Поезд на Ленинград

– Это только в Москве со скуки я стал читать газеты – ну то есть вообще все, что в них пишут, не только про шахматы и про экономику. Если бы и раньше все подряд читал, то умер был от мозговой горячки. Вы что! Много газет читать нельзя, – предостерегающе поднял палец Феликс. – Надо уметь выбирать. Я вот читал-читал, и к чему это меня привело? Увлекся процессом над Ольгой Бейлинсон – любовницей этого венгерского шпиона, который еще и бывший губернский прокурор! И попал в этот поезд, где среди пассажиров прячется его сообщник… – Он сделал паузу и обернулся назад, посмотрел на девицу в драном кожаном плаще, насупившуюся и глядящую на уполномоченного как на врага народа. – Наверное, не случайно.

Девица развернулась боком и закинула локоть на спинку, слушала, презрительно искривив губы. Феликс вздохнул и стал приводить свои многочисленные запасы газет в порядок.

– Я вам врать не стану, – бормотал он. – Зачем врать, когда можно делу помочь, коли случай занес. И я очень хорошо изучил все детали судебного процесса. И готов оказывать следствию всякую посильную помощь. Я же вижу, сколько следствием всего ценного не учтено. Это заметно только со стороны. Ведь вам нужно вычислить его сообщника, так?

– Откуда вам знать, что не его самого? – уполномоченный прищурился.

– Влада Миклоша? Ну так… – Феликс окинул вагон удивленным взглядом, заметив, что не только девица в плаще, но все пассажиры следят за ними с настороженным вниманием, и чуть этим возгордился. – Так ведь его самого нет среди нас. Это невысокий человек лет сорока с копной черных волос с проседью…

Он вдруг уронил взгляд на соседа, сидящего в расстегнутом осеннем пальто с поднятым воротником. Тот искоса наблюдал за Феликсом своим демоническим двуцветным взглядом. Волосы у него были как раз черные с проседью, взлохмаченные, неприлично отросшие, прикрывающие лоб и правый глаз – наверное, он прятал свою гетерохромию, стеснялся ее. Лет ему было аккурат чуть больше сорока. А во взгляде – будто все тайны всех разведок Европы и Америки разом. И рот неприязненно стиснут.

Пауза затянулась. Феликс смотрел на него слишком долго, замерев с газетами в руках. Пусть бы он уже что-то сказал. Господи, как спасти ситуацию?

– Что вы так уставились? Решили, я – Влад Миклош? – спросил сосед со странным взглядом, насмешливо вздернув бровь.

– Нет, раз уполномоченный МУРа Саушкин не бросился сейчас вязать вас, – нашелся Белов. Ответ получился достойным, и Феликс, расправив плечи, продолжил:

– И вы… Вы выше ростом! И… и у вас радужки разного цвета – это очень явная примета. Вас бы не взяли в разведку. Вы работаете в научном учреждении – на пальцах чернила, но кожа выбелена, значит, часто пользуетесь формалином. Вы патологоанатом, приходится много писать отчетов и дезинфицировать руки после вскрытий. У вас есть ребенок, девочка – я вижу, что пуговицы к пальто пришиты детской рукой. Вы женаты… были женаты совсем недавно, но что-то случилось… Она ушла? О, неужели умерла? Вы носите приличный костюм, но он уже месяца два как нуждается в чистке…

– Довольно! – гаркнул вдруг побелевший Саушкин.

Феликс повернулся к уполномоченному. Нет, теперь он показывать своего страха не намерен. Теперь игра началась. Довольно передвигать пешки, пора выводить коня и делать рокировку.

– Вы явно знакомы, – произнес он глухим, серьезным голосом. – Это патологоанатом… стало быть, судебный врач, значит, приглашенный ОГПУ из института имени Сербского. Я прав?

Агент угрозыска замахнулся на него, заметно нервничая и часто поглядывая на черноволосого соседа, сидящего напротив.

– Пусть продолжает, – лениво переплел руки тот и сел удобней. Феликс развернулся к нему и повторил его позу, точно так же скрестив на груди руки и закинув ногу на ногу.

– Вы можете быть только тем судебным психиатром, который выступал в суде. Вы профессор Константин Федорович Грених? Ваше имя часто появляется в газетах… – Феликс запнулся.

Не получилось. Не получилось долго смотреть ему в глаза… Руки расплелись будто сами, нога сползла с ноги, и запылало лицо. Он действительно действует магически.

– Браво! – по лицу Грениха скользнула усмешка. – Это был блестящий пример дедукции. Так меня еще никто не представлял.

– Я слышал, – начал смущенно Белов, впившись пальцами в край скамейки и заерзав на ней, – вы владеете большим количеством всяческих техник гипноза. Это правда?

– Правда, – ответил профессор. И он очень галантно склонил голову, будто был лордом и они сидели сейчас не в жестком вагоне, а в каком-нибудь почтенном лондонском клубе, в мягких креслах и в окружении высоких полок с книгами.

– Белов, – протянул руку шахматист, – Феликс Петрович. Но для вас просто Феликс. И простите, что был, кажется, резок… Я по-другому не умею проявлять восхищения.

