Простить нельзя помиловать (сборник)
Не дожидаясь, пока Маша вернется из ванной, он нарезал хлеба и водрузил курицу на большое блюдо. Она выглядела глуповато, но разве может быть иначе, если тебя обескровили и лишили головы? Ему вспомнилось, что в последний раз они баловали себя такой курицей летом прошлого года, когда делали ремонт в комнате Стаса и готовить ужин ни у кого уже не было сил. Секунду поколебавшись, он напомнил об этом Маше. Когда она неуверенно, как незваная гостья, присела к столу, Аркадий сказал:
– Я собираюсь заняться ремонтом Мишкиной комнаты, пока он в больнице. А то он все обижался. Только ты не проговорись, это будет сюрприз.
У нее вмиг прояснились глаза. Все такие же синие, хотя в последнее время такое сияние озаряло их все реже. Аркадию подумалось, что тоска всегда затягивает взгляд подобием серой дымки.
– Можно я тебе помогу? Ты же не справишься один! – взмолилась Маша.
Ее рука двинулась к нему по столу, потом замерла, подалась назад и снова начала свое беспорядочное движение вперед.
– У меня есть Стас.
Аркадий сам заметил, что это прозвучало утверждением, что в отличие от него у нее Стаса больше нет.
– Стас и ремонт? – Маша дернула плечом. – Две вещи несовместные…
– А ты и ремонт? Из норкового манто в робу?
– Ну и что?
– Ничего, да? – Аркадий с наслаждением рванул куриную ногу, втянув пряный запах. – Держи. Только не вздумай сказать, что притащишь и этого своего… Легкача… Что вы, мол, вдвоем возьмете на себя заботу обо мне. Это уже «Покровские ворота», ей-богу!
Маша охотно рассмеялась, даже чересчур легко. Но куриная нога желтела в ее руке сигнальным флажком, призывающим быть настороже.
«Да я и так не расслабляюсь, – заметил Аркадий про себя. – Как расценивать этот смех? Теперь очередь Матвея быть преданным ею? Склонность к предательству – хроническая болезнь?»
– Я же сказала, что Матвей уехал. А когда вернется… Он найдет, чем себя занять.
Внезапно Маша поняла, что это прозвучало пренебрежительно, и заторопилась затушевать это нечаянное впечатление.
– Если бы вы встретились с ним при других обстоятельствах… Теперь это невозможно, конечно, я понимаю… Но будь все по-другому, знаешь, он понравился бы тебе. Ты ведь любишь увлеченных людей.
– Увлеченных чем?
У него едва не вырвалось: «Тобой?» Но это прозвучало бы вульгарно. Хотя, если он допускал эту вульгарность в мыслях, то какая, в сущности, разница…
Но Маша его мыслей не услышала. Раньше ей это удавалось всегда, и ни одного из них не удивляло, что так происходит. Разве это не естественно для мужа и жены? Они были как два сообщающихся сосуда, их чувства, их мысли перетекали из одного в другой, наполняя обоих. Теперь между ними появилась перемычка.
– Он увлечен жизнью, понимаешь? Ему до всего есть дело. Он мог бы не появляться на телевидении неделями, деньги-то его работают и сами по себе, но ему это интересно! Как готовится передача, как снимается… Освещение, угол съемки, все приемы интервьюирования – ему во все хочется вникнуть.
«Талантливый дилетант», – подумал Аркадий, но не сказал этого вслух. Вовсе не ради того, чтоб она не заподозрила в нем зависти. Просто в горле возникла странная горечь… Не от курицы, она была отменной и действительно свежей. Дело было скорее в том, что в Машиных глазах опять возник тот живой блеск, наводящий на мысль о солнечном небе, который, как ему показалось, ими уже утрачен…
Рванув кусок мякоти, Аркадий ровным тоном заметил:
– Если ты надеешься подружить нас, то это абсолютно безнадежное предприятие.
