Алё, Бармалё! Или волшебные истории добропряда, окутавшего мир любовью
– Я? Ну… я… ну… у меня есть новый спортивный костюм, – смущённо улыбнулся Митя-тя.
– Всего один? – не поверил Бармалё своим гусеничным ушам. – Представь побольше!
– А можно? – удивился Митя-тя.
– Это же твоё воображение! Там можно всё!
– Тогда ещё новые кроссовки…
– Одни?! – недоумевал Бармалё. Давненько он не слышал от почти-что-взрослых-детей таких скромных фантазий.
– И ещё, – совсем запомидорился, по своему обыкновению, Митя-тя, – мне бы очень-очень хотелось иметь новый рюкзак. Чёрный, с пухлыми накладными карманами, на грубой молнии и с металлическим шнурком.
– Прекрасно! Замечательно, Митя-тя! А теперь представь, что всё это у тебя есть не через пять лет, а вот прямо сейчас… – Бармалё произнёс это так уверенно, что Мите-те действительно представилось, будто он сидит в новом костюме и новых кроссовках – так что даже старые на секунду перестали давить на мизинцы. – И что же ты будешь делать тогда, когда все твои желания исполнятся?
– Я… я… – растерянно искал внутри себя правильное решение этого жизненно важного экзамена Митя-тя. – Я придумаю новые! Для мамы!
Бармалё облегчённо выдохнул… самые большие и неподдающиеся починке сердечные дырочки были у тех детей, чьи желания не выходили за пределы их самих. Новые кроссовки, новые приставки, новые планшеты, новые самосвалы, новые самокаты, новые аттракционы… бешеной круговертью прихотей и капризов летели новые вещи в дырочки на сердцах этих детей, и оттого эти дырочки становились всё больше, всё темнее и почти никогда уже не затягивались – какие бы опытные добропряды ни брались их штопать. Но стоило только маленькому человеку захотеть и пожелать чего-нибудь хорошего не для себя, а для другого, как их сердца снова начинали наполняться светом.
– Маме я тоже куплю новые кроссовки, – с улыбкой продолжал мититировать Митя-тя. – Нет! Я куплю ей синие туфли, которые она недавно мерила в магазине. Туфельки были такие красивые, но нам оказались не по карману. А я ей их всё равно куплю! Вот возьму и подарю! Бармалё! Только представь, как же она обрадуется! А потом я куплю ей стиральную машинку… И ещё микроволновку! И заменю в нашей квартире входную дверь… Вообще я бы хотел купить новые двери для всех, кто живёт в нашем подъезде. Они все очень хорошие люди…
Митя-тя всё дальше уносился в своих красивых щедрых мыслях о том, что он сделает для мамы, для соседей, возможно, для целого мира, а Бармалё тем временем суетился в области его сердца. И наконец, сделав последний стежок своей добронитью и звучно её перекусив, тихонечко позвал обладателя большого и светлого сердца:
– Митя-тя, всё готово, можешь открыть глаза.
Когда мальчик вернулся от своих сладких и славных задумок в текущую действительность, он не без удивления обнаружил, что на его любимой олимпийке – ни в районе драгоценного логотипа, ни в каком-либо другом месте – не осталось и следа от прежних боевых ранений. Но самое главное, что Бармалё теперь знал наверняка, – под курткой, в глубине души Мити-ти и на его сердце, тоже не было больше никаких ранок. Был один лишь свет.
* * *За эту лагерную смену Митя-тя так ни с кем и не подружился. Почти-что-взрослые-дети продолжали смеяться над его кроссовками, обзывать дохликом и очкариком и всячески подтрунивать над тем, что он бесплатный. Но надо признать, возможностей задеть Митю-тю у них было совсем немного, так как он постоянно где-то пропадал…
На следующий же день после встречи с Бармалё Митя-тя шатался в одиночестве по лагерю и забрёл в ту его часть, где строились новые корпуса. С полчаса понаблюдав за тем, как бодро и ладно строители орудуют своими инструментами, Митя-тя решил, что будет здорово, если он сможет им помочь и заодно немного отвлечься от своего тоскливого одиночества. Так, Митя-тя стал просыпаться ещё до первой команды «подъём» и бежал на стройку. Там он таскал кирпичи, шпаклевал стены, готовил бетонную смесь и, устав до мигающих перед глазами звёздочек, сидел вместе со всей бригадой и уплетал батон белого хлеба, щедро измазанный маслом с вареньем. Это были самые счастливые каникулы Мити-ти!
