Алё, Бармалё! Или волшебные истории добропряда, окутавшего мир любовью
– Я ненавижу их. Они злые. Очень злые. Все добрые врачи уехали встречать Новый год со своими детьми. А эти злые остались! И поэтому стали ещё злее. А может, у них даже детей нет – настолько они злющие!
Бармалё окинул взглядом пустую тёмную палату Гали-ли и увидел где-то в глубине пространства, очерченного оконной рамой, не слишком нарядную, но всё же новогоднюю елку.
«Опять закрутился, – подумал и без того крепко расстроенный Бармалё, – и, как всегда, не заметил наступления праздника!» Добропряд не преувеличивал и был совершенно честен. Ведь технология создания нитей добра из света заключалась именно в том, что наш посланник Света должен был быстро-быстро вращаться вокруг своей оси и этой своей круговертью добывать волокна любви. Бармалё называл это «головокружительная карьера».
Галя-ля продолжала очень громко и надрывно плакать, временно забыв про поварёшку:
– Эти монстры приходят, только чтобы сделать мне больно своими огромными иголками. Это так больно! Очень больно!
Сострадая всей своей гусеничной душой заболевшей девочке, Бармалё грустно хмыкнул: диагноз ясен и, увы, крайне распространён. В скольких детских сердцах надрывались ниточки любви, когда вместилищам этих сердец – маленьким телам – причиняли боль. Ах, если бы врачи только знали об этом, они бы наверняка стали изобретать лекарства только в виде мармеладок. А объятия с плюшевыми зайцами прописывали бы для наружного применения.
Только было Бармалё размечтался о том, как далеко могла бы шагнуть медицина, как плетение его светлой мысли прервал пронзительно-шершавый скрип палатной двери. Галя-ля тотчас же смекнула, в чём тут дело. И, временно прервав рыдания, спряталась под своё кургузое холодное одеяло, проявляя чудеса телосложения и компактности.
– Галя-ля, ты куда? Что с тобой? – всерьёз забеспокоился Бармалё. Но, рассмотрев-таки через проступающую мглу тучную фигуру медсестры, судя по всему вышеупомянутой Любки, гусениц всё понял без слов. Любка с двумя шприцами, зажатыми между её большим и указательным пальцами, – будто только что вышла из фильма про гангстеров – действовала быстро и хладнокровно.
Подавшись своим маленьким, но плотным тельцем вперёд, словно раскачиваясь на качелях, наш добропряд в мгновение ока очутился на плече у Гали-ли. И принялся за дело.
– Значит, так, Галя-ля, слушаем меня внимательно, – бодро забармалёлил он в ухо больной. – Сегодня один из главных дней в твоей жизни. Сегодня ты перестанешь бояться уколов. Сегодня ты навсегда забудешь о том, что кто-то пытался сделать тебе больно. Сегодня ты прекратишь думать, что люди спят и видят, как бы причинить тебе зло. Научишься благодарить за помощь. Сможешь видеть в каждом человеке хорошее. И, главное, навсегда позабудешь эту несусветную глупость – будто бы твоё сердце умеет ненавидеть. Ах да! И прямо сейчас ты перестанешь болеть.
Бармалё внимательно наблюдал за тем, как девочка потихонечку перестаёт трястись под своим холодным колким покрывалом. И продолжал:
– Завтра ты выздоровеешь и пойдёшь домой. Тебя там ждут родители, подарки и толстый щекастый рыжий хомяк.
– Стройняш! Откуда ты узнал про Стройняша? – изумлённо высунулась из своего укрытия Галя-ля.
– Так это же я для тебя его соткал! Чтобы в твоём сердце росла любовь и ничего, кроме неё.
– Со-что ты сделал? – Девочка была так удивлена, что села на кровать, свесив ноги, не обращая никакого внимания на приближающуюся угрозу в виде медсестры. – Я его даже от мамы прячу – в коробке из-под абрикосов, на чердаке. А ты узнал… – растерянно разглядывала девочка тонкую светящуюся спиральку на своём плече.
– Удивительный ты, конечно, человек Галя-ля! Маленький, но удивительный! То есть говорящий гусениц тебя ни капельки не впечатляет… А гусениц, читающий мысли, тут же производит фурор?!
– Я про Стройняша вообще никому не рассказывала, даже родителям! – снова заняла горизонтальное положение Галя-ля и даже добровольно высвободила из-под горе-одеяла и пижамных штанов то самое важное место, предназначенное для уколов.