– Я… – взгляд ее погас. – Нет, я не надеюсь, конечно. Что ты…
– Думаю, он тоже не очень-то к этому стремится. При всей его любвеобильности… Не ставь, пожалуйста, ни его, ни меня в дурацкое положение.
– Да я не…
– Сама подумай, кто пойдет в гости к разбойнику, отнявшему дом? Может, мне еще порадоваться, что он там так удобно устроился, когда я сам остался во дворе?
Маша тихо добавила:
– Но с детьми.
Ее блестящие от куриного жира пальцы теперь скользили по ободку тарелки. Потом нашли кусок хлеба, отщипнули мякоть и принялись лепить из нее шарик. Аркадий вспомнил, что у нее была привычка складывать кораблики из любой бумажки – из конфетного фантика, из автобусного билета… Куда они звали ее, эти кораблики?
Но на его памяти Маша никогда не лепила хлебные шарики. Ему вдруг открылось, что она меняется. У нее появляются новые привычки, возможно, изменялись взгляды, требования к жизни. Может, уже сейчас она и помнить не помнила те кораблики, которые теперь остались в прошлом… Лет через пять Аркадий мог и не узнать в ней ту девочку, которая бежала после института к нему в общежитие и, налетая вихрем, забрасывала обе руки ему на шею. Машины руки и сейчас были тонкими, как тогда, только в те годы ногти были длиннее, ведь ей не приходилось стирать детские вещи.
Он с недоверием уставился на ее пальцы. Сейчас ведь ей тоже не приходилось стирать…
– Ты не наращиваешь? – он кивнул на ее ногти. – Так это называется?
Маша с безразличием их осмотрела:
– А… Неудобно с длинными. Я привыкла так. Маникюр делаю, конечно.
– А как же светские рауты? – ему внезапно захотелось, чтобы она сказала, что не посещает их.
Но бывшая супруга усмехнулась:
– Там все как одна – длинноволосые, длинноногие и с длинными ногтями. Я же не как все.
«Разве?» – едва не вырвалось у него. Перешагнуть через детей, мешающих побыстрее добраться до вершины карьеры и красивой жизни, это как раз становилось нормой.
Кажется, она угадала его мысль, все-таки время еще не совсем развело их по разным дорогам. И отпрянула от Аркадия.
– Я знаю, о чем ты подумал!
– И что? – не смутившись, спросил он.
Ему хотелось хоть как-то отплатить за свою слабость, допустившую, чтобы Маша купила копченой курицей его расположение пускай даже на эти десять минут.
– Зря я пришла.
Аркадий заинтересовался:
– А, кстати, зачем ты пришла? Поесть не с кем было? Богатые не умеют просто есть, им непременно нужно продемонстрировать,что они едят.
В ее глазах опять появился блеск, но уже совсем другой, Аркадий это понял.
– Это всего лишь курица, – сказала она.
– Ну да. Ты же не могла притащить в наш дом омаров или еще что-нибудь из вашей жрачки! Но ты ведь знала, что я и копченую курицу редко могу себе позволить.
– Ты зациклился на своей бедности.
– Зациклился? Это одно из его словечек? – больше всего Аркадия задело сочувствие в ее голосе.
– Стас тоже так говорит.
– Стас еще ребенок, если помнишь. Ты решила помолодеть настолько?
Маша откликнулась, почти не задумавшись:
– Молодости не бывает слишком много.
Еще не договорив, она уже поняла, какая это глупость. И Аркадий, конечно, это понял, но промолчал. Пощадил. Как и в тот день, когда в Машином теле всё дрожало в предчувствии разговора, уже ставшего неизбежным… И все же он казался ей той чертой, за которой ждет только смерть. Разве нет? Ведь той жизни, в которую она вросла за двадцать лет, там не будет. А что будет?
