Алё, Бармалё! Или волшебные истории добропряда, окутавшего мир любовью
А сейчас Толя-ля стоял на коленках, склонившись над своим любимым псом, гладил его рыжеватое с залысинками пузо, разглядывал ворсинки вокруг мордочки… и едва слышно шептал: «Ду́ша, Душечка, живи… пожалуйста, только живи». Гигантские пухлые слёзы мальчика стекали на едва тёплый Ду́шкин живот, так что пузо любимого друга было уже полностью мокрым. Толя-ля всхлипывал, теребил вечно торчащее ухо пса, бесконечно повторял свою единственную команду «Душка, живи»… Но где-то в глубине сердца ощущал непереносимую мглу, разливающуюся болью по всей грудной клетке. В глубине души он знал, что Ду́ша не оживёт.
– Привет, Свет, – едва-едва, да и как будто бы вовсе неслышно, донеслось откуда-то с подоконника.
– Алё, Бармалё… тут, думаю, ты и сам знаешь, что делать.
– Вроде бы знаю, – растерянно-расстроено прошептал добропряд. – Но всегда делаю это как будто бы в первый раз.
– Понимаю тебя, Бармалё. Я всё организую для Ду́шиной души́ и его дальнейшего пути. А ты, пожалуйста, позаботься о мальчике.
Бармалё согласно качнулся всем тельцем и, ловко спустившись по своей золотой ниточке, приземлился у левой коленки Толи-ли.
– Мы все сюда приходим только на время, – обратился он к Толе-ле, взгромоздившись к нему на колено.
– Но это было самое счастливое время в моей жизни, – всхлипнул владелец колена. – Я не знаю, как мне жить без Душки.
Мальчик растерянно смотрел на маленького зелёного гусенца сквозь толстенные слёзные линзы собственных глаз. И, звучно втянув вытекшую из правой ноздрюхи соплю, уточнил:
– Ты что, говорящая гусеница?
– Я гусениц, – осторожно поправил его Бармалё. – Я добропряд. Я прихожу к детям, в сердце которых начинают тускнеть и рваться ниточки любви.
– Ясно, – не выказав никакого удивления, ни тем более восторга, подытожил Толя-ля. И перевёл свой потускневший взгляд с собственной коленки на пузико Подушика. – Мне кажется, у меня этих ниточек там больше нет. Они исчезли вместе с моим лучшим другом.
– Это неправда, – возразил Бармалё. – Ты, как никто другой, знаешь, как много было любви и добра в сердце Душика. Его глаза всегда светились именно этим светом – он шёл из его сердца. Только подумай о том, каким печальным сделался бы твой лучший друг, если бы увидел, как сейчас темнеет у тебя внутри.
– Я думаю, Подушик оставил меня потому, что я очень плохой человек, – сердечно всхлипнул мальчик.
– Даже не думай так думать! – активно запротестовал Бармалё.
– Да, это так! Я ужасный, просто ужасный человек, – залился слезами мальчик. – Я подговорил всех друзей, чтобы мы не брали в футбольную команду мальчика из соседнего двора – Даню-ню. И очень жалел потом, потому что он оказался классным нападающим. Я ради шутки запер на школьном балконе Галю-лю, – продолжал с горьким сожалением всхлипывать новый подопечный Бармалё, – и её положили в больницу. Я зачем-то вместе со всеми обзывал бедного мальчика в лагере халявщиком и дохликом… А ещё однажды… – Толя-ля сконфужено замялся, но всё же набрался духу, чтобы договорить, – однажды я специально прихлопнул гусеницу, которая завалилась за шиворот сестре моего друга.
Бармалё вздрогнул и на всякий случай, качнувшись на своём светящемся проводе, переместился на труднодосягаемый для удара затылок Толи-ли.
– Ну с кем не бывает, – уже из безопасных зарослей мальчишеской макушки продолжил Бармалё. – Не надумывай, это тут совершенно ни при чём. Да, ты вёл себя не самым лучшим образом, но Душик ушёл не поэтому. Просто пришло его время вернуться к Свету.
– К Свету? Куда это?
– Мы все приходим из Света и возвращаемся в него же. Так была задумана жизнь. Когда мы приходим из Света, мы приносим с собой в этот мир частичку этого самого Света в своём сердце. И знаешь, наверное, это самое важное – пронести его через всю жизнь, не потеряв и не растратив. И потом отдать обратно – туда откуда взяли, – улыбнулся Бармалё своей светлой улыбкой. И хотя по причине его местоположения мальчик эту улыбку видеть не мог, он почувствовал, как на душе у него становится чу-чуточку легче.