Грених принял рукопожатие с уважением. Рука у него была худая, жилистая, а пожатие тяжелое, пальцы стальные, Феликс чуть не привзвизгнул, ощутив, как в его мизинец вонзилась тысяча острых игл, по лицу скользнула судорога.

– Я весь в вашем распоряжении, – не отрывая восхищенного взгляда от профессора, выдохнул он, но не сдержался, выдернул руку, едва тот ослабил пальцы. – Вы ведь здесь как бы… э-э расследуете дело о Миклоше? Это невероятная удача, что я сел именно в этот вагон. Неспроста так долго выбирал. Я хотел бы присоединиться. И готов обратить всю свою наблюдательность на благое дело!

– И это говорит человек, который приехал на шахматный съезд, опоздав на целый год, – фыркнул Саушкин.

Но Феликс потерял интерес к уполномоченному угрозыска – он в этой игре был всего лишь пешкой. Феликс продолжал пожирать взглядом того, кто занимал его ум вот уже которую неделю подряд. Все же избегая смотреть в глаза и испытывая неуютное чувство, что вступает в сделку с дьяволом.

Этот человек из института судебно-психиатрической экспертизы имени Сербского, сокращенно ИСПЭ, был просто колдуном каким-то. В ИСПЭ направлялись все заключенные по постановлению судебных учреждений для испытания душевного состояния. И Грених занимал там должность старшего судебного эксперта и заведующего патологоанатомической лабораторией, а с недавних пор стал заместителем заведующего. Профессора он получил еще до революции, в Московском университете изучал судебную медицину, нервные и психические болезни, работал в психиатрической больнице, изобрел гипнотерапевтический метод лечения, с помощью которого теперь развязывал языки особо опасным преступникам. Профессора боялись, им пугали в тюрьмах. Об умении его вводить человека в состояние прострации по щелчку пальцев и видеть всякого насквозь ходили легенды, а на его практических курсах яблоку негде было упасть, студенты не пропускали ни одного занятия Грениха. Длинные очереди желающих попасть в секционную комнату, где он вместе со своей красавицей-ассистенткой показывал чудеса на трупах, заполоняли лестницы и коридоры. Белов ходил, видел сам. Грених определенно был самым необычным сотрудником ИСПЭ. Одни про него говорили, что ему открылись какие-то волшебные тибетские или индийские тайны, другие – что он из «бывших» и его собирались расстрелять во времена красного террора, но по какой-то причине оставили в живых, третьи, что он воевал в Гражданскую войну на стороне красных. А физиономия у него была совершенно не советская, непритворно говорящая «не нравится мне ваша революция, и вообще – ничего мне здесь не нравится». Интересно, а он играет в шахматы? Если да, наверняка недурно.

– Итак, что же вы почерпнули из судебного процесса? – спросил профессор, ответно вглядываясь в шахматиста изучающим взглядом. Глаза его: один – черная бездонная пропасть, другой – зеленый, точно змеиный, скользили по Феликсу, как Х-лучи рентгеновского аппарата. И цвет его глаз менялся в зависимости от душевного состояния. Когда профессор вошел в вагон, его радужка была обычного темно-карего цвета, а гетерохромия совершенно незаметна. По мимике легко считать то, какую стратегию задумал игрок – отдает пешку или слона по глупости или задумал хитрую комбинацию с целью завлечь в ловушку.

– Во-первых, я хотел бы обозначить свою позицию… – начал было Белов, но его тотчас прервал Саушкин.

– Константин Федорович! Мы теряем с ним время. Нам бы других прощупать…

– Прощупаем, никуда никто не денется ближайшие десять часов, – ответил Грених, продолжая испытующе смотреть на Феликса. – Может, товарищ Белов свежим взглядом заметил какие-то детали в нашем деле. Давайте выслушаем. Человек в шахматы играет, кажется, неплохо, вон, взял первое место в каком-то клубе. Зачем так сразу крест ставить?

Вдруг в конце вагона началось какое-то движение. Белов сидел спиной, пришлось обернуться. В проходе протискивалась девица в красной, сбившейся слегка набок косынке.

– А ну мне покажь свою цидульку, хочу посмотреть, настоящий ли ты угро. – Она очень уверенно потянулась рукой к куртке уполномоченного, сидящего рядом с Гренихом.

– Сядь на место! – гаркнул тот. И поднялся, сделав на нее шаг, выставив наган.