Тогда Маша еще не знала этого. Ее тошнило от страха, и так давило на уши, будто сама атмосфера менялась. Глаза ее детей, неестественная улыбка Аркадия – вот что витало в воздухе. А еще несчастный взгляд Матвея из вероятного будущего, в котором она не решилась бы на тот разговор…
«И что было бы сейчас?» Маша украдкой всматривалась в лицо Аркадия, в новые морщинки у краешков его глаз, которых он, может быть, и не замечал.
В воспоминаниях о юности эти глаза запомнились широко раскрытыми, бездонными, но со временем они как-то уменьшились и стали похожими на неправильные треугольники, в грани которых были заключены живые темно-серые шарики. Ей стало бы куда легче, если бы это лицо вызывало у нее отвращение, но его-то Маша как раз не испытывала. У нее все так же сжималось сердце, когда она смотрела в его печальные глаза, как это происходило и двадцать лет назад. За последние месяцы Маша убедила себя: муж стал ей чужим, и очередная встреча никак ее не взволнует. Но сейчас она отчетливо ощущала, что страдает не только из-за Мишки.
– Скажи, ты не опаздываешь на работу? – тихо спросила она, внезапно почувствовав, что губы у нее измазаны куриным жиром. – Это не дело, что ты мчишься в больницу к восьми утра, чтобы перекладывать Мишку на каталку. Давай я поговорю с врачом? Пускай передвинут кровати, раз у них каталки не проходят между их рядов!
– Они не сделают этого, – Аркадий встал и нашел в столовом ящике салфетки.
Маша благодарно улыбнулась, с некоторым страхом отметив, что он все так же угадывает ее мысли.
– Мишка говорил, других мальчишек медсестры заставляют вставать и самим выходить к каталке. Один даже бегает… Разве сестры не знают, что с переломом позвоночника запрещено вставать? Им плевать на все! Они прикрываются своей мизерной зарплатой, чтобы ничего не делать. Сердце зря не напрягать… Лучше я буду ездить каждый день к восьми утра и возить Мишку на эту лазерную терапию, чем на них надеяться.
– Ты – молодец, – проговорила Маша и поняла, как мало сказано в сравнении с тем, что она чувствовала.
Отведя взгляд, он спросил:
– Ты пробудешь здесь весь месяц?
Ей вдруг захотелось набрать в легкие побольше воздуха, как перед погружением на глубину.
– Я собираюсь остаться на полгода. Пока Мишка будет на домашнем обучении, – она испуганно замолчала, ожидая, что ответит Аркадий.
В его взгляде читалась одна усталость.
– Это было бы хорошо, – наконец сказал он. – А как с работой?
– Я придумаю.
Как бы рассуждая вслух, Аркадий заметил:
– Кто-то должен оставаться с ним днем. Встречать учителей. Если они, конечно, будут приходить…
– Как это – если? Они обязаны!
– Кормить его, наконец… Матвей тоже переедет сюда?
Маша неловко призналась:
– Не знаю. Мы пока еще не разобрались с этим.
– Не думаю, что он будет рад…
– Нам всем нечему радоваться!
Она вдруг поняла, что лжет: эти полгода с сыном, которые выгадала ей болезнь, были радостью. Но Маша, конечно же, отказалась бы от нее, не задумываясь, если б это могло вернуть Мишке здоровый позвоночник.
– Что ты так смотришь? – она начинала нервничать, когда глаза Аркадия становились всепрощающими.
В минуты, подобные этой, Маша чувствовала себя безрассудной, не особенно умной девчонкой, хотя они были с Аркадием почти ровесниками. Однажды стало ясно, что молодость Матвея окрылила ее: хоть он сможет воспринимать ее всерьез. В семье к ней так не относились даже сыновья.
Аркадий опять отвел глаза:
– Чаю хочешь?
– Да. Конечно! Надо запить горячим, а то… – она вдруг осознала, что плачет, но не поняла причины.
