Видимая невидимая живопись. Книги на картинах

Отец семейства с игривой ухмылкой косится на молодую служанку, которая посылает ответный кокетливый взгляд. Из кармашка у нее торчит листок с фривольной надписью «Горничная, согласная на все». Восседающая напротив хозяина обезьянка держит еще одну открытую книгу, на развороте видны название эпической поэмы Джона Мильтона «Потерянный рай» (1667), описывающей грехопадение первого человека Адама, и парафраз из нее же: «Хвала тебе, о брачная любовь, Людского рода истинный исток…»

Со стола падает маленький томик с надписью «Смена декораций, или Неверный муж». Используя излюбленный хогартовский мотив брошенного предмета, Коллетт размещает на полу толстый фолиант «О законности разводов», на который опираются лапами две рычащие собаки, скованные одной цепью. Этот аллегорический образ заимствован из первой картины «Модного брака».

Явно хогартовский визуальный эффект применяет и голландский художник Питер Фонтейн (1773–1839) в жанровой сцене «Падшая женщина». Героиня держит в руках желтую розу – символ неверности. На передний план нарочито помещена открытая книга, превращенная в деталь-эмблему и в поясняющую заставку живописной сцены. Различимый на странице текст относится к «осаде и кровавому завоеванию форта Розенхайм». Возможно, это отсылка к австрийскому поражению при Розенхайме в Баварии после победы французов в сражении с австрийцами (1800). В контексте изображенной ситуации понятие «битва» обретает явно метафорический смысл борьбы за женскую добродетель.

Питер Фонтейн. Падшая женщина, 1809, холст, масло

Затем тот же изобразительный прием эксплуатируется художниками Викторианской эпохи. Достаточно упомянуть триптих Августа Леопольда Эгга (1816–1863), уже после смерти художника получивший название «Прошлое и настоящее». Перед нами очередной вариант неисчерпаемого сюжета распада семьи из-за измены. Первая картина представляет крах супружеского благополучия. Жена распростерта на полу гостиной в обморочном отчаянии. Разочарованный муж комкает перехваченное любовное письмо или, возможно, разоблачительную записку.

Вслед за Хогартом Эгг наполняет интерьер моралистическими деталями. Браслеты на обеих руках женщины ассоциируются с кандалами. В большом зеркале отражается распахнутая настежь дверь – знак расставания. Две половинки яблока напоминают о библейском грехопадении, символически дополняясь картиной изгнания Адама и Евы из Эдема. Еще одна висящая на стене картина – кисти английского художника Кларксона Стэнфилда – аллегорический сюжет кораблекрушения. Ее название «Покинутый» говорит само за себя.

Август Леопольд Эгг. Прошлое и настоящее (картина первая), 1858, холст, масло

Однако самая интересная деталь – книга: неназванный роман Оноре де Бальзака, на котором маленькие дочки уже почти расставшихся супругов выстроили карточный домик. Примечательно, что бальзаковские первоиздания выходили только с названиями произведений, без указания имени автора на обложках. Эгг, напротив, изображает переплет с именем писателя, но без названия текста. Возможно, это обобщенная аллюзия творчества французского классика, признанного знатока брачных отношений. Уж кому как не Бальзаку быть литературным экспертом супружества!

Прошлое и настоящее (деталь)

Радикальная искусствоведческая трактовка представляет бальзаковский роман на этой картине метафорой тлетворного влияния французской культуры на семейные устои викторианцев. Если так, то Леопольд Эгг действительно продолжает назидательно-сатирическую линию Уильяма Хогарта с его идеей «пагубного» чтения и нелюбовью к французам. Более современные интерпретации связывают книгу Бальзака как фундамент карточного домика с протестом художника против жестоких принципов викторианского брака и актуальной полемикой о категорическом осуждении женской неверности при снисходительном отношении к мужским изменам.

