Пособие по укрощению маленьких вредин. Агрессия. Упрямство. Озорство

Автор

P. S. По всем возникающим вопросам, за дополнительными разъяснениями, а также с отзывами и комментариями обращайтесь, пожалуйста, по адресу: vivavox@rambler.ru

Глава 1. Так говорил Карлсон… Кто такие вредины?

Вредина-вредина –
Ключиком заведена,
В голове – кукушка,
С флюгером макушка!

    Из детского журнала «Фантошка»

Семейство мальчиков «вынь-глаз»,
Известных в Амстердаме,
Даст представление сейчас
По мишкиной программе…

    Саша Чёрный «Цирк»

«Существуют три способа укрощать домомучительниц: их можно низводить, дразнить и разыгрывать» – так говорил лукавый толстенький человечек с пропеллером за спиной из знаменитой сказки Астрид Линдгрен. По сути, в этом шутливом изречении отражены основные проявления детской «вредности», излюбленные ребятнёй способы «нервотрёпки»: агрессия, упрямство, озорство. Понятно, что в ближайшем рассмотрении эти понятия гораздо сложнее и многообразнее. Но главное схвачено очень метко и точно.

Противостояние детей и взрослых – проблема не только психологическая и педагогическая, но также философская и языковая. Она не сводится к отношениям «отцов» и «детей», взаимодействию разных поколений. Здесь и несовпадение картин мира, и разница восприятия жизни, и различия в речи.

Проблема не надуманная, не притянутая за уши учёными мужами, «неумелыми» воспитателями или «бестолковыми» родителями. Мы действительно говорим с детьми на разных языках. И это не только вопрос взаимопонимания, но и несоответствия речевых кодов, способов общения, форм коммуникации. «Свои игры и свои обычаи, своё право и своя общественность, свой фольклор и свой язык – вот что обособляет детей в периоде „цветения и цветущей сложности“ от мира взрослых», – писал видный советский учёный Георгий Виноградов.

Разноязычие больших и маленьких – никакая не метафора, а самая что ни на есть реальная действительность. Причём ошибочно думать, будто у детей, раз они ещё необученные и неопытные, вовсе нет никакого языка. И, между прочим, нам это отлично известно! Вспомним: чего обычно требуют от дерзящего или ноющего малыша? Форсируя голос в попытке переорать маленькую сирену, мы взываем: «Не вопи! Скажи словами!»

Эта типичная наша фраза – скажи словами – лучшее подтверждение того, что дети уже говорят. Только как-то иначе, по-другому, не как нам хочется или кажется правильным. «Ребёнок начинает говорить ещё задолго до того, как произнесёт первое слово», – справедливо утверждал немецкий философ Освальд Шпенглер.

Конечно, малыш не владеет взрослым набором речевых средств, ему недоступны все словесные возможности и ресурсы. Но зато ему подвластен язык жестов и мимики (невербальный), дан язык игр («секретный»), доступен язык образов и фантазий (символический). А собственно разговор, диалог, общение в нашем привычном, устойчивом представлении об этих понятиях – это «надстройка», «вершина» языковой системы. Ну, примерно как та тефтелька, которой Карлсон увенчал кубическую башню Малыша.

Совсем маленькие детишки активно используют несловесные средства общения.

«Вернувшись домой, Гриша начинает рассказывать маме, стенам и кровати, где он был и что видел. Говорит он не столько языком, сколько лицом и руками. Показывает он, как блестит солнце, как бегают лошади, как глядит страшная печь и как пьёт кухарка…»

(А. П. Чехов «Гриша»)

Малыш чуть постарше окунается в стихию фантазий, океан воображения, мир сказок. Эмоции и мысли, переживания и впечатления воплощаются в форме причудливых символов, вымышленных образов. Зло, страх, одиночество – кто-то чёрный и большой, прячущийся в платяном шкафу. Веселье, приключение, праздник – узоры на ковре в детской комнате. Подарок, награда, сюрприз – большая коробка, перевязанная лентами…

Есть у детей и свой, особый, тайный язык – недоступный непосвящённым взрослым. Психологи и фольклористы считают, что создание и использование секретных языков – естественная потребность шести-девятилетних. Причём если мальчики больше любят коды и шифры, то девочки предпочитают тайноречие[1 - Осорина М. В. Секретный мир детей в пространстве мира взрослых. СПб.: Речь, 2011 (и др. изд.).].