– А не сяду! – сделала она ответный наступательный шаг. – Пока не докажешь, кто ты есть такой и чьих будешь. Чего ты к нему пристал? То сядь, то встань, то сядь, то встань! Совершенно страх потерял? Думаешь, назвался угро, все можно? Только порочат светлое имя советской милиции! Врываются, качают права, понимашь. А прав-то нет. Хошь? Застрели! – Она выпятила грудь, распахнула драный плащ, окончательно обнажая серую юнгштурмовку, защитного цвета юбку в складку длиной до колен и грубые мужские ботинки. Она была такой хрупкой, маленькой, но такой нахохлившейся, решительной, отважной, что дух захватывало. Настоящая революционерка, каких Феликс не видал никогда, разве только на плакатах. И этот черный в прорехах плащ, сбитый фалдами назад, и эта красная косынка на стриженых волосах, и пламенный взгляд… Она уткнула кулаки в худые бедра и выставила одну ногу вперед, будто сейчас пустится в пляс. Глаза ее горели, как у человека, который непременно хотел конфликта. Белов испугался, что девушку застрелят, – он знал, какие бывают мильтоны беспощадные звери. Когда он становился свидетелем того, как порой жестоко обращались люди друг с другом, жить не хотелось, с трудом потом приходил в себя, выкорчевывал из головы воспоминания с кровью, сбегая в черно-белый мир шахмат, застревая в нем надолго, до тех пор, пока его оттуда ором и угрозами не вытрясет отец.

Белов, вдруг провалившись в душную воронку воспоминаний, вздрогнул, изо всех сил потер щеки и взлохматил волосы, чтобы прийти в себя.

– Простите, но зачем целиться в даму? Опустите, пожалуйста, пистолет, – беспомощно начал он.

– В кого? – Девица так резко развернулась к Феликсу, что тот вжал голову в плечи.

Она смерила его сверху вниз веселыми глазами.

– Даму? Это ты меня дамой назвал, Шерлок Холмс? Думаешь, ты этого, – она ткнула перепачканным чернилами пальцем в Грениха, – вычислил, потому что умный? Да он с газет не сходит! Давай сейчас проверим, чего ты стоишь? Вот что ты про меня знаешь, а? Ну? Смотри, у меня руки тоже в чернилах. На, читай по ним, цыганка. Молчишь? Глаза лупишь? Не знаешь меня!

– Ну могу и про вас сказать, – осмелел Белов. Он опять взлохматил волосы, взвешивая, с чего начать. Надо было себя реабилитировать. – Вы с т-товарищем Саушкиным тоже знакомы, вы… сотрудница угро. Вот! Но только вас никогда не берут на дело. А вы хотите, поэтому этот плащ носите, мечтая мчаться по мостовой, стреляя в убегающего врага народа. Сегодня – то ли исключение, то ли первый раз. А всегда торчите в конторе и занимаетесь протоколами и отчетностью. Оттого и руки в чернилах.

Выпалив это прямо ей в лицо, он ожидал какой угодно реакции, но не той, что последовала. Девица рассмеялась. Звонко, хлестко, так заразительно, что ее смех подхватил весь вагон, куда-то пропала ее хрипота. Глазами улыбался даже Саушкин. А у профессора Грениха чуть дернулся уголок губ и потеплел взгляд.

– Ах, какой наблюдательный, ха-ха-ха, – смеялась она. – Мчаться по мостовой, стреляя в убегающего врага? Ха-ха-ха.

– Я наблюдательный! – Брови Феликса от обиды взлетели вверх. Он был абсолютно уверен, что не ошибся!

– Нет, ни черта ты не наблюдательный, – смеясь, возразил Саушкин. – Такие экземпляры в угро не служат.

Девица перестала хохотать, бросив на уполномоченного тяжелый взгляд, наклонилась к скамье, заваленной газетами, и стала их разбрасывать по сторонам. Найдя какую-то статью с фотографией профессора Грениха, она подцепила газетный лист двумя пальцами и демонстративно показала его пассажирам.

– Вот, полюбуйтесь, судебный процесс над Ольгой Бейлинсон. Беспрецедентный случай применения гипноза прямо в зале заседаний. Граждане разделились на два лагеря: те, кто верят ее словам, и те, кто считают ее признание игрой. Она с восемнадцатого года его покрывала, своего любовничка-атамана. Сначала в своей усадьбе, потом когда переехала в Москву! Таких женщин я лично глубоко презираю. По-тас-ку-ха! – И она сплюнула прямо под ноги Феликса. – А профессор Грених – заинтересованная сторона. Его дочь и сына этой потаскухи связывает дружба. Он пытается спасти себя от позора связи с врагами народа!

Ее палец сделал быстрое движение в сторону Грениха, и на миг она так сильно стала похожа на работницу с плаката «Все в общество «Долой неграмотность!», что Феликс невольно задался вопросом, а не с нее ли художник писал портрет.

Вторая рука ее, в которой она держала газету, сжалась в кулак. Она с хрустом смяла лист и бросила его в агента угрозыска. Прямо в лицо. Тот, зажмурившись, уклонился, но комок желтой бумаги, испещренный черными литерами, все же угодил ему в переносицу.

Вот это номер! Удивились все – даже непроницаемый и непоколебимый Грених. Его лицо заметно изменилось, вытянулось, стало белым, а на середине лба обозначилась глубокая морщина, горизонтально убегающая под черно-серебристую прядь волос.

Уполномоченный Саушкин замер столбом. Феликс мог поклясться, что в его глазах потемнело, и на несколько секунд он потерял способность видеть и чувствовать. Девица в косынке, подняв руку, собиралась было что-то еще добавить, но Саушкин с размахом ударил ее ручкой нагана в скулу.