красоты, все что полагается.
– Я… Я не хочу лезть в его личную жизнь. Может, у него уже есть кто-то?
– Ну конечно!
– Раз он не говорит об этом, значит, не считает нужным афишировать.
– Да нет у него никого!
Нина заявляет это так уверенно, что мне становится обидно за папу: неужели он видится ей неспособным найти любовь самостоятельно?
Клевета, опровергнуть которую ты не в состоянии, точно липкая пленка, не дает вдохнуть, глушит звуки, затыкает рот. Нет, я вовсе не считаю его одиночество (если так и обстоят дела!) чем-то зазорным. Напротив, именно поэтому я всегда считала папу цельной натурой – кто еще способен четверть века хранить верность женщине, предавшей его? Он истинный стоик. Только кто может оценить это?
– Но ты можешь это изменить, – воркует Нина. – К тому же моя мама живет отдельно, он сможет переселиться к ней, и ты наконец устроишь свою личную жизнь.
Вот тут меня разбирает смех!
Нина смотрит с жалостливой терпеливостью, как на слабоумного ребенка, который веселится, когда впору плакать.
– То есть ты считаешь, что мой папа мешает мне завести любовника? – выдавливаю я, вытирая слезы.
– Ну, не только он…
– Только не он!
Она соглашается:
– В большей степени ты сама, конечно. Пора тебе понизить планку требований…
– Господи, да нет у меня никаких требований!
– Запомни, идеальных мужиков в мире просто нет.
Почему я до сих пор не замечала, что Нина – жуткая нудила?! Произносить прописные истины со столь значительным выражением дано не каждому… Еще утром я находила ее остроумной, очаровательной и при этом глубокой, а сейчас… Что происходит? Уж не Макс ли, законченный мизантроп, пустил во мне корни?
Милана, помнится, намекала: мне нужно относиться к миру в целом и каждому его обитателю в отдельности менее восторженно, и в этом, возможно, есть доля истины. Но это же не значит, что пора возненавидеть весь свет?!
– Мне пора, – испуганно бормочу я.
Еще десять минут наедине с Ниной, и я разгляжу в ней то, чего видеть не желаю. Бежать! Бежать…
– Ты куда?! Там же ливень!
Бегущая я – то еще зрелище. Бегущая я под дождем – просто готовая комедия. Где вы, киношники, почему не снимаете, как перепуганная слониха топает по лужам, а ветер насмешливо вырывает у нее зонт, который она комично старается удержать и вертится на месте, отыскивая нужное положение?
Из-под навеса магазина, где прячутся от дождя подростки, доносится взрыв хохота. Не нужно даже поворачивать голову, чтобы догадаться – они передразнивают меня и корчатся от восторга.
Я понимаю их, это же так смешно! Умереть можно.
И порой хочется.
Закрываюсь в комнате до того, как папа возвращается с работы. Сегодня я не в состоянии общаться даже с ним. Только Макса с его неутихающей злобой я в состоянии вынести… Наконец-то мы окажемся на одной волне.
На кухонном столе оставляю записку, в которой вру, что нехорошо себя чувствую, приняла лекарство и решила отоспаться. Прошу не будить. Другая дочь отправила бы это сообщение в гаджете, но мы с папой до сих пор обмениваемся бумажными записками. То, что я использовала наш канал связи, чтобы обмануть его, да еще избегаю встречи, мучает меня больше, чем отзвук искреннего детского смеха, заглушающего шум дождя.
Мне не впервой становиться объектом насмешек и издевок. Но знаете что? К этому невозможно привыкнуть…
* * *Во мне погиб великий актер!
Серьезно, мне разве что не аплодировали все эти мамки-няньки детского дома, когда я носился крылатым демоном (им, наверное, казалось – ангелом!) вокруг их подопечных. Те возились со своими головоломками и еще какой-то фигней, а я щелкал угрюмые лица, восхищаясь сосредоточенностью ребят и умоляя не поглядывать на меня. Каждый занимается своим делом.
Или как там было в моем сне? «Каждому свое». Профессорша из дома престарелых сказала, что это было девизом Бухенвальда… Надо проверить. Какая-то рандомная информация застревает в памяти и потом неожиданно всплывает во сне. Наяву я ведь не помнил, что фашисты любили это изречение. Такие простые слова…
Только от одного мальчишки я никак не мог добиться, чтоб он не смотрел на меня. Когда я одергивал, он поспешно опускал голову, но уже через минуту снова следил за мной. Как самого маленького, его посадили за отдельный столик с обычным пластиковым конструктором со срезанными шипами и дырочками – такой я сам обожал в детстве. У меня была целая армия шипоголовых солдат, вот только не помню, с кем они сражались.