– Ладно, про Стройняша я замолвлю перед мамой словечко. Ты сейчас, главное, не отвлекайся и смотри на меня. – Бармалё перебрался на подушку почти вплотную к девочкиному носу. – Я буду раскачиваться на своём светопроводе туда-сюда, а ты с меня глаз не своди. Лады́-мармелады́?
– Лады-лады, – самоотверженно кивнула Галя-ля.
Бармалё закачался из стороны в сторону, словно светящийся маятник.
– Представь, что укол – это не укол. Иголка – не иголка. Медсестра – не медсестра, – продолжал спокойным монотонным голосом гипнотизировать девочку Бармалё. – Представь, что шприц – не шприц. И в нём не лекарство, а прекраство! Оно затекает в тебя сотней самых красивых, самых светлых оттенков, и на чистом внутреннем холсте твоей души…
– Ого! У меня и такой есть?
– Конечно! И опять-таки угадай, кто его соткал! – с гордым восторгом ткнул себя в грудь одной из лапок Бармалё, но быстро вернулся к прежнему гипнотическому голосу. – Так вот… на чистом внутреннем холсте твоей души проявляется великолепная картина, нарисованная самыми яркими, светлыми, радужными красками. Представь, как комнату заливает солнечный свет; как тебя обнимает мама, а ты обнимаешь Стройняша; как, румяный с мороза, заходит папа с авоськой мандаринов и большущим пакетом, в котором виднеется что-то подарочное; как ты кутаешься в мягкий уютный свитер и пытаешься взглядом угнаться за целой толпой солнечных кроле-лей, которые носятся по свежевыпавшему за окном снегу… Посмотри, как красива эта картина. И её прямо сейчас рисует для тебя Любовь.
– Любовь? – сонным голосом переспросила Галя-ля, всё ещё цепляясь словами за свою больничную действительность. Хотя всей душой она уже давно находилась в совершенно иной реальности.
– Ага, – перешёл на шёпот Бармалё, – Любка. Медсестра тётя Люба, которая делает тебе сейчас уколы. И доктор Антон Петрович, который их назначил.
– Он что, тоже Любовь? – едва продиралась сквозь сон Галя-ля.
– И он тоже, – улыбнулся добропряд. И, едва слышно перебирая лапками, отполз от девочки, чтобы продолжить прясть для неё тепло.
Наутро в палату к Гале-ле зашёл Антон Петрович:
– Ну что, Галина-на, как самочувствие?
Совсем недавно проснувшаяся пациентка, изумлённо распахнув глаза, пристально осматривала доктора. Хотя изначально планировалось, что осматривать будут её. Она разглядывала его мягкую аккуратную бороду, пушистые брови, ажурно нависающие над линзами очков, белые зубы и щёки – все в лучиках от непрестанно улыбающихся глаз. И никак не могла вспомнить, почему раньше он казался ей злым кровожадным чудовищем. Галя-ля не была уверена наверняка, но, кажется, она даже пару раз в лицо назвала его страшилищем. Девочке стало ужасно неловко за своё поведение… А когда она поняла, что добрый доктор с недоумением смотрит на поварёшку, торчащую из-под подушки, она и вовсе залилась свекольным румянцем – в тон ненавистной марганцовке, которую она здесь тоже повидала… Девочка попыталась незаметно прикрыть орудие своего ночного бунта одеялом, но вдруг обнаружила… что никакое это было не одеяло! По крайней мере, точно не то, под которым ей было так холодно и колко прошлым вечером.
– Как тебе спалось под новым пледом? – продолжал улыбаться Антон Петрович, кивнув подбородком на девочкину кровать.
Галя-ля не сразу заметила, но за ночь её куцее одеяло превратилось в тёплый пушистый плед, связанный из какой-то волшебно-мягкой пряжи.
– Мягчайшая альпака, лично выбирал! Чтобы такие замечательные девочки, как ты, не мёрзли и поскорее выздоравливали! И посмотри, какой у него цвет, – гордо продолжал доктор, – светло-лимонно-жёлтый. Он весь как будто бы светится!
Галя-ля запротестовала на правах очевидца:
– Нет-нет, это никакая не альпака, это светопряд Бармалё!
– Алё! – поднес к уху доктор неожиданно зазвонивший смартфон. – Отлично, ну если анализы хорошие, не вижу смысла больше держать пациентку в четырёх стенах! Тем более Новый год на носу, а во дворе 37‐й школы залили замечательный каток!