Иногда секретный язык представляется детьми как принадлежащий животным либо сказочным существам (например, эльфам), но чаще – как исключительно «своё» средство общения, способ коммуникации со сверстниками. Ребятишки изобретают отдельные «непонятные» слова и целые речения, многие из которых основаны на использовании дополнительных слогов, искусственной вставки (т. н. «утка?»)[2 - Впервые наиболее полно и подробно это описано в очерке Г. С. Виноградова «Детские тайные языки» (1926).] или произвольном комбинировании звуков.

«И вдруг Лассе говорит Улле:

– Петрушка сальдо бум-бум.

А Улле отвечает ему:

– Колифинк, колифинк.

И Боссе тоже говорит:

– Мойси дойси филибум арарат.

Мы, конечно, спросили, что это такое, и Лассе сказал, что это особый язык, который понимают только мальчики».

(Астрид Линдгрен «Мы все из Бюллербю»)

Тайноречие – своего рода защитная «наноплёнка», делающая хрупкий мир детства непроницаемым для вторжения взрослых с их цинизмом и рациональностью, назиданиями и нотациями. Кроме того, дети старшего дошкольного и младшего школьного возраста ощущают себя уже достаточно «большими» и «опытными» – отсюда жгучее желание пофорсить перед малышами, вызвать восхищение и зависть. Секретный язык выполняет и чисто утилитарную функцию – скрыть шалости и проказы, авантюрные намерения и заговоры против взрослых.

Самое интересное в этом языке – его универсальность. Идея изобретения речи, непонятной непосвящённым, приходит ребятишкам разных эпох и стран, различного воспитания и социального происхождения. Прежние поколения зачитывались «Кортиком» Рыбакова и играли в штаб Тимура, изучали «Азбуку пляшущих человечков» Конан Дойля и «тутни» – язык «Юных дикарей» Сетона-Томпсона. Современная ребятня увлечённо осваивает «поросячью латынь» («свинский латинский»)[3 - Pig Latin, или backslang; на детском засекреченном – Igpay atinlay. Сегодня это самый популярный детский язык на базе английского. Общая суть: первая буква слова переставляется в конец, и к ней добавляется «эй» (лат. «ау»). Производные русские варианты – «синий язык» («солёный», «солнечный»), «белый язык», «зелёный язык», «кирпичный язык» – строятся по принципу добавления после слога с гласной слога с этой же гласной, но постоянной согласной («с», «б», «з», «к» соответственно).] и штудирует парселтанг (parseltongue) – «змеиный» язык Гарри Поттера.

Наконец, маленьким свойственно и известное недовольство «большим» языком – таким «скучным», «невыразительным» да к тому же ещё и не способным выразить всю полноту впечатлений взрослеющего человека. Об этом также пишет Г. С. Виноградов: «Взрослые в своём языке часто не имеют слов, которые обозначали бы предметы детского повседневного обихода, понятия, связанные с детским общественным бытом, не имеют они, как кажется, и слов для выражения детских настроений, переживаний, вообще духовной жизни детей».

Нет, ничего не «кажется» – именно так и есть! Более того, имеет самое прямое отношение к детскому непослушанию.

Когда мы называем малышей «вредными», «противными», «ужасными», «несносными» – мы лишь выражаем взрослым языком то, что на детском называется совсем иначе.

Например, «веселье», «поиск», «подвиг», «чудо», «волшебство»… Ребёнок вполне искренне может не согласиться с упрёками и даже вовсе не понять наших претензий: «Ох, опять ты капризничаешь!»; «Какой злой мальчик!»; «Вот озорница!»

«Не знал Вася, что капризничать – дело совсем плохое. Ему казалось, что капризничать – дело очень интересное».