Словно на его глазах совершалось нечто непристойное, за чем совестно было подглядывать, Аркадий отвернулся и включил чайник. Не обернувшись, он отчетливо произнес, чтобы отвлечь ее:
– У меня только пакетики. Ребятам с ними проще, чем рассыпной заваривать. Ты не против?
– Нет, – она шмыгнула носом и промокнула лицо салфеткой. – Давай пакетики.
– Если это осложнит… твою жизнь, ты можешь и не задерживаться на полгода. Мы выкрутимся. Мама будет приезжать.
Маша оторопела: «Какая еще мама?! Я – их мама!» Но вовремя сообразила, что Аркадий говорит о своей.
– О чем ты? – пробормотала она. – Я останусь… Не могу отказаться еще и от этого.
Глава 12
– Ты не спишь? Я уже звонил, но тебя еще не было. Я уж думал, без меня ты и заночуешь в этой больнице! Ты – безумная мать.
– Я… – Маша запнулась и наспех решила, что Матвею не нужно знать о ее встрече с Аркадием. – Я навещала свой старый дом. Тот, в котором жила в детстве. Помнишь, я показывала тебе?
Пауза удивила ее.
– Алло! Ты здесь?
– Ничего себе совпадение! – наконец проговорил Матвей совсем тихо. – Не поверишь, но я тоже перед тем, как уехать из города, пытался отыскать твой бывший дом.
– Серьезно? Я не спрашиваю: зачем?
– Я и сам не знаю. Странно, да?
– Ничего странного. Движения душ вообще плохо поддаются объяснению.
– Какая ты умная, – насмешливо заметил он. – Ты – ночная птица-философ.
– Птица бывает только секретарем.
– Она выучилась, поумнела и стала философом. А как выглядит птица-секретарь?
Маша улыбнулась в полумрак:
– Тебе и это интересно? Надо спросить у Мишки. Он перечитал все энциклопедии.
– Я приеду завтра в полдень.
– В полдень? – она встрепенулась, и впрямь напомнив себе птицу. – Но я еще буду в больнице! До часа, ты же знаешь.
– А ты не можешь сбежать пораньше? Ради меня!
У нее дрогнула трубка:
– Что?
– Я шучу, – быстро сказал Матвей. – Я сам заявлюсь туда. Я купил Мишке книжку про оригами и три набора бумаги, пусть мастерит в неприемные часы. Между прочим, я уже соорудил жирафа. Хочешь, привезу?
Ей стало страшновато:
– Ты приедешь к нему?
– А это запрещено? Аркадий издал указ? Я замаскируюсь под врача, на случай, если он нагрянет. Или того хуже появится Свирепый Стас.
– Не говори о них так, прошу тебя.
Он замолчал, обжегшись о ее холодность. Потом заговорил изменившимся тоном:
– Ты сегодня другая. Стоило мне уехать…
– И что? Ничего не произошло. Просто это моя… – Маша едва не сказала: «семья», но вовремя спохватилась и исключила Аркадия: – Мои дети. Я не хочу, чтоб ты над ними смеялся.
– Я не смеюсь. Это они будут ржать до икоты, когда я упакуюсь в белый халат и натяну шапочку до бровей. Включительно.
– Твое лицо невозможно не узнать…
Матвей охотно пошел на мировую:
– Мою шишку вместо носа? Ее ни с чем не спутаешь… Так как насчет жирафа?
– Какого жирафа? – не поняла Маша.
Он обиделся:
– Я же три секунды назад говорил, что сделал жирафа из бумаги! Привезти?
– Вези! – она расхохоталась в трубку. – Пусть живет с нами. Только не знаю, чем его кормить.
Удивив ее непоследовательностью, Матвей вдруг вспомнил:
– Кстати, я перед отъездом подвозил Стаса. Он трясся на остановке, как бездомный щенок, а тут я, как Санта-Клаус, почти что на санях! Даже лучше – на машине! В санях-то небось не очень-то тепло…
– У Санты волшебные сани… Вы хоть разговаривали по дороге?