– С выздоровлением, Галя-ля, – оторвал Антон Петрович трубку от уха, – собирайся, родители приехали!
Галя-ля заведённой юлой в одну секунду пронеслась по палате и, по-декабрьски одетая, встала в дверях. Распахнула дверь, которая ночью так страшно скрипела (к слову, сейчас она не издала ни звука), и лихо закинула ногу через порог. Но вдруг той же юлой крутанулась на месте и помчалась в противоположном направлении – к своей уже вроде и не такой ржавой металлической кровати, на которой сидел Антон Петрович. Галя-ля подбежала к доктору и обняла его изо всех сил… а их в растущем и заметно поздоровевшем организме девочки оказалось о-го-го сколько!
– Ох-хо-хо, – рассмеялся добрый доктор, – прекрасно мы вас, конечно, тут кормим и лечим! Даже в девочках появляется силушка богатырская!
Галя-ля чувствовала, как на душе у неё одновременно висит тяжеленный камень из-за того, что она так несправедливо относилась к доктору раньше, и при этом медленным воздушным танцем кружатся пёрышки благодарности и любви. Странным образом в тот момент, когда пёрышек стало так много, что они смогли уравновесить тяжкий душевный груз, на девочкиных глазах проступили слёзы. Она всхлипнула, но совсем иначе – не как ночью. Галя-ля прослезилась от счастья.
– Ну ладно тебе, – погладил её по голове доктор. – Держи, это тебе на память, – смеясь, достал он из-под одеяла поварёшку. – Ох и устроила ты нам дискотеку вчера, конечно!
Галя-ля раскраснелась ещё больше и, уместив под мышку свой больничный сувенир, побежала по коридору. И уже оттуда, громко смеясь сквозь слёзы, «прозвенела»:
– Спасибо вам большое-пребольшое доктор! Вы – любовь!
Антон Петрович просидел ещё минут 5 на кровати бывшей пациентки, задумчиво с улыбкой поглаживая плед из шерсти альпака. Потом встал, осмотрелся и уже собрался было уходить, как заметил повсюду на полу словно какие-то светящиеся блики. Он наклонился и увидел, что это валялись тонкие светлые ниточки, очень похожие на те, из которых был соткан плед. Золотые паутинки.
– Ох и достанется сегодня нашей уборщице тёте Ире, – поморщился доктор. – Пылища-то какая повсюду! Хоть и светится, как будто волшебная.
– Как будто! КАК БУДТО!!! Нет, Свет, ты слышал, он сказал «КАК БУДТО»! – возмущённо дёргал телефонный провод Бармалё, сидя на своём облачке, с которого наблюдал за больничной палатой, где ещё несколько часов назад плакала несчастная Галя-ля.
– Алё, ну Бармалё! Ты же не первый световой год живёшь на свете и лучше меня знаешь этих людей.
– Знаю, Свет, но никак не привыкну! – продолжал негодовать гусениц. – Полночи вчера нашу облачную альпака Лёлё стриг. Потом ещё полночи целительное одеяло прял. А им всё одно… Мало того что «пылища», так ещё и, видите ли, «КАК БУДТО» волшебная…
– Не переживай, Бармалё. Это только для больших людей твоё волшебство не настоящее, не всамделишное. А для маленьких – обыкновенное, само собой разумеющееся, нор-маль-но-е чудо. Как компот.
Новогодняя Медитация. Автор: Федор Орлов
Глава третья
В которой Бармалё и Лёлё штопают дырки в одежде, озаряя жизнь надеждой
Митя-тя стоял возле двухэтажного домика цвета переспелой дыни и неловко переминался с ноги на ногу. Ему казалось, что так он сможет замаскировать одно довольно несуразное обстоятельство. Это обстоятельство доводило его щёки до ярко-помидорного состояния вот уже минут сорок… С того самого момента, как он прибыл в летний лагерь, шумно бурлящий его сверстниками.
К слову, с ним такое случилось впервые.
Да, впервые за свои 12 лет Митя-тя отправлялся в летний лагерь. По правде говоря, он впервые за свои 12 лет отправлялся вообще куда-либо – за пределы поселка, в котором родился и кое-как вырос (хотя временами казалось, что у него на это не так уж много шансов).