Бармалё продолжал:
– Один из немногих живых существ, кому удалось это сделать, был твой славный пес Подушкинсон. И я уверен, он был бы очень горд своим хозяином, если бы тот последовал его примеру.
Мальчик кивнул и крепко зажмурился от внутренней боли.
– Но как же мне теперь жить без него? – сдавленным от слёз голосом прошептал Толя-ля.
– А тебе не надо без него жить. Ты можешь жить с Ду́шей в своей душе́, бережно храня воспоминания о ваших общих счастливых днях. Если ты согласишься мне помочь, я могу сделать так, что всякий раз при мыслях о Подушкинсоне твоё сердце будет наполняться любовью и светом. Ты бы хотел этого?
– Очень, – всхлипнул Толя-ля, но, казалось, не до конца поверил в то, что это возможно.
– Братишка, – ободрительно похлопал мальчика Бармалё всей своей правой двадцаткой лапок, – мир – это то, что у тебя внутри. И ты сам выбираешь, что и кто будет наполнять его. До тех пор, пока в этом мире светло, в нём может находиться всё, что пожелаешь: и твой любимый пёс, и первая твоя игрушка – погремушка-звёздочка. И любимый, затёртый до дыр футбольный мяч. И Даня-ня, и Галя-ля, у которых, кстати, неплохо было бы попросить прощения… Твой мир будет наполнен тем, что для тебя важно, это всё будет с тобой, но только до тех пор, пока там будет светло. Не останется света – не останется ничего вообще.
Толя-ля поёжился, но как будто бы немного приободрился и выпрямился.
– А ведь ты прав, червячок, – вытер он слёзы. – Если Подушик будет жить в моём сердце, он всегда будет жить там – не выпрыгнет же! – озарилось едва заметной улыбкой заплаканное мальчишеское лицо.
– Так и есть, умняш! – зааплодировал всей свой сороковкой лапок Бармалё. – Я очень горжусь тобою!
На секунду просиявший мальчик снова опустил взгляд и в последний раз коснулся рыжеватого с розовыми залысинками песьего пузика.
– Давай проводим его, – кивнул Бармалё, который перебрался на плечо Толи-ли, почувствовав себя в безопасности.
– Давай, – тихо и покорно кивнул мальчик.
Добропряд, качнувшись на своём светящемся кучерявом тросе, вмиг оказался неподалеку от левой подмышки Подушика. Через мгновение Толя-ля увидел, как от области сердца его любимой собаки куда-то высоко-высоко протянулась тоненькая золотистая нить, по которой нечто ярко светящееся и озаряющее всю комнату начало стремительно подниматься вверх. «Ду́шина душа», – подумал мальчик. Он знал это наверняка.
* * *Толи-лин папа, всё это время стоявший за его спиной и не решавшийся прервать прощание сына с лучшим другом, казалось, не видел всего, что происходило в комнате. Ни говорящего гусенца, ни светящейся ниточки. Но вот наконец он тронул мальчика за плечо. Толя-ля поднялся и крепко обнял отца, отпустив из своей груди на волю глубокий-глубокий выдох. Удивительным волшебным образом всем в этой комнате стало легче.
Потом папа взял тёмно-синее одеяло, аккуратно завернул в него тельце Подушкинсона и вышел из дома. Толя-ля снова уселся на корточки, свернулся калачиком и мгновенно заснул, кажется, даже прямо на коврике в прихожей. Всю ночь ему снилось, как он гоняет с Душиком мяч по облакам, чешет его правое вечно торчащее ухо и пытается укрыться за ладошками от шершавого тёплого пёсьего языка.
Когда Толя-ля открыл глаза, был уже полдень следующего дня, а он сам лежал в своей мягкой уютной постели. Из дверного проёма на него с мягкой улыбкой смотрела мама, держа в руках нечто, завёрнутое в светло-голубое одеяло. Папа взволнованно и аккуратно взял это нечто, назвал его Коля-ля и поднёс к кровати.