Джон Рескин проницательно заметил, что образ согрешившей жены в изображении Эгга – это наивная жертва любого «фальшивого графа с усами»; женщина, традиционное чтение которой составляют исторические романы плодовитого Уильяма Харрисона Эйнсворта, исключающие понимание литературной тонкости Бальзака. Как бы там ни было, шаткий карточный домик вот-вот обрушится, семейное счастье бесславно закончилось, а том Бальзака – вечное напоминание о хрупкости семейных отношений.

Глава 3

Павел Федотов

(1815–1852)

«Где завелась дурная связь»

…А на правой стене хозяйский портрет

В золоченую раму вдет;

Хоть не его рожа,

Да книжка похожа:

Значит – грамотный!

    Павел Федотов «Рацея»

Павел Федотов. Завтрак аристократа (деталь)

Павел Андреевич Федотов грезил славой Уильяма Хогарта. Вглядываясь в репродукции его работ, которые все время держал перед собой, тщательно изучал профессиональные приемы английского мэтра. В личном дневнике Федотов записал однажды заветное желание: «Если царь спросит, чего я хочу? – Успокоить старость бедного отца, пристроить сестру и помочь затмить знаменитого Гогарта».

В своем творческом дерзновении Федотов и «был наш Гогарт, художник-исполнитель, обещавший пойти далее этого знаменитого живописца», – уверял знаменитый литературный критик Александр Дружинин. А вот коллега по творческому цеху Карл Брюллов проницательно заметил в одной из бесед с Федотовым, говоря о Хогарте: «У него – карикатура, а у вас – натура».

I

Первая федотовская завершенная картина маслом «Свежий кавалер» – хрестоматийный сюжет школьных сочинений-описаний и непременный экспонат обзорных экскурсий по Третьяковской галерее. Застывший в комически горделивой позе чиновник с орденом на засаленном халате а-ля римская тога и с папильотками на голове, карикатурно напоминающими лавровый венок. Известное также под названиями «Утро чиновника, получившего первый крестик», «Последствия пирушки», «Следствие пирушки и упреки», это жанровое полотно, по словам самого художника, было «первым птенчиком», которого он «нянчил разными поправками около девяти месяцев».

Как следует из авторского описания, «новый кавалер не вытерпел: чем свет нацепил на халат свою обнову и горделиво напоминает свою значительность кухарке, но она насмешливо показывает ему единственные, но и то стоптанные и продырявленные сапоги, которые она несла чистить». Описание венчается стихотворным пояснением: «Где завелась дурная связь, там и в великий праздник грязь».

Павел Федотов. Свежий кавалер (деталь)

Красноречивое подтверждение народной мудрости – замусоренная комнатка со следами вчерашнего застолья. Жилище «свежего кавалера» явно не блещет свежестью. Неубранные объедки и осколки, порожние бутылки, гитара с порванными струнами… Банки из-под помады того и гляди заменят собой посуду – в одной кухарка уже хранит кофе. Среди этого безобразия – небрежно брошенная под стул книга. Неприметный расхристанный томик способен многое поведать о своем владельце.

Павел Федотов. Свежий кавалер, 1846, холст, масло

Книга лежит так, что текст перевернут, и зрителю надо наклонить голову, чтобы разглядеть автора и название: роман Фаддея Булгарина «Иван Выжигин». Чем славен этот писатель? В школе его не проходят, на ЕГЭ не сдают. Мало знакомый современному читателю, в эпоху создания картины Фаддей Венедиктович был в топе литературных знаменитостей, его тиражи в разы превышали тиражи произведений Пушкина. «Иван Выжигин» вызвал читательский бум и стал – да-да! – первым русским бестселлером. Исходя из расположения литер на странице искусствоведы предполагают, что на картине скорее всего том из булгаринского собрания сочинений 1843 года, выпущенного издателем Иваном Лисенковым.