Через месяц новый двухэтажный домик сиял таким же переспело-дынным цветом, как и его соседи, а Митя-тя сиял от счастья! Его плечи и бицепсы заметно увеличились в размере, а пресс стал крепким, как кирпичи, которые парень таскал всю смену на стройке. На торжественной линейке директор лагеря вручил Мите-те почётную грамоту за помощь в строительстве лагеря, а провожать его к автобусной остановке пришла вся строительная бригада во главе с прорабом. Тот крепко пожал Мите-те руку и протянул ему слегка смятый по краям конверт. Митя-тя не решался открыть его, пока автобус не отъехал от остановки, а потом, запустив в него подрагивающие от волнения пальцы, нащупал пять похрустывающих купюр… Митя-тя не мог поверить! Там в конверте шелестела та самая сумма, которая нужна была ему, чтобы купить рюкзак! Рюкзак своей мечты, с которым он через несколько дней отправится в школу, – чёрный, с пухлыми накладными карманами на грубой молнии и с металлическим шнурком…
Но Бармалё знал: сердце, сплетённое из нитей добра, не обмануть – оно начинает светиться только тогда, когда в нём рождаются по-настоящему искренние желания…
Первого сентября Митя-тя шёл на торжественную линейку, гордо развернув свои могучие после летней работы плечи, за которыми висело «сокровище» – выцветший отцовский рюкзак. Рядом с ним шла его кроткая милая мама в своих новеньких синих туфельках. «Подарок сына», – смущённо растаяла она в улыбке, получив комплимент новым лодочкам от Тамары Васильевны, классного руководителя Мити-ти.
По небу едва заметно плыли ленивые пухлые облака, наперегонки с ними носилось облако, по форме своей напоминавшее альпака…
Медитация Исполнения Желания. Автор: Татьяна Турятка
Глава четвёртая
В которой Бармалё связывает нитями добра всех, кто любит друг друга
– Когда ты самая младшая в семье, поверь мне, Бармалё, тебе живётся несладко. Даже если родители не запрещают конфеты и халву. Ох не сладко, Бармалё…
Маленькая Юля-ля, забравшись на спинку дивана, свесилась оттуда – аккурат над близстоящим фикусом. Она покачивалась в такт большим зелёным листьям, напоминавшим ей лопухи, повсеместно произраставшие на бабушкиной даче. Фикус был ну точь-в-точь как дачный лопух, только как будто бы его городской версией – более элегантной и изысканной. Юля-ля обожала деревенские лопухи почти так же, как саму бабушку, которая заведовала там, у себя на даче, вообще всеми растениями и безжалостно определяла их судьбу с помощью тяпки. Те, кого бабушка презрительно называла «сорняк», особенно едко просвистывая букву «с» в этом слове, изгонялись с грядки беспрекословно. Остальные же представители деревенской флоры купались в лучах безграничной бабушкиной любви. Пару раз в год этой любви перепадало и Юле-ле, когда по заведённой в её гигантской семье традиции Юлю-лю одну отправляли на деревню к бабушке. Такая опция частного бабушкиного ретрита была у каждого члена семьи (даже у мамы с папой), но уже большие братья и сёстры Юли-ли использовали эту возможность всё реже. А Юля-ля просто обожала, когда её одну отвозили к бабушке. Это были те славные редкие моменты, когда она чувствовала себя не сорняком на огромной семейной грядке, а любимой бабушкиной ягодкой и цветочком.
Но до частного деревенского визита оставалось слишком много времени, чтобы даже начинать о нём мечтать. А когда тебе ещё нет четырёх и ты не понимаешь, как расшифровывать тайные послания больших электронных часов в гостиной, время тянется особенно долго. В общем, сельские лопухи пока являлись девочке только во снах, а она сама регулярно являлась к своему изысканному городскому фикусу. Вернёмся и мы к нему! Что же маленькая Юля-ля делала, нависнув над ним? Все её бесчисленные родственники думали, будто она с ним разговаривает – что являлось дополнительным и веским поводом для и без того регулярных насмешек над малышкой. Но если бы они узнали, что на самом деле она разговаривает с волшебным гусенцем, который время от времени живёт в этом фикусе и плетёт нити добра… В общем, Юле-ле пришлось бы несладко, хотя, как уже и упоминалось выше, родители никогда не запрещали ей халву.