Короче бармаля, к путешествиям мальчик был приспособлен слабо. Когда стало ясно, что в полиэтиленовой пакет из районного продуктового магазина всё необходимое для его первого в жизни странствия не помещается, Митя-тя даже было передумал куда-либо ехать. Но мама Мити-ти спасла ситуацию… И достала с верхней полки громоздкого пузатого шкафа, занимавшего половину их единственной комнаты, кое-что… Как она сама выражалась – «сокровище». Такое громкое название холщовый, бледно-болотного цвета, походный рюкзак носил неспроста. Это была одна из немногих вещей, оставшаяся в их доме от отца. Мама бережным мягким жестом стряхнула с него антресольную пыль. И хотя та и не думала покидать место своего привычного обитания, мама подытожила, что вещь замечательная, и протянула обветшалый мешок сыну.
– Береги его, пожалуйста, твой отец с ним служил.
Митя-тя почти не помнил папу. Тот погиб во время военных учений, когда мальчик был ещё совсем маленьким и легко ходил пешком не только под стол, но и под обе табуретки, компактно помещавшиеся под ним.
А теперь изрядно подросший Митя-тя растерянно принимал свой единственно возможный багаж из рук матери. Он знал – с такими рюкзаками давно никто не ходит, но боялся обидеть маму. Да и альтернатива в виде целлофанового пакета не казалась ему привлекательнее выцветшего мешка.
Митя-тя очень волновался перед отъездом. Он начал этот важный и неизбежный для любой поездки процесс волнения заблаговременно – дней за десять. Упаковал в новообретённый саквояж весь свой летний гардероб – трое трусов, шорты, две футболки и носки. Собрал предметы первой необходимости: нераспечатанное мыло с запахом душистой земляники, мятную пасту и взъерошенную зубную щётку. Уложил чехол от очков, без которых он был как без рук, без ног, ну и – в прямом смысле слова – без глаз. Взял пятнистый от времени и собственных постоянно чумазых рук томик Джека Лондона: Митя-тя знал его наизусть, но папин рюкзак был не мал и требовал дозагрузки. На этом вещи юного путешественника закончились. Остался лишь спортивный костюм, который Митя-тя решил перевезти на себе, так как больше перевезти на себе было-то и нечего. Тёмно-синяя олимпийка с тремя белыми полосками на рукавах совершенно случайным и удачным образом совпадала по цвету со школьными брюками и образовывала вполне себе элегантный спортивно-костюмный ансамбль. Серые кроссовки, предательски лопнувшие по центру мысков, жали мизинцы и всем своим видом восклицали о том, что они у Мити-ти единственные и последние… Именно это несуразное обстоятельство и пытался скрыть мальчик, переминаясь с одной лопнувшей кроссовки на другую возле лагерного домика цвета переспелой дыни.
Находясь чуть в стороне от весёлых сверстников, он то и дело протирал запотевающие от волнения очки, пытаясь высмотреть хотя бы кого-то, кто находился бы в таких же стеснённых багажных условиях, как он сам. Но не мог. По центральной аллее лагеря растекалась толпа, пестревшая разноцветными чемоданами и модными дорожными сумками. Митя-тя ёжился, переминался и стыдливо прятал свой поблекший рюкзак за спиной.
Когда трое самых шумных представителей почти-что-взрослых-детей клином двинулись в его сторону, Митя-тя так распереживался, что его щёки запомидорились ещё сильнее. И когда он забармалял себе под нос сбивчивым полушёпотом: «Господи-Господи-Господи», где-то высоко в вечереющем небе, где солнечные кроли-ли перепрыгивали с одного облака на другое, незамедлительно раздался звонок: «Тру-лё-лё. Тру-лё-лё. Тру-лё-лё».
– Алё, Бармалё!
– Привет, Свет!
– Только что мне поступил экстренный вызов.
– Какой, Свет? От кого?
– Очень грустный и растерянный мальчик Митя-тя пробормалял три раза «Господи-Господи-Господи».
– Ох-ох, Свет, – засуетился вокруг своей оси Бармалё, который уже второй день сначала стриг своего дорогого друга альпака Лёлё, а потом прял из Лёлёшиной шерсти обновки детям – к осени. – Видимо, и правда дело труба.
– Отставить! В нашем случае дело всегда – тромбон! Возможно, флейта. Но труба отменяется! Давай, Бармалё, срочно бармаляй на задание. И прихвати с собой Лёлё – лишним не будет.
– Договорились, Свет. Я буду держать тебя в курсе. А курс буду держать в летний лагерь!
* * *– Ну что, дохлик, откуда ты такой нарисовался?