Что-то не давало мне покоя… И здорово отвлекало, особенно потому, что я не мог ухватить причину растущего беспокойства. Казалось, оно связано с этим малышом, у которого были удивительно синие глаза. Все же обычно у людей глаза серые, лишь слегка отливают голубизной в ясные дни. А у него цвет роговицы был насыщенным, как…
«Как у меня!» – осенило в тот момент, когда этот мальчишка ухватил мои джинсы и доверчиво запрокинул личико:
– Дяденька… А вы не мой папа?
«А вдруг?!»
Эта мысль меня просто оглушила. Разве я интересовался судьбами девушек, с которыми спал – в прямом и переносном смысле? А что, если по крайней мере в одной из них та ночь оставила живой след? Могла она бросить новорожденного в роддоме? Запросто. Я ведь тащу в свою в постель всяких сучек, чего еще от них ожидать?
Вокруг уже хихикали, и можно было легко догадаться, как потом достанется этому мальчишке за его простодушие. Именно потому, что каждому из них хотя бы раз хотелось задать тот же вопрос и услышать подтверждение. Но это не произойдет никогда, они уже знали, а малыш еще продолжал надеяться.
Его маленькая рука продолжала комкать мои джинсы, и одна из воспитательниц, самая уродливая, конечно, уже бросилась на помощь, но я остановил ее жестом. Она выразительно поджала губы, съежила подбородок. Гриб-сморчок.
Но мне плевать на ее недовольство, у меня возникла проблема посерьезней. Нужно было как-то реагировать на вопрос пацана… Однако вместо ответа в моей голове каждую долю секунды вспыхивали новые вопросы: «Сколько ему лет?», «Могу я потребовать анализ ДНК?», «А на хрена мне это?!», «Известно ли имя его матери?».
– Как тебя зовут? – спросил я, перекрыв остальной поток.
– Саша. – Он улыбнулся так, будто произнес что-то приятное.
И я, конечно же, мысленно примерил: Александр Максимович. Неплохо звучит…
– Да, блин, еще не хватало! – вырвалось у меня.
Ручонка отдернулась.
Во взгляде всплеском отчаяние, хлестнувшее даже по моему сердцу. Волком глянув на остальных, от чего они тотчас заткнулись, я присел и заглянул в его (мои?!) глаза:
– Это я не тебе, Саш… Слушай, я понимаю, ты ждешь, что твой папа придет за тобой. И я надеюсь, однажды это случится. Но я – не он. К сожалению. Я не твой папа.
Он по-стариковски кивал головой, удрученно принимая мои беспомощные объяснения. Может, ему хотелось уточнить, на чем основана моя дьявольская уверенность, только малыш не решился.
На меня Саша больше не смотрел, пытался соединить детальки конструктора, а они выскальзывали из его маленьких пальцев. Рот его горестно изогнулся подковкой и застыл. Наверное, он уже жалел, что задал мне сокровенный вопрос…
Подождав чего-то еще, я поднялся:
– На сегодня фотосессия закончена. Всем спасибо.
Рука моя потянулась к круглой макушке, теплой даже на вид, но я остановил себя. Не нужно касаться его. Любого из них… Не стоит давать надежду. Я больше не увижу этого малыша.
Скоро он станет таким же волчонком, как остальные, а его глаза нальются свинцовым холодом. Никакой синевы не останется.
Так было с Андреем? Он тоже ловил взгляды посторонних, равнодушных мужчин: «Вы мой папа?» Или его рано сумели убедить, что его отец не придет за ним никогда?
Коновалов – сволочь последняя!
Уже на пороге комнаты меня внезапно пронзило: «А я чем лучше?! Не убедился ведь, что это не мой ребенок… А вдруг все же»
– Что с вами?
Ох ты! Я уже как-то добрел до кабинета Алены Сергеевны, которая почему-то просто стояла у окна и смотрела на клены, растущие во дворе. Но заметил ее, только когда она заговорила. Неужели директрисы не было в зале, пока я снимал? Я-то не сомневался, что она не спустит с меня глаз…
Наверное, я все еще был не в себе, потому что признания полились потоком:
– Я увидел там ребенка… Это просто моя копия! Даже он сам это понял. Маленький совсем… А вдруг, а?