Для такого позера и фанфарона, как федотовский чиновник, роман Булгарина примерно то же самое, что висящий на стене кинжал или те же папильотки. Модный аксессуар и знак престижа. Новоявленный орденоносец тщится «приобщиться к культурке», но хамским обращением с книгой выдает свое духовное убожество. «Опрятность дома вокруг себя есть как бы знак самоуважения. От опрятности вещественной в параллель потребуется и опрятность нравственная», – пояснял художник в своем дневнике.

Брошенная книга автоматически становится бросовой вещью. Символически обесценивается, приравнивается к скомканной на столе газете «Ведомости Санкт-Петербургской городской полиции» с огрызками колбасы. Блистательное воплощение хогартовского мотива упавшего предмета! Но если Хогарт эксплуатирует этот мотив нарочито искусственно, то Федотов имитирует естественность. Зритель вначале воспринимает книгу как забытую на полу ее владельцем и лишь затем – как изображенную художником на картине.

Судя по всему, кавалер книжку не осилил, а то и вовсе не начинал читать. Этим он напоминает сразу трех персонажей Гоголя: грезившего «орденком на шею» Барсукова; Манилова с книгой, вечно заложенной на четырнадцатой странице; лакея Чичикова, «имевшего благородное побуждение к чтению книг, содержанием которых не затруднялся». Не случайно Федотова часто называли «Гоголем в красках». В упрощенно-обобщенном смысле роман Булгарина в «Свежем кавалере» символизирует мнимую просвещенность, комическую претензию на образованность.

Впрочем, книжные страницы вполне сгодятся и для папильоток – весьма распространенная практика, упоминавшаяся еще российским поэтом-сатириком XVIII века Антиохом Кантемиром: «Медор тужит, что чресчур бумаги исходит На письмо, на печать книг, а ему приходит, Что не в чем уж завертеть завитые кудри». Юный Пушкин шутливо советовал использовать графоманские сочинения для ухода за усами: «Чтобы не смять уса лихого, Ты к ночи одою Хвостова Его тихонько обвернешь».

Павел Федотов был хорошо знаком с творчеством обоих поэтов, что подтверждал в мемуарах тот же Дружинин: «На полу, на этажерке и возле стола разбросаны были книги: в изобилии валялись Винкельман, Пушкин и английские учебные книжечки. По книжной части в квартире Федотова всегда можно было найти что-нибудь необыкновенное: или том Кантетира [Кантемира], или какой-нибудь журнал екатерининских времен…» Виссарион Белинский, отчаянно ругая булгаринские тексты, дал подобным опусам насмешливое определение «фризурная литература» (фр. friser – завивать). Дескать, такие романы годятся разве что для завивки волос.

Уильям Хогарт. Юный наследник, 1735, резцовая гравюра на меди, офорт

Уильям Хогарт. Юный наследник (деталь)

Скрытая ироническая параллель папильоток и книг в «Свежем кавалере» заставляет также вспомнить варварский обычай XVIII – первой трети XIX века: так называемое «книжное живодерство». Переплеты шли на изготовление обуви, страницы использовались как упаковочная бумага. Очередная отсылка к Хогарту – картине «Юный наследник» из сатирической серии «Карьера мота». Башмаки, залатанные кожей из переплета семейной Библии, – впечатляющее свидетельство вопиющей скупости и беспримерного цинизма скряги-богача. Дополнением этой омерзительной детали служит брошенная на пол еще одна, рукописная книга – домовая летопись (англ. memorandum book), примечательная описанием мошеннического избавления от фальшивого шиллинга.

На подошве одного из башмаков можете заметить золотой герб – подметка, вырезанная из переплета старой Библии… Не значит ли это в настоящем смысле попирать Божие слово ногами?.. Я не удивился бы нимало, когда бы на старом халате нашего эконома нашел заплаты, выдранные из книги Премудрости Соломоновой, когда бы зимняя шапка его была подбита плачем Иеремии или пророчествами Аввакума…

    Георг Кристоф Лихтенберг «Путь развратного, моральная Гогартова карикатура», 1808

А еще федотовский чиновник с его сомнительными папильотками напоминает Марка Волохова – героя романа Гончарова «Обрыв», имевшего гадкую привычку вырывать страницы из книг, чтобы засмолить папиросу или сделать трубочку для чистки ногтей и ушей. «Дай ему хоть эльзевира, он и оттуда выдерет листы». «Обрыв» написан позднее «Свежего кавалера», но зафиксированное в нем порочное обращение с книгой позволяет воспринимать роман и картину в едином контексте.