Данный вопрос от главаря бандитского клина, неотвратимо приближавшегося к Мите-те, не подразумевал ответа. Но Митя-тя этого не знал, поэтому судорожно пытался его найти. От безысходности закатив глаза к небу, он заметил, как медленно плывут по нему пухлые ленивые облака и как почти что неправдоподобно быстро среди них движется один-единственный комок небесной ваты, словно стремясь обогнать всех прочих. «Смешной! Как будто бы похож на альпака», – подумал про себя Митя-тя и нечаянно улыбнулся этой мысли.
– Слышь, ты чего веселишься! Сейчас тебе не до смеха будет, – почти вплотную в переносицу Мити-ти уперся нагловато торчащий подбородок одного из его новых знакомых. – Ты кто вообще такой и откуда взялся тут в своих лохмотьях?
– Да он халявщик, – смачно и как будто брезгливо сплюнул на асфальт представитель правого крыла этой недружественной организации.
– И мать у него халявщица, – подтвердил эту гипотезу спикер левого крыла. – Выпросила ему путёвку сюда на халяву!
– То есть тут все за деньги, а ты со своей мамашей что, самый умный? – включился снова предводитель бригады. – Думаешь, вот так вот легко за чужой счёт прокатиться?!
Мама Мити-ти действительно, что называется, «выбила» ему путёвку в лагерь. Хотя эта кроткая и, по обыкновению своему, печально смотрящая вдаль женщина вряд ли способна была к столь агрессивным действиям. Просто она всю жизнь мечтала, чтобы Митя-тя увидел море. А путёвка ему, как сыну погибшего военного, действительно полагалась бесплатно. Митя-тя знал об этом, но не знал, что это нужно скрывать, чтобы избежать последствий. А судя по общему тону происходящей беседы, они обещали быть самыми плачевными.
Так и случилось. Один из участников банды схватил мальчика за шиворот. В попытке защититься Митя-тя рванулся назад. Зловещую тишину нарушил плотный треск ниток… Его единственная и оттого особенно любимая спортивная куртка разошлась ровно в том месте, где гордо красовались три лепестка эмблемы «Адидас» – на груди слева.
– Халявщик, да ещё и дырявый, – презрительно хмыкнул кто‐то из обидчиков. Но резко стих, заслышав громогласный голос старшей пионервожатой, объявивший построение. – Попробуй только хоть пискнуть об этом кому-то, – услышал Митя-тя над самым своим ухом. Он зажмурился в ожидании удара, но, открыв глаза, с удивлением обнаружил, что обидчиков и след простыл.
Не в силах больше ладить с трясущимися коленками и туда-сюда переминаться, Митя-тя шумно рухнул вниз. Он растянулся на газоне, нащупал указательным пальцем дырку на олимпийке, от которой внутри становилось так больно, как будто вовсе и не на олимпийке она была… И подумал, что больше ни на секунду не сможет сдержать рыданий, которые таким настойчивым и неотвратимым внутренним стихийным бедствием рвались наружу. Но в этот самый момент услышал…
– Эй, Митя-тя, давай помититируем!
Мальчик испуганно распахнул глаза, уже настроенные на рыдание, и резко поднял голову. Он испугался, что обидчики вернулись. Или подоспели новые. Но никого вокруг не было.
– Помититируем? – в пустоту переспросил он.
– Ну да! Ты что, никогда раньше не мититировал?
– Нет, – приподнялся на локтях сбитый и с ног, и с толку Митя-тя. – Как это?
– Мититировать – это то же самое, что медитировать, только веселее!
Растерянно озираясь по сторонам в поисках источника голоса, Митя-тя запрокинул голову и замер. Склонившись прямо над его макушкой стояла настоящая живая альпака и с интересом разглядывала его своими огромными добрыми глазами, слегка прикрытыми шторками коротких жёстких ресниц.
– Это ТЫ со мной разговариваешь? – недоумённо прошептал Митя-тя.
– Нет, это Лёлё – она не умеет разговаривать, она же альпака. Альпака-плевака.
– Оё-ёй, – на всякий случай немного отполз от альпака Митя-тя. – А ты кто? – не сдавался и пытался всё же разобраться в ситуации он.
– А я Бармалё! Гу…
– Ты гусеница?! – судорожно сощурился мальчик сквозь окончательно запотевшие от стресса очки.
Ответ донесся откуда-то из модной длинной челки Лёлё:
– Я гусениц! Добропряд!