(Лев Давыдычев «Капризный Вася и послушный пёс Атос»)

Если не вслух, то про себя ребёнок нас поправит: я не разбойник, а силач; не упрямец, а Робин Гуд; не проказник, а искатель приключений… А то, что мы, подделываясь под детскую речь, брезгливо или опасливо называем «какой», может оказаться драгоценной находкой и подлинным сокровищем. «Брось каку!» – означает для малыша примерно то же, что приказ… выбросить клад. Глупо? Глупо. И главное, неправильно.

В повести Владислава Крапивина «Гуси, гуси, га, га, га…» у каждого ребёнка было «оло» – свой талисман, личное сокровище. «То, что объявлено „оло“, трогать нельзя. Это как „табу“ у древних туземцев». Про него нельзя расспрашивать, его нельзя отнимать.

Или вот как вы думаете, зачем пятилетний мальчуган залезает под кровать и изводит горы писчих листов, царапая их пером? Ответ может удивить: он «без устали трудился над своим изобретением».

«А изобрёл он – что бы вы думали? – чёрный хлопок! Чтобы получить чёрный хлопок, он твёрдым-претвёрдым пером быстро чиркал по белой бумаге до тех пор, пока бумага не начинала изнашиваться. Протёртое до дыр место становилось чёрным и волокнистым. Эти чёрные волокнистые клочки Маттиас складывал в спичечный коробок. Чертовски много времени требовалось, чтобы приготовить чёрный хлопок! На один пакет понадобилось бы, наверное, целых сто лет!»

Для чего нужен «чёрный хлопок»? А это, как в известном анекдоте, «уже второй вопрос, профессор». Но на самом деле ответ лежит на поверхности: делать «чёрный хлопок» очень интересно и увлекательно. К тому же ребёнок сам это придумал и сознаёт свою придумку как сверхценность. И даже не в смысле большой значимости, а потому что она существует вне ценностной системы взрослых, над взрослыми представлениями о нужном и ненужном.

Приведённый пример из повести шведской писательницы Барбру Линдгрен «Маттиас и его друзья» относится к 1970-м годам. А вот очень похожий эпизод из детских воспоминаний писателя Викентия Вересаева последней трети XIX века.

«Это была работа трудная и долгая: клался в рот кусок чёрной резины, и эту резину нужно было жевать – целый месяц! Всё время жевали, только во время еды и на ночь вынимали изо рта. Через месяц из жёсткого куска резины получалась тягучая чёрная масса. Называлось: съёмка. Ею очень удобно было стирать карандаш на уроках рисования и черчения. Но не для этого, конечно, брали мы на себя столь великий труд: стирать можно было и простой резинкой. Главное удовольствие было вот какое: из чёрного шарика можно было сделать блин величиной с пятак, загнуть и слепить края, так что получался как бы пирожок, наполненный воздухом. Когда пирожок сжимался между пальцев, он лопался, и получалось: пук! Для этого удовольствия мы и трудились целый месяц…»

Итак, две забавные сценки разделяет больше столетия, но обе они живо воспроизводят повторяющийся жизненный и устойчивый литературный сюжет: дети с увлечением совершают действия и поступки, неподвластные формальной логике, неподсудные здравому смыслу, нарушающие принятые нормы поведения. Да уже сами слова – «съёмка», «чёрный хлопок» – кажутся нам весьма странными, какими-то нелепыми. Почему? Потому что в нашей речи для них нет подходящих эквивалентов, нет соответствующих предметов, реалий.

Невозможность точного перевода с языка детской субкультуры на язык общей культуры неизбежно ведёт к ссорам, распрям, вражде. Порой нам приходится довольствоваться «подстрочником» – считывать детское поведение дословно и оценивать то, что мы видим, а не то, что происходит в действительности.

«Не вредничай, уступи малышу качели!» – строго командует няня пятилетнему карапузу, самозабвенно взмывающему ввысь.

«Да отойди ж ты, наконец! Что за вредность-то такая!» – теряет терпение мама малышки, упорно маячащей перед телеэкраном.

«Только зашли к Смирновым, так мои сразу развредничались, начали всех строить, командовать!» – сокрушённо делится с соседкой бабушка дошколят-близнецов.