Осиновая корона

Уна почувствовала, как вспыхнули щёки. Стало по-детски обидно.

– Я не хочу сказать… Не х-хотел сказать, – (маг перевёл дыхание – наверное, чтобы не начать заикаться), – ничего дурного… Но её Дар очень силён. Я почувствовал его уже на мосту, а такое редко бывает.

– Да, – сказала Индрис с долей странной гордости. – Так и есть. Понимаю, о чём ты. Потому мы с Гэрхо и сменили маршрут.

Мастер Нитлот простуженно закашлялся – а потом засмеялся. Смех звучал так тепло – чрезмерно тепло – будто… Неужели?

Последовало несколько секунд абсолютной тишины – лишь шумел (слава Льер, уже не так остервенело) дождь, а где-то в глубине конюшни Бри ласковым баском успокаивал мышастую. Уна смутилась. Сначала Эвиарт с Савией, теперь эти двое… Почему её преследует это глупое положение? Она никогда не испытывала желания лезть в чужие личные дела, подобно кузине Ирме. Даже смутного, спрятанного глубоко-глубоко – как некоторые другие желания. В подглядывании для неё всегда, с детства, было что-то мерзкое. Потому и обвинения матери в давней измене – пусть открыто не прозвучавшие – били прямо по живому. Или, вернее, жгли.

Няня Вилла как-то раз прижигала Уне ранку: она порезала руку, играя на кухне с Бри, и царапина загноилась. Процедура была необходимой (а с точки зрения непреклонной Виллы – уж точно), но мгновенная боль от встречи тела с горячим металлом навек врезалась в Уну. Тогда она ещё не знала, что на свете есть боль куда более изощрённая.

«Мой давний друг»… О да, разумеется. Уна была благодарна дождю за то, что не было слышно звука поцелуя под шуршание мокрой ткани.

Наконец затянувшееся молчание прервалось, и Уна смогла выдохнуть. Отражения шёпотом обменялись какими-то фразами на своём наречии, а затем опять перешли на ти’аргский.

– Я помню. Когда ты связалась со мной, то сказала, что для тебя аромат её Дара – как запах булочек для того парня, Вилтора. Это действительно так.

– Ах, Зануда! – (Индрис укоризненно поцокала языком). – Столько лет прошло, а ты всё ревнуешь к бедняге Вилтору… Как там этот старый вояка? Не пробился ещё в высшее командование?

– Нет. Инген не любит его.

– Неудивительно.

– А вообще-то – не знаю: когда ты сообщила мне, я уже вернулся в Долину. После захвата Феорна в Дорелии просто ртаннуэ[5 - Ртаннуэ – неразбериха, сумятица (на языке Отражений).], – Нитлот вздохнул. – Но сейчас нам не об этом следует говорить. Это… Это не заурядное сходство, Индрис.

– Ну да, – насмешливо подтвердила колдунья. Уна ясно представила себе, как её малиновые локоны щекочут тощую шею волшебника; ей стало чуть-чуть противно. – Это поразительное сходство, так? Ты в последнее время заново пристрастился к этому слову.

– Оно на самом деле поразительно. Одно лицо. И… не только лицо. Её Дар, и обретённое зеркало, и… Ты касалась её мыслей?

Уна напряглась и ближе приникла к двери.

– Пока не вплотную. И вряд ли стану делать это без разрешения. Думаю, она даст отпор, и для нас обеих это будет… болезненно. Но я не такой хороший телепат, как ты. – (По тону Индрис, как обычно, нельзя было понять, хвалит она всерьёз или с издёвкой). – Так что можешь попробовать, если осмелишься. Но я бы не советовала. В крайнем случае – не при матушке.

– Матушке… – с непонятным выражением повторил мастер Нитлот. – И всё же это поразительно. Я вообразить не могу…

– И не надо, – посоветовала Индрис. Судя по возмущённому мычанию, она зажала волшебнику рот рукой. – Лучше не воображать то, что нас не касается. И здесь не совсем подходящее место для таких бесед – тебе не кажется, Зануда? Надеюсь, мы скоро всё выясним.

– Если ей действительно грозит опасность, мы не должны игнорировать кровь. – (Волшебник понизил голос и заговорил так серьёзно, что Уне с новой силой захотелось убежать в свою тёплую спальню, не слышать… Но она не убежала. Можно просто представить, будто говорят не о ней. Как в детстве – если мама недовольна и за что-нибудь её отчитывает). – Тем более, если это наместник Велдакир. Мы должны поторопить события. Мне жаль девушку, но выхода нет.

Уна только сейчас заметила, что дождь затихает. Небо расчистилось. Из птичника доносились недовольная возня и кудахтанье: страдали куры, лишённые возможности прогуляться.

Жизнь продолжается – что бы там эти двое Отражений ни знали о её «крови».

– Всё-таки любишь ты строить горести из пустоты, Зануда, – отметила Индрис. – Это у тебя от него, знаешь ли. Или от кезоррианских менестрелей… Пойдём в замок, там всё и обсудим. Я рада тебя видеть, но тут воняет навозом, мокро и до отвратности холодно. К тому же Гэрхо пора будить.

***

Вечером Уна, не торопясь, перепроверила всё, что собрала накануне: два серебряных ножика (побольше – чтобы сре?зать ветки ежевики, поменьше – чтобы отделить от них листья и ягоды), замшевые перчатки (одна пара – про запас; если верить Индрис и здравому смыслу, в кустарниках того леска полно колючек), набор непромокаемых мешочков из кожи… Что ещё? Свиток с рецептом зелья и переписанное заклятие, само собой. Песочные часы. Дождь всё-таки кончился – значит, масляная лампа.