– Нет, песни пели! Время от времени твой сын пытался меня задушить, но я же скользкий тип, ты знаешь.
Маша наспех опровергла:
– Никакой ты не скользкий, не говори о себе так!
– Ты все время меня учишь! Я не вхожу в число твоих многочисленных детей, ты помнишь?
– Он грубил тебе? Ты не сердись на него.
– Думаешь, я сержусь? Если я на что и сержусь, так это на то, что у меня нет личного самолета, чтобы добраться до тебя за час. И взять тебя сонной, тепленькой, прямо в постели… Придется выехать утром.
– Не торопись. Выспись как следует.
– Не торопись?! Выспись? Ты издеваешься? Не хочешь меня видеть?
– Хочу. Хочу-хочу-хочу.
«Я хочу больше, чем могу получить», – это Маша сказала себе уже после того, как двадцать раз повторила в трубку «целую тебя» и закончила разговор с Матвеем. Вытянувшись на постели, она обвела взглядом гостиничный номер, не совсем такой, как в фильмах, но – люкс: «Этого мне не хватало?» Память, быстро тасуя их между собой, напомнила обстановки тех «командировочных» номеров, где она останавливалась пять, десять лет назад. Они были гораздо хуже. Только тогда Маша этого не понимала. И совсем по этой причине не страдала, уж это бы она точно запомнила.
Но деньги Матвея не были ненужными. Они дали ей главное, чего всегда не хватало: время. Они освободили от приготовления обедов и стирки, от уборки и ожидания автобусов на вечно продуваемых остановках. Теперь Маша могла отдавать ненасытному телевидению весь свой день, не страдая от того, что кто-то по ее вине останется голодным или не получит чистых носков. Только вот освободиться от этой тревоги как раз и не получилось…
Ее мыслям не было дела до расстояния между городами, и они суетливо метались туда-сюда: «У Стаса ведь сломался зонт, как он пойдет под таким дождем?! Осенью Мишку надо было показать стоматологу… Позвонить? Аркадий не вспомнит. А Мишка и не заикнется… Они хоть изредка купают Нюську?»
К ее удивлению, эти заботы стали еще обременительней, оттого что она не могла решить ни одну из тех проблем, которые оставила своей семье. Они висели на ее шее чугунным хомутом, и Маша чувствовала, что однажды рухнет под этим грузом, который никто на нее и не навешивал…
Ей опять вспомнилась странная встреча со старшим сыном в переулке ее детства… Первым позывом было броситься за ним, догнать, прижать к сердцу и выговориться. Рассказать о том, как без них прошли все эти месяцы, каждый день облечь в слова и передать Стасу, чтобы он вошел в то время – без него – и удержал своим притяжением. Можно было опустить некоторые действия: проснулась, выпила кофе, приняла душ, поехала на работу… Кому это интересно?! Она поделилась бы с сыном своей тоской о нем, своем первенце, совсем взрослом, уже почти мужчине.
Ей не терпелось, чтобы Стас стал выше ее и они вместе прошли по родному городу, а их горделивые тени скользили бы по машинам, по лицам, чужим домам, в которых живут не такие счастливые люди, как они… Но это случилось без нее. За эти месяцы сын вымахал, будто тянулся за ней, и стал выше сантиметров на десять. Но Маша уже не могла мечтать не то что прогуляться с ним, но даже приблизиться к своему мальчику.