Как так вышло, что в семье из 9 человек, одного попугая и трёх рыбок лучшим другом самого младшего её представителя стал гусениц, не ясно. Но для Юли-ли Бармалё являлся кем-то вроде личного супергероя. Он был как человек-паук, только гусениц-добропряд: у него тоже была волшебная паутина, на которой он болтался по всему свету, спасая человечество… Но больше всех он, конечно, спасал Юлю-лю – от грусти, от одиночества, от желания оторвать двум средним братьям головы, от тоски по бабушкиным лопухам и от мыслей о том, что она самый никем не любимый человек в мире.
Несмотря на задушевные околофикусные беседы, Бармалё и Юля-ля подружились не сразу. Что уж там! Остросюжетная история их знакомства чуть было не стоила жизни посланнику Света…
Как-то раз в один из солнечных дней – тех, что заливают собой комнаты квартир до самого потолка, а души их обитателей – до самой макушки, – Юля-ля готовила утреннее чаепитие для гостей. На королевский бранч были приглашены лучшие друзья принцессы: плюшевый Котолё, резиновый Крокодалё, войлочный Слонопотамолё и мягкий Жирафолё с деревянными копытцами на тоненьких шнурках.
Прежде чем распахнуть двери своей спальни утренним гостям, Юля-ля обзванивала на своём воображаемом телефоне всех по списку:
– Алё, это Крокодалё? Я вас сегодня жду на чай?
– Конечно, Юлё-лё! Я не могу пропустить такое событие!
– Алё!
– Слушает Слонопотамолё!
– Уважаемое Слонопотамолё, вы помните про наше чаепитие?
– Разумеется, Юлё-лё, я уже спешу к вам со всех своих топотыжек…
Бармалё тогда чуть не рухнул со своего облака, с которого он уже давно наблюдал за этой малышкой. И глядя на то, как терпеливо она переносит все душевные и телесные тумаки от старших братьев и сестёр, со дня на день ждал звонка от Света. Мол, Алё-Бармалё, как обычно, спасай, все дела. А тут вдруг само собою выяснилось, что Юля-ля практически его, бармалёвый, родственник – Юлё-лё! Да ещё и повелительница целого царства им с Бармалё подобных… Это обстоятельство не могло не вызывать у гусенца живейшего интереса, и он решил, что если уж топотыжки Слонопотамолё направляются на это чаепитие, то его собственные гусеничные – просто обязаны туда бежать!
Бармалё идеально вписался в компанию Котолё энд Ко и даже мирно и незаметно просуществовал среди них в детской вазе с пластмассовыми клубничинами, пока внезапно не был обнаружен виновницей торжества. С пару секунд Юля-ля внимательно и недоумённо смотрела на зелёного гусенца, затем одновременно вскинула брови вверх и уронила уголки губ вниз… Бармалё многое повидал на своём веку и точно знал, что эта детская мимическая примета к добру не приведёт. Так и вышло! После того как личико Юлё-лё приобрело соответствующие настройки, комнату озарил оглушительный визг – такой, какой умеют воспроизводить только девочки от двух до девяносто двух лет при встрече с незнакомым очень маленьким и очень зелёным гусенцом.
Серена Юли-ли молниеносно привела в её комнату одного из старших братьев и его друга за компанию, с которым они минуту назад спасали обитателей инопланетного царства Асгард от несуществующей опасности. Поэтому, когда внезапно обнаружилась опасность вполне реальная, герои были тут как тут. Брат Юли-ли с размаху приземлил меч джедая на пластиковый ягодный десерт. В ужасе и стремлении спастись, Бармалё подпрыгнул на своём световом проводе к самому потолку в надежде зацепиться за люстру… Но скользкие вензеля осветительного прибора подвели, и Бармалё, не справившись с гравитацией, свалился прямиком за шиворот продолжающей визжать малышке. Осознав, что объект её недоумения теперь барахтается у неё на спине, Юля-ля сменила гнев на ярость, а визг на вопли. «Не реви, кнопка, – подбадривал её брат, – сейчас мы тебя спасём». В то время как его друг без лишних утешений со всего своего асгардовского размаха огрел девочку по спине поролоновой дубинкой.