Толя-ля буквально замер от удивления! Он знал, давно знал, что совсем скоро у него должен появиться брат, но внезапный уход Ду́ши в Свет заставил его забыть обо всём, даже об этом волнительном и таком долгожданном событии. Толя-ля не верил своим глазам…
– Здравствуй, братишка, – заглянул он в глубь голубого одеяла. Обитатель одеяла посмотрел на Толю-лю огромными, полными света глазами. И, сладко зевнув, протянул свою малюсенькую ручку к правому уху, словно бы пытался его почесать… Оно – в отличии от левого – заметно топорщилось и забавно лопоушилось.
– Ну здравствуй, братишка, – с улыбкой повторил Толя-ля, сияя от счастья.
Медитация Чудо. Автор: Елена Вильчитская
Глава шестая
В которой Бармалё наделяет волшебными полномочиями людей
– Молодец, Кучеряшкина! Ма-ла-дец! – прокатился через ледовую арену звенящий голос тренера. – Все бы у меня так летали, медали бы вешать было некуда!
Аля-ля Кучеряшкина – восходящая звёздочка фигурного катания – раскрасневшись от смущения и разминки, привычным движением полоснула лёд коньком и ласточкой влетела в объятия тренера.
– Вера, а у меня прыжки сегодня лучше вчерашних пружинились?
– Ещё бы! – внушительно кивнула тренер.
– А вращения лучше кружились?
– Ты бы только себя видела!
– А перебежки быстрее бегались?
– Ля-ля, – тренер звала любимую ученицу на особый музыкальный манер, – ты с каждым днём становишься всё лучше и лучше. Я тобой горжусь!
Вера была не типичным тренером. Странным. Коллеги по фигурному катанию относились к ней настороженно и с каплей леденящего презрения. «Только портит юных спортсменов своим конфетным воспитанием», – недоумённо и синхронно закатывал глаза весь тренерский состав, когда Вера мчалась поднять со льда оступившегося ученика или подуть на обожжённую ледяным ударом коленку. Пока прочие спортивные наставники сотрясали арену громогласными криками, от которых даже у суровых техников шёл мороз по коже, Вера топила льды детских страхов и сомнений теплом своей любви.
– Когда вместе проводишь на холоде по пять часов, нужно согревать друг друга добрыми словами и крепкими объятиями, – объясняла она директору школы успех тех юных фигуристов, которые тренировались с нею.
– Но, Вера Александровна, в спорте так не принято! Особенно с детьми. Детям для достижения высоких результатов нужны непререкаемый тренерский авторитет, дисциплина, строгость… Поймите, они не в ясли пришли. Здесь из них чемпионов делают! А вы их балуете…
Сценарий этих разговоров Вера знала наизусть, так как принимала в них участие регулярно. Поэтому уверенно продолжала:
– Но вы же знаете – мои ученики занимают все призовые места и выступают лучше ребят, которых держат в ежовых рукавицах.
– Мир полон странных совпадений, Вера. И всё же впредь прошу вас быть с детьми построже! И рукавицы выбирать соответствующие.
Вера с пониманием кивала, не снимая привычной тёплой улыбки с лица, и отправлялась на лёд отрабатывать свою уникальную тренерскую методику – любить детей и учить их кружиться и прыгать от счастья даже на льду.
* * *Нежная привязанность к «летающим ботиночкам» – так когда-то маленькая Вера-ра называла коньки – появилась у неё ещё в раннем детстве. Сквозь сизый туман её первых воспоминаний до сих пор красочной открыткой проступал тот день, когда мама впервые привела её на каток. А потом случилось настоящее чудо – после первой тренировки на льду за Веро-рой пришёл папа. Помог ей расшнуровать коньки… Сжав в своей шероховатой руке обе её ладошки, потер их друг о друга, чтобы согреть… И натянул шапку так, что ей пришлось запрокинуть голову и всю дорогу до дома созерцать мир сквозь просветы шерстяных нитей, в которых мелькали светлячки городских фонарей. И это был прекрасный мир – мир, в котором у Веры-ры был папа.