В переулке он метнулся от нее прочь, пригвоздив Машу взглядом к месту, где она стояла и в котором она не увидела ничего, кроме отвращения. Будто ему встретилась прокаженная, и Стас бежал в ужасе, надеясь спастись. Маша не бросилась следом, почувствовав, как неподдельно в нем то чувство, что погнало его прочь. Да и как она могла оправдаться перед ним, даже если бы догнала? Все его черные мысли о ней, в сущности, были правдой…
Вспомнив, как глупо, непозволительно откровенно расплакалась перед Аркадием, она застонала от стыда, и, путаясь в пододеяльнике, полезла под одеяло. Маше всегда было необходимо чуть ли не с головой укрыться теплым тяжелым пледом, иначе сон не находил ее, словно реагировал только на определенную температуру тела…
Мишке надо спать на спине или на животе, вспомнилось ей, но разве медсестры будут следить за ним ночью, как она просила? В этой больнице Маша столкнулась с бессилием денег перед равнодушием. Тайком от Аркадия она совала купюры, но требовать ничего не могла. От денег никто не отказался, но Мишка не мог вспомнить, чтобы кто-нибудь подходил к нему ночью или хотя бы днем…
Только услышав шаги, Маша поняла, что уснула, и сквозь еще не рассеявшийся сон угадала – это Матвей. Она знала, как он ходит: по бесконечным коридорам телецентра стремительно, здороваясь на лету, а по дому ступает так, будто с каждым шагом уходит в себя все глубже. Эти задумчивые звуки прокрались в ее сон, и когда Маша поняла их значение, тотчас проснулась.
– Матвей?
Рука уже нашла кнопку, и бра слегка осветило все вокруг желтым светом. Сев на постели, Маша, помаргивая, оглядела комнату. Потом, вскочив, заглянула в смежную, проверила ванную… Обрывки народных примет, всегда суливших недоброе, шурша, тянулись за ней, и, хотя Маша понимала, что это шумит в ушах от обычного ночного волнения в одиночестве, ей все же стало страшно.
Схватив трубку, она быстро набрала длинный номер его мобильного: «Только бы… Только бы…» Ей не удавалось даже мысленно закончить фразу. Но Маша знала, о чем молилась, и этого было достаточно.
– Ты! Спишь? Прости! – бессвязно выкрикнула она, когда Матвей отозвался. – Мне просто почудилось что-то… Нехорошее.
Он уже проснулся:
– Что случилось?!
– Ничего. Да ничего, правда. Просто… Мне приснились твои шаги.
– А говоришь: ничего… Я шел к тебе, вот ты и услышала. Честно!
– Во сне шел?
– И постепенно перешел в твой сон. Разве так не бывает?
– Со мной еще не бывало. Может, я потихоньку схожу с ума?
– Ты просто впадаешь в мое сумасшествие.
– У тебя ничего не болит? К чему был этот сон? Ради бога, не гони завтра машину на всей скорости, ладно?
– А может, мне выехать прямо сейчас? Все равно я уже проснулся.
Маша закричала:
– Даже не думай! Еще уснешь за рулем. Помнишь, как это было с Цоем?
– О! – печально отозвался Матвей. – Если я умру, как Цой, считай, уже прожил жизнь не зря.
– Перестань. Ты должен выспаться. Ты слышишь?
– Я даже вижу, как ты подпрыгиваешь на постели.
Она осела:
– Я не подпрыгиваю.
– Это сейчас. Я же все вижу!
– Признайся, это ты ходил по комнате, да? Ты ведь здесь? Прячешься где-то и врешь мне, что находишься за тридевять земель…
Раздался протяжный вздох:
– Угадала… Приготовься, я выхожу.
Маша понимала, что это всего лишь игра, и все же быстро пошарила взглядом по комнате.
– Видишь меня? – спросил Матвей.
– Я всегда вижу тебя.
– Почему же не веришь, что я вижу, как ты подпрыгиваешь?
– Я верю. Я тебе верю.
«О счастье только мечтается, но оно никогда не сбывается». Маша, лежа на кровати без сна и выключив свет, смотрела в темную зыбкую неизвестность, что на самом деле была белым, твердым потолком. Этот разговор мог стать счастьем, если б не мальчишеские тени, которые всегда были рядом, даже если Маша оставалась в одиночестве. В свою очередь, сыновья могли составить счастье всей ее жизни без остатка, если б Матвей не приехал на тот фестиваль…
Она решила, не жалея себя: «С Аркадием – вот было счастье. Никаких горьких теней, ничего тягостного. Жизнь была длиннющей нитью янтарных бус, в которой каждый день как солнечная капля. Но разве я хоть когда-нибудь бредила звуком его шагов?»