– Ого! – Мите-те совсем расхотелось рыдать. – Ну чего ты играешь со мной в добропрядки и прячешься в прическе у альпака… плеваки. Покажись хотя бы, как ты выглядишь! С ума сойти – в жизни не видел говорящих гусениц!
Бармалё, впервые за долгое время наслаждаясь заслуженными овациями, тоже слегка запомидорился от смущения, что стало очевидно даже сквозь его природную зелень.
– Вот это класс! – продолжал искренне восхищаться Митя-тя. – Но подожди, как-то нелогично получается: то есть альпаки, пусть даже плеваки, не умеют разговаривать, а гусенички – вот тебе пожалуйста?! – продолжал разбираться в нестандартной ситуации Митя-тя.
– Вообще, мой друг, – ловко перелетел с альпакиной челки на плечо собеседника Бармалё, – всегда лучше, когда каждый занимается своим делом. – Вот, например, Лёлё выращивает на себе прекрасную мягчайшую золотую пряжу, а я пряду из неё… вообще-то всё подряд, но вот последние несколько дней делаю тёплую и мягкую одежду, чтобы она согревала детей будущей осенью и зимой. Сам посуди… зачем альпака отвлекаться и разговаривать, когда она в это время может наслаждаться сладким ароматным газоном. Даже поговорка такая была – правда, ты ещё тогда не родился: иногда лучше жевать, чем говорить!
В знак полного согласия со словами Бармалё, Лёлё игриво взмахнула модной челкой и принялась за свой газонный ланч.
– А у меня почти нет одежды, – смущённо упёрся взглядом в свои кроссовки Митя-тя. – Наверное, у тебя, Бармалё, просто лапки ещё до меня не дошли? – приободряюще улыбнулся он, чтобы не расстроить гусеничка.
Бармалё картинно выставил вперёд несколько лапок из тех, что обнаруживались у него в явном изобилии, как бы подтверждая, что лапки имеются и наконец дошли!
– Понимаешь, друг, – обратился Бармалё к своему новому подопечному, – иногда с нами происходят не очень хорошие события с одной-единственной целью. Знаешь, с какой?
– С какой? – обречённо потупил взгляд мальчик.
– Чтобы потом благодаря им с нами произошли очень хорошие события!
– То есть плохие события приводят нас к хорошим? – недоверчиво поморщился Митя-тя.
– Именно! А если плохие события приводят к хорошим, значит, какие они на самом деле?
– Тоже хорошие? – неуверенно предположил Митя-тя.
– Ну конечно! Просто поверь на слово говорящему гусенцу: то, что сейчас доставляет тебе больше всего боли, через пару недель может стать причиной твоей огромной радости.
– Понятно… – недоверчиво, но всё же с надеждой произнес мальчик. – Бармалё…
– А?
– А мититировать-то будем?
– Точно! – картинно хлопнул своей микролапкой по своему микролбу добропряд. – Надо будет на досуге сплести себе новую память, эта порядком поизносилась. Так… закрывай глаза… делай глубокий вдох… ещё более глубокий выдох… А я тут пока по тебе немножечко поползаю…
– Только чур не щекотаться, – выдвинул свои условия Митя-тя.
– Договор, – кивнул Бармалё, переместившись в область мальчикового сердца – аккурат на разорванный трилистник «Адидаса». – А теперь, Митя-тя, закрой глаза и представь себя через пять лет… Посмотри, какой ты там в своём будущем?
– Я вижу себя… – замялся Митя-тя, – я вижу себя большим.
– То есть взрослым?
– Взрослым, сильным, большим, ну… не дохликом, короче.
– И…
– И ещё, все меня боятся.
– Ой-ой-ой, ты уверен? Зачем тебе это?
– Чтобы никто больше не мог надо мной издеваться. Чтобы никто больше не мог сказать мне что-нибудь обидное. Чтобы никто и никогда не мог вот так просто взять, подойти ко мне и оставить на мне дырку… – развёл пальцами разорванную на груди ткань Митя-тя.
– Но может, для этого нам с тобою правильнее сделать так, чтобы тебя любили, а не боялись?
– Так оно, конечно, было бы лучше, – без тени сомнения согласился мальчик, – но как же это сделать?
– Постепенно! – улыбнулся Бармалё и продолжил вести мититацию. – Представь, что там, в твоём будущем через 5 лет, тебя все любят. Расскажи мне, какой ты там…