Отвернувшись от окна, она еще внимательнее вгляделась в мое лицо:
– Саша Котиков?
– Котиков? Серьезно?
Директриса пожала плечами и уселась в свое кресло. Наверное, оно придавало ей уверенности.
– Каких только фамилий не бывает…
– Да бог с ней, с фамилией! Я не помню никакой Котиковой, но… А кого я помню?
– Вы так живете?
Пришел мой черед пожимать плечами:
– Как все.
– Поэтому детские дома переполнены.
Это определенно был упрек, но Алена Сергеевна произнесла эти слова с тихой грустью. И – черт! – это ранило меня еще больнее.
Из-за таких, как я, живущих в свое удовольствие, девушки вскрывают себе вены… А те, кто хочет выжить, бросают детей на произвол судьбы, думая, будто вдвоем с ребенком справиться будет труднее. Они еще не понимают, что самое невыносимое – это те липкие, холодные сумерки, которые называют одиночеством.
Если, конечно, не научишься воспринимать отсутствие близкого человека как свободу. Я научился. Но еще помню, как студентом рыскал взглядом по лицам: «Где ты? Ну где же ты?!» Мне казалось, я задохнусь, если не перелью на кого-то все непомерное богатство своего внутреннего мира.
Никто не заинтересовался им. Девушки замечали лишь то, что лежало на поверхности. Им хотелось целоваться со мной, а не выслушивать рассуждения о Достоевском, рвавшем мне душу. Разве кто-то мог разглядеть во мне князя Мышкина? Это смешно…
Я научился давать то, чего от меня ждали. Открыл доступ только в спальню, заперев главный вход на семь замков. Князь Мышкин скончался в кромешной тьме подземелья моей души.
Красота стала для меня проклятием, каким обычно люди считают уродство. Квазимодо – вот страдалец. Отчего мучиться Дориану Грэю? Великий ирландец все придумал… А вот гениальный француз показал правду-матку: никто не захочет иметь горб, даже ради того, чтобы заметили его несравненную душу. Как бы я ни плакался, покрыть свое лицо шрамами не решусь никогда.
– Вы хотите еще чего-то, Матвей?
Я чуть не вздрогнул: уже и забыл, что назвался этим именем. А какую фамилию выбрал? Если спросит сейчас, и не отвечу ведь.
– А? Не то чтобы хочу… Я прошу вас. Умоляю! Позвольте заглянуть в ваш архив. Посмотреть Сашино дело. Вдруг там указано имя матери? Если оно мне знакомо… Ну, вы понимаете! Тогда он действительно может оказаться моим сыном.
Я выпалил это все на одном дыхании, почти не моргая, чтобы не прервался энергетический луч, который направляю прямиком ей в мозг. Силой внушения я вроде обладал всегда. Или мне так казалось, а на самом деле все делало за меня мое лицо?
Впрочем, сейчас меня меньше всего интересовало, что подействует на Алену, мне нужно было проникнуть в архив и найти старую папку с короткой историей жизни моего брата.
Не знаю, надо ли мне интересоваться Сашиным делом… Ну, может, гляну заодно. Или не стоит?
* * *Кажется, я впервые в жизни просыпаюсь в слезах…
По крайней мере, не помню, чтобы сон причинял мне такую боль. Этот синеглазый малыш… Ну как мог Макс оттолкнуть его?! Да что он за человек вообще?
Внутри трясется каждая жилка, так бывает, когда перенервничаешь или не выспишься. Или я подхватила какой-то вирус… Только этого не хватало. Болезнь подменяет меня унылой квашней, не способной ничему радоваться, а это для меня равносильно смерти.
На часах начало седьмого, а сегодня выходной – спать да спать. Зачем я так рано проснулась? Могла же увидеть, что обнаружит Макс в Сашиной папке… И отыскал ли дело брата?
Признаться, последнее волнует меня куда меньше: того несчастного ребенка уже нет в живых, ему не поможешь, а Сашка еще продолжает ждать своего папу. Если даже Макс не отец ему, что ему стоит отыскать того человека? Вдруг он одумался, остепенился? И мать… Если она жива? Может, воет ночами, вспоминая крошечного мальчика, брошенного в казенном доме, но не может отыскать…