Посчитав миссию по спасению сестры от гусенца выполненной, герои унеслись прочь – наводить войну миров в других комнатах. Но Юля-ля оставалась безутешна. Её горе возросло в разы, ведь теперь она оплакивала не встречу с непрошеным к кукольному чаю гостем, а его безвременную кончину. Но вдруг из-за девочкиного плеча послышалось:
– Алё! Чего рыдаем? Чего рыдаем? Я повторяю свой вопрос!
Ну и дальше всё по плану: Алё, Бармалё, добро, любовь, свет. В то утро Бармалё-таки пригласили к чаю, усадив между Жирафолё и Котолё. И больше уже не позволили уйти.
Бармалё и Юлё-лё стали неразлучными друзьями… «Ты у меня один-единственный друг на всем белом свете», – часто говорила девочка. Бармалё обнимал её своими нитями добра и пускался в долгие рассказы очевидца о свете – белом, прозрачном, разноцветном – одним словом, едином Свете Творения. И всегда напоминал ей, что в такой большой семье – с тремя братьями и тремя сёстрами – она ну никак не может быть одинокой, пусть даже не прикидывается.
– Нет, Бармалё, – сопротивлялась девочка, – когда ты самая младшая, пусть даже в самой большой семье, поверь мне, тебе живётся несладко. Даже если родители не запрещают конфеты и халву. Ох не сладко, Бармалё…
Юля-ля не так давно (всего-то года три жила на свете), но крепко-накрепко была убеждена, что её не любит никто из прочих обитателей этого света, совсем никто. Родители были поглощены делами старших детей – способных предъявить им уже гораздо более существенные (сообразно их размерам) проблемы. Самая старшая сестра не всегда вспоминала, как Юлю-лю зовут. Старший брат традиционно приветствовал её нежным щелбаном. Близняшки, которые шли сразу после этого брата, были так поглощены друг другом и перипетиями сериала «Сплетница», что, возможно, вообще не догадывались о существовании некой самой младшей сестры в их семье. Но больше всего, конечно, на Юле-ле отрывались два средне-младших брата, применяя к ней свой полный арсенал щипаний, обзываний, пуганий и прочих дурака (то есть друг друга) валяний.
Самым действенным способом провести день без горьких слёз для Юли-ли было проснуться как можно позже, когда толпа родственников уже рассосётся по детским садам, школам, институтам и офисам. Залечь под изысканным фикусом и, дождавшись любимого Бармалё, пуститься с ним в увлекательнейшие беседы о добре и зле, о любви и нелюбви, о радости и горе, о счастье и времени, проведённом с братьями… Добропряд настаивал на том, что есть только любовь и радость, не существует у них никаких противоположностей, но Юля-ля, полагаясь на свой трёхлетний опыт проживания в многодетной семье, спорила что есть сил.
Когда Юля-ля начинала жаловаться на своих братьев и сестёр, Бармалё обычно задавал ей один и тот же вопрос:
– Подумай, Юля-ля, зачем ты их себе сама выбрала?
– Семью не выбирают, Бармалё… – обречённо вздыхала девочка.
– Чушь! А ты Юля-ля чушка-несушка, – нежно подтрунивал над девочкой её зелёный многолапковый супергерой. – Я соткал тебя именно в этой семье исключительно по велению твоей души. Зачем ей это могло понадобиться? Ну пожалуйста, подумай!
– Чтобы я научилась не расстраиваться от слов «мелкая вонючка»? – приступала к серьёзной аналитике мирозданческих процессов девочка.
– Ну хотя бы! Ты даже не представляешь, как пригодится тебе этот навык во взрослой жизни! А если серьёзно, – продолжал Бармалё, – все твои братья, и сёстры, и родители – они тебя очень любят. И совсем скоро ты это увидишь и поймёшь.
Страшилки про братьев и сестёр Юля-ля могла рассказывать часами. И казалось, не было ни дня в году, когда её жизнь обходилась без них. Хотя нет, один день всё же был, и его Юля-ля ждала с особенным нетерпением! Это торжественное событие называлось «второе ию» – продолжение малышка запомнить пока не могла. Но по теплеющему солнечному городу и расцветающему фикусу она уже два года подряд безошибочно угадывала это счастливое «второе ию». Ещё одним индикатором долгожданного «второго ию» были подозрительно доброжелательные лица родственников. Никто из них не обзывал Юлю-лю – вообще никак, даже кнопкой; никто не щипал; никто не смеялся над её нежной привязанностью к фикусу; не брал в заложники её кукол; не подставлял перед мамой. И, что казалось совсем уж немыслимым чудом, все дарили ей подарки и сразу после завтрака выдавали шоколадный торт. Одним словом, «второе ию» было для Юли-ли настоящим праздником.