Не так давно она услышала песню, название которой переводилось с английского как «Любовь – это катастрофа». И подумала, что это о ней, хотя весь текст перевести не успела. Некогда было вслушаться. Но боль, от которой голос певца подрагивал, осталась в ней и еще несколько дней откликалась: катастрофа… После нее – руины и морщины. Что с ней будет, если Матвей и в самом деле однажды исчезнет, как сулят ей взгляды всех знакомых и малознакомых людей?
Утреннее небо было хмурым. Это значило, что на улице тепло, но радостнее от этого не становилось. Правда, на востоке, куда выходило одно из окон, сливались светлые стрелы. Бирюзовая легко наслаивалась на стальную, а голубая раздваивалась, позволяя проникнуть в свою сердцевину.
«Может, завтра будет ясно? – подумала Маша. – Но изменится ли что-то в ее жизни? Мишка в больнице, Стас ненавидит меня, Аркадий крепится, чтобы не назвать меня ничтожеством… А Матвей вообще пропадает неизвестно где!»
Она прекрасно понимала, что он сейчас дома, в кровати, но тоска, нахлынувшая внезапно, легко меняет восприятие настоящего положения вещей. Тяжелому небу не составит труда раздавить ростки радости в душе, особенно если они так слабы.
«А какие вообще у меня радости в жизни? – Маша попятилась от окна, вздрогнув от острого желания рвануть раму и шагнуть за ее пределы. – Вот же дура! Девять из десяти женщин позавидуют мне. А та одна… Она поежится, посмотрит с состраданием: «Как же ты живешь без своих мальчиков? Как? Как я живу?!»
Забыв о завтраке, Маша выскочила из гостиницы и погнала подвернувшееся такси к больнице. Город бросал ей подробности прошлого: «Помнишь? Помнишь?» Она закрыла глаза.
На высокое крыльцо больницы она взбежала с девчоночьей прытью. Прыгая то на одной, то на другой ноге, переобулась на лестнице и побежала наверх. Знакомые лица врачей, медсестер подавали сигнал: «Надо поздороваться!» Маша бросала приветствия, как монеты для подкупа: «Пропустите! Только пропустите!» Еще не было положенных для посещения больных десяти часов, и кто-нибудь действительно мог задержать ее, бывают такие тупые формалисты. Но ей повезло: это утро оказалось от них свободно.
Она ворвалась в Мишкину палату и остолбенела, увидев Стаса. Маша даже не вспомнила, что каникулы закончились и теперь он мог приходить в больницу только по утрам, потому что учился во вторую смену. Его взгляд исподлобья был острым: «Ну? Что скажешь?»
Выдергивая ноги из мгновенно возникшего страха, Маша подошла к сыновьям и решительно взяла за руки обоих:
– Мальчишки мои… Я так соскучилась. Так соскучилась…
Мишкина ладошка была теплой и мягкой, а Стас, видно, только пришел. Резко отняв руку, он процедил:
– Что это вдруг?
– Не вдруг. Почему – вдруг?
Она услышала свой беспомощный голос и поняла, что навсегда останется для них парией, которой можно отвечать грубостью или не разговаривать вовсе. Если до сих пор Мишка не понял этого, то уж сейчас…
– Садись, мам, – Мишка приподнял голову, отыскивая взглядом стул, и Маша опять засуетилась:
– Лежи, лежи!
«Мне тошно себя слышать!»
Она посмотрела Стасу в глаза, готовая обжечься о злорадство, и содрогнулась. Ей показалось, словно это Аркадий печально и всепрощающе, как умел только он, смотрит на нее.