Этот самый важный в её жизни человек был нечастым гостем в доме, где она жила. Так было всегда. Маленькая Вера-ра знала, что у других детей семьи были устроены иначе, но, как вот так устроилась её семья и почему, спросить стеснялась. Да и имело ли это хоть какое-то значение, когда папа регулярно встречал её после катка и согревал ей ладошки…
Поначалу Вера-ра виделась с папой примерно раз в неделю. Мама то ли снисходительно, то ли просто печально называла это время «отцовский час». Вызывая тем самым искреннее возмущение дочки: ведь они с отцом проводили вместе не какой-то там час… Иногда они были вместе два, иногда три, а иногда и три с половиной часа подряд! Зачем же мама отнимала у них это бесценное время – пусть даже на словах… Но когда девочка стала ходить в секцию фигурного катания, они с папой стали видеться гораздо чаще. У них даже появилась своя самая настоящая волшебная традиция: после каждого занятия папа снимал ей коньки и слегка неуклюжим жестом натягивал шапку. В сознании малышки коньки и папина тёплая рука крепко-накрепко сплелись пальцами и шнурками. И Вера-ра уверо-ровала: чем больше она будет тренироваться на льду, тем чаще будет видеть папу.
Эта незыблемая убеждённость маленького сердца вскоре принесла большие результаты. Вери-рик – так её называл только папа – стала лучшей ученицей в группе и вошла в состав областной сборной, в связи с чем тренер попросил приводить ребёнка на ледовые занятия каждый день. От восторга и радости маленькая фигуристка исполняла сложнейшие вращения легко и играючи. И знала, что её главная победа уже состоялась – папа приходил за ней каждый день. И каждый день она несла его шероховатую ладонь в своей руке как самый почётный кубок в мире.
Однако постепенно – взрослой Вере уже теперь и не вспомнить, как так вышло и почему, а семейная легенда гласит что-то про переезд и сложные жизненные обстоятельства – папа перестал её встречать после занятий. Покидая раздевалку в предвкушении долгожданной встречи с отцом, Вери-рик всё чаще стала натыкаться на «не тех»… маму, тётю, деда, и пару раз даже была изъята из фигурной секции соседкой Татьяной Михалной. «Он не смог… он не смог… он не смог…» – всякий раз пожимал плечами словно в свое оправдание другой встречающий – не отец. Но Вера-ра так и не смогла привыкнуть к этому ответу на вопрос «где папа?» – ни на второй, ни на третий, ни на Свет его знает какой по счёту год своих ежедневных тренировок. Так незаметно Вери-рик повзрослела. Стала просто Верой, научилась сама расшнуровывать коньки и начала ходить без шапки. Мир больше не сиял запутавшимися в шерстяных ниточках огнями. Вера закалялась.
Вера очень скучала по папе, но не давала себе внутренне хлюпать носом и шмыгать душой. Как-никак она была чемпионом. Всякий раз, выходя на лёд, Вера представляла, что на одной из трибун сидит Он. Она широко улыбалась, махала в пустоту воображаемым любимым очертаниям и… каталась, разгонялась, прыгала и вращалась так, будто бы отец внимательно следит за каждым её движением. У Веры не было права на ошибку, осечку или просто слегка небрежное движение – папа мог прийти в любой момент.
Став чемпионкой страны, обладательницей международного золота, серебра и повсеместных зрительских симпатий, Вера так и не перестала ждать отца и искать его привычным пронзительном взглядом среди гостей пёстрых трибун. В каждом городе. В каждой стране. На каждом катке… Вера выходила на лёд, традиционным воздушным поцелуем приветствуя свою мечту о встрече с папой.
Верино выступление на важнейших в её карьере соревнованиях началось именно так… Коронный проезд через всю арену, взгляд, мгновенно ощупавший каждое место зрительного зала, воздушный поцелуй в никуда… А вдруг всё-таки Он здесь и смотрит… И, конечно, знает, что каждая победа этой хрупкой чемпионки посвящается ему. Вера парила над светлой гладью голубоватого льда, кружась в вихре собственных мыслей и сложнейших спортивных элементов. Но главный трюк её выступления был впереди… Стремительно подбираясь к нему, Вера разогналась ещё сильнее, летящим махом занесла правую ногу на третий круг своего изумительно-рекордного вращения, драматически запрокинула голову и… краем глаза поймала очертания знакомого профиля, мелькнувшего в зале… Или всё-таки показалось? Её тело дрогнуло, не успев доделать прыжок, сердце замерло на самом пике полёта, слёзы заполнили пространство век, словно мутным увеличительным стеклом исказив реальность… Свет прожектора заставил зажмуриться… Лёд кубарем покатился из-под Вериных «летающих ботиночек»… Что-то оглушительно треснуло, хрустнуло и погасло…
* * *– Верик-рик… Алё! Меня слышно? Алё! Алё! Это я, Бармалё…
Вера с абсолютным непониманием, но довольно заинтересованно разглядывала забавное многолапчатое существо, раскачивающееся на светящейся пружинке.