Поэтому сегодня, обнаружив с утра на больших электронных часах в гостиной надпись календарного характера, а именно – «второе июНЯ», Юля-ля пришла в неописуемый восторг. Молниеносно сменив пижаму на торжественное платье и затянув на макушке праздничный хвост, Юля-ля в ожидании всех прелестей, которые сулило её любимое «второе ию», вышла из спальни… И тут же растянулась на полу, пропахав подбородком паркет почти что до самой комнаты самого старшего брата, – оказывается, тот брат, что был помладше, решил опробовать на ней свое изобретение по автоматизированной выдаче подножек. Юля-ля подумала, что это случайность и просто невезение, но тут из комнаты вышел тот самый самый-старший брат и выдал сестренке традиционный утренний щелбан. Сёстры не поздоровались. Родители попросили сменить платье, чтобы не заляпать его шоколадными хлопьями. Девочка недоумевала! Такого «второго ию» у неё не было ещё никогда! Оно ничем не отличалось от любого другого дня её жизни и совсем не походило на праздник. Юля-ля сняла платье, но надежды не потеряла… Доедая хлопья, она то и дело поглядывала на холодильник, где, по её представлению, должен был таиться традиционный для «второго ию» торт. Но после завтрака мама буднично загрузила тарелку Юли-ли в посудомойку и пригрозилась сделать то же самое с самой Юле-лей, если она сейчас же не умоется.
Не в силах справиться с горечью разочарования, Юля-ля закрыла лицо руками и побрела в сторону дорогого сердцу фикуса.
«Кнопка, чего опять ревёшь?» – поприветствовал её один из братьев в коридоре. Девочка глухо всхлипывала, не отнимая рук от лица. Из кухни показалась мама: «Что тут происходит?» Услышав маму, из ванной выглянул отец: «Ю-ю, ну что опять за страдания на ровном месте?» На громогласный папин голос прибежали близняшки: «Это вообще кто?» – переглянулись они…
Так же как в одной из крепко поднадоевших и нам, и всем членам той большой семьи сказок… бабка за дедку, внучка за бабку, жучка за внучку и Бармалё впереди этой всей процессии – вокруг Юли-ли собралась целая домашняя толпа. Все кучковались, пытаясь приобнять малышку и выведать причины её глубочайшего искреннего расстройства.
Наконец девочка сдалась.
– Вы все забыли, – всхлипнула она, – вы все забыли про мой день рождения! Сегодня же мое «второе ию»…
– НЯ! НЯ, дуранда, – расхохотался один из братьев, – сегодня второе июНЯ!
– Конечно, – продолжил басить папа, – а день рождения у тебя, Юля-ля, второго ию-ля! ЛЯ!
– Правда? – растеряно захлопала глазами девочка. – А я думала, что правильно говорить «июнь», а не «июль».
Столпившееся в прихожей семейство покатилось со смеху. Но впервые Юля-ля ощущала, что все её многочисленные родственники смеются не над ней, а вместе с ней! И от этого ей становилось ещё смешнее во рту, теплее на душе и светлее вокруг, словно бы кто-то связал их всех сотней тысяч светящихся золотых ниточек.
И кто бы это мог быть?
* * *– Нет, вы только полюбуйтесь, – поднял смеющееся лицо папа и изумлённо уставился на входную дверь. – И кто бы это мог быть?!
В дверном проёме стояла бабушка с большой коробкой наперевес.
– Привет, городские! Сюрприз! – расхохоталась бабуля. – Что-то я по вам по всем так соскучилась. Ну! Что смотришь, кнопка? Я вам торт привезла, – улыбнулась она и распахнула объятия навстречу самой счастливой на свете Юле-ле. – Ты же моя ягодка! Ты мой цветочек!
Медитация Чистого Сияющего Сердца. Автор: Юлия Беляева
Глава пятая
В которой Бармалё освещает путь душе
Толя-ля стоял на коленках, склонившись над своим любимым псом, гладил его рыжеватое с залысинками пузо и разглядывал ворсинки вокруг мордочки собакета. Они забавно топорщились и напоминали густые пышные усы.
Для Толи-ли не было никого на свете ближе и роднее, теплее и пушистее, веселее и, пожалуй что, любимее этого растрёпы. «Подушик… Подушик… Подушкинсон…» – повторял Толя-ля, гладя собаку.