Пестик и маленькую чашку для измельчения листьев можно пока не брать. Не забыть сказать Савии, чтобы та приготовила чёрный плащ: тот, что промок с утра, не успел высохнуть. Покрепче зашнуровать сапожки: в окрестностях замка сейчас месиво вместо земли – спасибо внезапному ливню.

Методичные сборы успокаивали Уну, заставляя считать предстоящий поход (если, конечно, ночную прогулку к усыпальнице можно гордо именовать «походом» – а в этом она сомневалась) чем-то – странно сказать – нормальным. Легко представить, что это какое-нибудь хозяйственное поручение или домашнее задание от профессора Белми. Лучше последнее: в первом Уна всегда была не сильна. Лет до двенадцати мать ещё надеялась приобщить её к военному командованию кухней и кладовыми, к шитью и вышивке – ко всему, что ценится в ти’аргских леди, – но потом сдалась. Уну до сих пор бросало в жар стыда при воспоминании о том, как Бри учил её варить кашу – и о том, чем закончилось это рискованное предприятие. В тот день, увы, её магия была ни в чём не виновата.

Магия. Конечно же, самое важное… Уна коснулась зеркала на поясе, проверяя, плотно ли оно сидит. «Учись воспринимать зеркало как часть тела, – говорила Индрис. – Или как старого друга, который вечно рядом. Забывай о нём, как забываешь о мизинце на ноге. Оно должно быть всегда с тобой».

Пока у неё не получается. Пока это просто волшебный кусок стекла – временами дрожащий или нагревающийся, похожий на беспокойного лесного зверька. Что-то, с чем проще переживать «приступы» Дара; уж точно не собеседник и не палец на ноге… Уна прилежно кивала в ответ на эти уроки, но ни секунды не верила в то, что когда-нибудь сможет уподобиться Отражениям.

Они творят магию, как дышат. Ведь это, пожалуй, больше всего и отличает их от людей.

Или не это?.. Как мало – до сих пор, вопреки всему – она знает об Индрис и Гэрхо. Не говоря уже о мастере Нитлоте, похожем не то на больного костеломью[6 - Костеломь – одно из народных ти’аргских названий болезни, при которой в костях откладываются лишние соли. Не имеет аналогов в других языках Обетованного. Упоминается в хрониках летописца Соуша.] писца, не то на обнищавшего фермера… Затягивая шнурки на сапожках, Уна в очередной раз пожалела о том, что лишена шансов поехать в Долину Отражений. Ей всё чаще казалось: именно там сейчас – её место; там, где зеркала и колдовство, где ей разъяснят наконец, что из сказок тёти Алисии о драконах и боуги было правдой.

Вдали от Кинбралана, его лестниц и терновых шипов.

Вдали от матери. От могил дедушки, отца и дяди Горо.

– Стемнело, Уна. Нам пора выходить.

Уна вздрогнула и очнулась, выбираясь из новой ямы раздумий. Наверное, так можно залезть совсем глубоко – и в итоге не вылезти.

Она сидела в своей комнате, на постели, забросив ногу на ногу, а рядом стояла раскрытая сумка с вещами. Индрис угнездилась на подоконнике, по-девичьи обняв колени; свет масляной лампы со стола мягко золотил её смуглую кожу. Уна с удивлением отметила, что несколько прядей надо лбом Индрис пожелтели – стали совершенно канареечного цвета, как яичный желток. Просто эксперимент – или радость из-за кое-чьего приезда?

– Ты останешься в платье? – (Индрис выгнула бровь, критически оглядев Уну). – С подолом можно будет попрощаться. Я бы советовала штаны.

Колдунья с усмешкой похлопала по собственным брюкам; брюки, мужская рубаха и куртка, надо признать, ей шли. Уне на миг представилось, как нелепо в этом наряде (а тем более – в балахоне Отражений) выглядела бы она сама.

Тётя Алисия часто повторяла, что внешность и титул в Обетованном ничего не решают. Может, она была права – только вот теперь это вовсе не утешает.

– У меня нет штанов, – терпеливо ответила Уна, пряча смущение.

– Не положено для леди? – понимающе вздохнула Индрис.

– Не положено.

– Что ж, тогда придётся ограничиться платьем. – (Индрис спрыгнула с подоконника и закрыла окно; Уна с облегчением почувствовала, как прервался, будто перебитый на полуслове, поток холодного воздуха. Ледяная летняя ночь – обычное дело в предгорьях. Матери будет не по себе: она ненавидит мёрзнуть). – Мои штаны, боюсь, будут тебе великоваты… Ну, а в вещи Гэрхо ты и сама побрезгуешь лезть – и я тебя прекрасно пойму. Леди Мора согласилась и ждёт нас внизу. Луна растущая. – (Запрокинув голову, Индрис жадно заглянула в ночное небо – хотя Уна знала, что из-за выступов на крыше башни из её окна мало что можно там рассмотреть). – Как нам и нужно… В фазе третьего дня. Близится полночь. Слышишь, ученица, как кричат совы? А как летучие мыши резвятся в вашей усыпальнице?

Уна поёжилась.

– Не так уж смешно.

– А я и не шучу.

Индрис подхватила свой узелок и с полупоклоном открыла перед Уной дверь.

– Прошу на выход, миледи.

Едва Уна сделала несколько шагов по коридору и ступила на витую лестницу, как в глаза ей ударил свет факела. За ним маячило бледное остроносое лицо. Уна была так напряжена и раздосадована мыслями о матери, ежевике и нетопырях в усыпальнице, что нелюбезно вскрикнула, – а уже потом сообразила, кто перед ней.

– Господин Нитлот… Простите. Я не узнала Вас. – (Уна прижала сумку к груди, как щит, а волшебник смущённо попятился и, кажется, чуть не полетел с полутёмных ступеней). – Не думала, что Вы зайдёте в мою башню. Просто мы уже уходим.