– Что? Кто? – сквозь головную боль не расслышала Вера. – Я ударилась о лёд, отправилась на тот свет и ты ангел-хранитель, который меня встречает? – с тихой улыбкой поинтересовалась она. – Почему только вместо крылышек у тебя лапки? Да ещё и в таком количестве…
– Эх ты, забывашка, – с нежностью заглянул Бармалё в слегка прикрытые Верины глаза. – Сколько раз тебе повторял! Нет ни того света, ни этого. Свет един.
– Да, кажется, что-то такое припоминаю… – попыталась приподняться растянувшаяся на льду Вера, но почти что сразу забросила эту идею.
– Всё, что объяснял тебе когда-то, – ну абсолютно всё из головы выветрилось! – пожал всеми своими многочисленными плечиками гусениц. – Хотя, чему я удивляюсь – столько кружиться, да ещё и на морозе…
– А мы что, давно знакомы? – удивлённо разглядывала Вера изгиб каждой добропрядовой ниточки.
– Давно?! Давнее всего на свете! – расхохотался Бармалё. – Неужели ты не помнишь, как мы с тобою чертили нити света на льду свежезаточенными коньками? Как я вязал для тебя шапку из любви, сквозь добросплетения которой ты так любила рассматривать блики света? Как протягивал тебе свой волшебный провод, чтобы ты, держась за него, побыстрее выучила прыжок с тройным вращением? А по ночам штопал мозольки на твоих пятках, чтобы на утренней тренировке ты была как новенькая…
Вера удивлённо разглядывала знакомое создание и всеми силами пыталась прийти в своё сознание. Но как будто бы, наоборот, всё глубже и глубже погружалась в далекое прошлое, где рядом с нею – а если быть точнее, то прямо у неё за шиворотом – всегда находился добрый и надёжный друг. «Как же звали его? Тру-лё-лё? Телефонолё? Перезвонолё? Беритрубкулё?» Вера даже слегка наморщила нос в тщетных попытках поймать свои туманные воспоминания о ком-то волшебном, кто заботился о ней и любил её больше всех на свете.
– Ты забыла меня, – развел лапками Бармалё, – но это не страшно… Все маленькие люди, превращаясь в больших, меня забывают. Я привык и ни капельки не обижаюсь.
– К сожалению, я и правда тебя не помню. Но я помню, что когда-то давно мне казалось, будто весь мир был соткан из волшебства… кто-то родной пробармалял мне об этом, когда я была совсем маленькой. Я не вспоминала про это до сегодняшнего дня. А сейчас почему-то вспомнилось… Наверное, всё из-за тебя, – шутя, нахмурилась взрослая Вера в сторону Бармалё. – Но где же ты был и почему не пришёл ко мне раньше?
– Ха! – Бармалё театрально упёрся одной из лапок в свой лоб. – К вам взрослым поди приди! У вас же сознание первое, что делает, когда становится большим (и автоматически занудным), заматывает сердце колючей проволокой. Мол, так непременно надо – в целях безопасности, – чтобы его, сердце, никто не обидел, не ударил и не разбил. И если бы ты сегодня во время соревнований не упала и не потеряла это своё вечно бдящее сознание, никогда бы твоё сердце так и не распахнулось. И никогда бы я в него уже не проник.
– То есть ты сейчас в моём сердце?
– Да уж… и должен сказать, ты, конечно, его порядком подзахламила за то время, пока мы не виделись. Везде крошки разочарования, мусор мнения незнакомых людей, пустые консервные банки чужих неоправданных ожиданий и толстенный слой вековой пыли на собственных чувствах… А-а-а-чхулё, – смачно чихнул гусениц, отчего закачался на своём световом проводе, как на тарзанке. – Я тут приберусь у тебя немного, ты не против?
– Совсем не против, – с благодарностью закивала Вера. – И что же ты собираешься с этим делать?
– После того как приберу весь хлам, появившийся с момента моего последнего визита, займусь своими прямыми обязанностями. Подлатаю тебе веру в добро, зашью дырочки в самооценке и из нитей любви и благодарности свяжу мягкий шарф, в который укутаю твоё сердце. Чтобы не мёрзло.
– А потом ты уйдёшь?
– Не переживай, я оставлю тебе тонны своей волшебной пряжи. И ты сможешь быть как я – и плести из любви и добра всё, что только пожелаешь.