Изначально Подушкинсона звали Уно. Но в связи с тем, что он с самого рождения Толи-ли имел обыкновение сворачиваться клубком возле его затылка, пёс был переименован. Как только мальчик научился выговаривать что-то помимо самого важного для жизни слова «дай», он тут же прозвал свою собаку «Подушкой». Поначалу произносить это гордое звучное имя целиком мальчику не удавалось, и он выговаривал собачье прозвище собственного сочинения так, как мог. По мере взросления Толи-ли это звучало как Ду, Ду-Ду, Дуся, Душка, Подушик, уже взрослое, официальное Подушкинсон и на все случаи универсальное Ду́ша. Хотя Толя-ля знал наверняка: Уно – был душа́. Душа́ его, душа́ всей их семьи, да и в целом душа́ любой компании.
Подушик умел радоваться жизни так, как, пожалуй, больше никто на свете. Стоило ему завидеть своего маленького хозяина, как он тут же начинал подпрыгивать выше Толи-линой головы и скули-лить на необычайно весёлый и бодрый собачий манер. Одним словом, Душка был настоящий душка!
Всю свою девятилетнюю жизнь Толя-ля запоминал и осознавал в отражении огромных, вечно наполненных лучиками радости глазах Душки.
Вот Толя-ля, лежа на спине и запрокинув свой младенческий затылок, пытается удержать взглядом плывущую под сводом колыбельки звёздочку. Звёздочка заходит на четвёртый круг и теряет для крошечного Толи-ли всякий интерес. Затылок затекает. Толя-ля начинает хныкать и елозить по одеяльцу в бесполезных попытках перевернуться на бок. Вот-вот он окатит комнату пронзительным визгом… Как Подушик, ловко поддев его своей мордой, переворачивает нового обитателя этого мира на живот. Толя-ля довольно улыбается лохматой морде. Морда улыбается Толе-ле в ответ.
Вот Толя-ля учится ползать, но то и дело с размаху утыкается носом в скользкий прохладный паркет. Из чувства солидарности Душка ходит рядом со своим мини-боссом на полусогнутых лапах и поднимает его, прикусив за шиворот, после каждого неудачного поползновения.
Вот они оба, довольные, лопают морковку из Ду-душиной двойной миски. Толя-ля то и дело покушается на аппетитные кусочки сухого корма мохнатого братишки. Но тот благоразумно и с напускной строгостью рычит, завидев пухлые пальчики воришки в своей плошке.
Вот они вместе носятся по дачной футбольной площадке. Подушик отдувается одновременно и за вратаря, и за защитника, и за нападающего, пока Толя-ля оттачивает свой коронный пас левой. А потом они валяются в клубничной грядке, неспешно пережевывают нектарную мякоть ягод и разглядывают облака. «Смотри, это слон, – щурится от пронзительной голубизны небосвода мальчик. – А это альпака… А это как будто бы бегемот в шляпе». Душка деловито кивает, словно подтверждая свое согласие с мнением товарища. «А это – ну чисто жирный кот Матвей, как у тёти Наташи!» – смеётся Толя-ля. Недовольное «гаф» сотрясает эхом посёлок в знак категорического Подушкинского протеста против кота.
Душка был ходячим обаянием сам по себе. Но невероятную степень милоты ему придавала его врождённая лопоухость – причём только на одно, на правое ухо. Левое висело мягким велюровым треугольником, почти наползая Подушику на бровь. А правое топорщилось вечно бодрым торчком. И почему-то пёс всегда чесал только его. На левое вообще не обращал внимания, а правым занимался каждые полчаса. Сядет, бывает, неуклюже подмяв под себя задние лапы, а передней правой наяривает любимое ухо – будто хочет пригладить, чтобы было как левое.
Но самым частым и любимым ритуалом этих двух неразлейвода друзей был момент пузочёса. «Душка, умри!» – звонко командовал Толя-ля, и тот моментально со всех своих четырёх плюшевых лап валился на землю, подставлял мягкое пузо и замирал так, что не шевелился ни один ус из пышной окантовки его морды. Пузочёс мог длиться бесконечно. Но в какой-то момент счастливый, вдоволь зачёсанный и залюбленный Душка соскакивал как ни в чём не бывало и в качестве взаимной любезности зализывал своим тёплым шершавым языком Толи-личкины щёчки.