Вновь вернемся к Булгарину, чья близость к власть имущим вносит в картину Федотова тонкий смысловой нюанс. Угодливое чиновничество – целевая аудитория булгаринских сочинений, одобренных главным цензором Бенкендорфом и самим Николаем I. В пространстве картины валяющийся под стулом Булгарин оказывается в одной компании с храпящим под столом хожалым, мелким служителем при полиции. Обратим внимание: хожалый хотя и вусмерть пьян – но с двумя «Георгиями» на груди! «Тоже кавалер, но из таких, которые пристают с паспортом к проходящим», как иронически аттестовал его сам художник. Этот колоритный образ он искал долго и наконец создал портрет с натуры, предварительно приняв на грудь вместе со своей «моделью».

Чинуша чванится не просто «первым в петличке орденком», а орденом Святого Станислава третьей степени – низшим в иерархии государственных наград Российской империи, но открывающим перспективу получения дворянства. В 1845 году действие царского указа было приостановлено, однако замысел картины возник у Федотова раньше – и чиновник, скорее всего, успел, подсуетился. Знать, не так и комично его ликование. И вымарать с холста Станислава, как потребовал было цензор, так же невозможно, как убрать книгу Булгарина, – иначе разрушился бы весь сюжет.

Если орденоносец все же заглядывал в «Ивана Выжигина», то чтение явно подхлестывало его амбиции, разжигало самолюбие. Роман Булгарина живописал возможности достижения успеха и, ко всему прочему, служил своеобразным пособием «по карьерному росту». Эраст Кузнецов в документальной повести о Павле Федотове интерпретирует старательно выведенное имя автора на титульном листе как визуальный упрек художника своему персонажу-зазнайке. Книга как деталь-улика, живописный «вещдок». Она рассказывает и разоблачает, поясняет и порицает.

II

История «Свежего кавалера» становится куда любопытнее в сопоставлении с его первоначальным замыслом. Исходной версией была зарисовка сепией, которую одобрил маститый баснописец Иван Крылов. Окрыленный похвалой литературного мэтра молодой художник создает на основе рисунка свою первую работу в масляной технике. Раскрытый потрепанный томик изображен почти на том же месте, только это уже другое произведение – роман Поля де Кока «Мусташ» (1838). Так содержание жанровой сценки пусть не кардинально, но меняется.

Французский писатель Шарль Поль де Кок имел в России той поры, пожалуй, не меньшую популярность, чем Фаддей Булгарин. Его сочинения служили образчиками фривольной литературы. «Мусташ» наиболее лаконично охарактеризован тем же Белинским: «Роман Поль де Кока: больше о нем сказать нечего».

Авторское описание рисунка в виде сатирической мини-поэмы заканчивается басенной моралью: «Победу празднует порок, Нахально носит свой венок И если встретит вдруг презренье, Уж не раскаянье, а мщенье В душе порочной закипит: К злодейству шаг, коль совесть спит».

Критический пафос исходной версии картины сильнее, чем финальной. И книга тут не просто характеризующая, но заостренно сатирическая деталь, исполненная едкого сарказма. На сепии Федотов изобразил человека, укорененного в разврате и готового на низость ради карьеры, тогда как на масляной картине чиновник просто ребячески честолюбив. Поведение чиновника на сепии постыдно – а на итоговом полотне скорее просто забавно. В масляном исполнении акцентирована житейская пошлость, на зарисовке – циничное похабство. Так комедия разврата эволюционирует в комедию тщеславия. Дрянь-человечишко трансформируется в горе-героя.