– Не уходи, пожалуйста, – взмолилась Вера. – Мне так светло на душе, когда ты со мной.
– Верик, – улыбнулся добрый гусениц, – я знаю, что иногда будущее может казаться беспросветно тёмным и пугать. И иногда мы и представить не можем, откуда там взяться свету. Но стоит просто поверить, что ты и есть тот самый волшебный свет, как всё в жизни незамедлительно прояснится, мгла рассеется и жизнь наладится. Главное, не теряй свою Веру… главное, не теряй свою Веру… главное, не теряй свою… – Светлый образ добропряда стремительно растворялся в тумане Вериного то ли сновидения, то ли воспоминания, но его слова продолжали громким отчётливым эхом биться в её сердце.
– Главное, не терять свою Веру? – едва слышно прошептала чемпионка вслед исчезающему светлому силуэту, пытаясь его удержать хотя бы в своём воображении. И распахнула глаза.
Над ней, низко склонившись, стояли её тренер Анатолий, доктор местной ледовой арены и толпа сочувствующих зевак.
– Верочка, родная, – засуетился доктор. – Как же вы нас всех напугали. Я уж было отчаялся…
– И правильно сделали, доктор, – ледяным тоном включился в беседу раскрасневшийся от злости тренер. – Вера, сколько раз я просил тебя не глазеть по сторонам, а сосредоточиться на своей работе! И что теперь! Пожалуйста, полюбуйся – вылетели из турнирной таблицы куда проворнее, чем ты из своего коронного прыжка, – неистовствовал Анатолий, раздосадованный ошибкой фигуристки. – Все шансы на победу потеряны, Вера! Все! – грозно размахивал руками тренер над распластавшейся на льду спортсменкой.
– Но… – еле-еле приподнялась на локтях Вера, – это же не главное.
– А что главное? – перешёл тренер на крик. – Скажи мне тогда, что?!
– Главное, не терять Веру. Свою Веру, – тихо улыбнулась чемпионка. Опираясь на доктора, кое-как встала на коньки и, осторожно переставляя по льду свои «летающие ботиночки», направилась к выходу с арены.
С карьерой фигуристки было безвозвратно покончено. И как ни пытался тренер Анатолий вразумить спортсменку, ничего у него не получалось.
– Ты не можешь просто так взять и уйти из большого спорта, – вопил он, заставляя дребезжать стеклянные перепонки окон и барабанные перепонки Веры. – Ты же звезда.
– Я больше не хочу быть звездой, – вежливо объясняла она. – Звёзды холодны и одиноки. И светят отражённым светом, не излучая тепла. Я хочу быть солнцем.
– Бред какой-то, Вера! Я как будто бы говорю не с трёхкратной чемпионкой, а с трёхлетним ребёнком. Приди в себя – у нас соревнования через месяц. Да, из-за твоего падения про золото мы забыли, но ты ещё сможешь отвоевать себе хотя бы бронзу и, возможно, побороться за серебро.
– Я больше не хочу воевать, – просто и честно отвечала Вера. – И не хочу бороться. Я хочу делать людей счастливыми.
– Каких ещё людей? – вопил Верин тренер, не слыша ничего из того, что пыталась сказать ему девушка.
– Маленьких. Пока у них распахнуты и не захламлены сердца.
Вера перестала быть звездой. И стала тренером. Нетипичным тренером. Странным. Вера больше никогда не теряла своей Веры. И топила льды детских страхов и сомнений теплом своей любви.
* * *– Ля-ля, с каждым днём ты становишься всё лучше и лучше. – Вера крепко сжала в объятиях свою ученицу – восходящую звёздочку фигурного катания – отработавшую только что сложнейшую программу на соревнованиях.
– Вера, а папа был на выступлении? – Аля-ля вглядывалась в полотно трибун, словно выискивая кого-то взглядом.
– Конечно! Он видел весь твой номер от начала и до конца, – ни секунды не сомневаясь кивнула Вера, – буквально минуту назад ушёл, торопился на работу.
– Да? И что он сказал?
– Сказал, что с каждым днём ты выступаешь всё лучше и лучше, – отчиталась Вера, дописывая, что-то в своём телефоне.
– Правда, так и сказал? – просияла Кучеряшкина.
– Честное Бармалёвское, – рассмеялась Вера, скрестно заведя правый конёк за левый.
– Какое-какое? Я про такое никогда не слышала, – удивилась девочка.