Долина засыхающих трав

– Привет, кгасавица! – он картавил, это придало пикантности ее положению. Он протянул руку и хотел коснуться ее подбородка.

– Она – моя! Тронешь – убью! – в машину сел на переднее сиденье тот, кто принес ее сюда.

Она еле заметно вздохнула с облегчением. «По крайней мере, только один…» – с горечью она улыбнулась, но в темноте этого никто не заметил. Она уже была рада тому, что первой ее увидел именно этот человек, а не Картавый. Что ж, плюсы и в этом можно найти.

Машина завелась и загудела так, как будто ее давно не ремонтировали. Может они не доедут туда, куда направлялись? А вдруг поломаются, тогда в любом случае прийдётся остаться наедине с этим водителем, когда нужно будет толкать или еще что.

Теперь она сидела тише, чем за все всю жизнь в целом и впитывала то, о чем говорят впереди сидящие. Зачастую не понимала речь, они говорили по-украински, но отдельные слова все же бросались и накладывались на русскую речь.

Из этой беседы она поняла сравнительно не много, только то, что они едут на что-то вроде базы, там их много и остальных с поезда повели туда пешком, что кто-то будет против чего-то, что она будет где-то – не там, где все.

В какой-то момент ей показалось, что она так устала, что если не закроет глаза – умрет. Тяжесть сковала все ее тело, веки под общей тяжестью закрылись. Ничего не снилось, только ныли виски, голова не перестала болеть.

– Шо ты робышь, Саня! (укр. «Что ты делаешь, Саня!») – крикнул Картавый. От этого крика Ия проснулась и вздрогнула.

– Треба еи отвызты, шоб не бачилы остальни! (укр. «Нужно ее отвезти, чтоб не видели остальные!») – парень вышел из машины и открыл дверь, ловко закинул ее снова на плечо и понес.

Было также темно, только кое-где виднелись огоньки в палатках. Ага, палатки. «Палаточный городок, значит!» – она стала жадно рассматривать все вокруг: тропинка вытоптана и больше ничего верх ногами ничего не видно. Опять эта тишина.

Она ощутила на своей пятой точке тепло, это рука. Но он только бережно придержал ее, когда входил в палатку. Темно. Привычным шагом направился в середину и положил ее на что-то мягкое.

– Если выйдешь, считай, что ты умерла. – его голос был мягок и совсем не похож на тот, каким она себе его представляла. Он предупредил ее о том, что только эта палатка и его присутствие рядом смогут оставить ее в относительной безопасности.

Она молча кивнула, хотя этого не было видно, но он и так понял, что она на все согласна. Выбора у нее было не много – один.

***

Разве кто поймет грусть одиночества, когда рядом не то, что чужие, а волки в человечьей шкуре: каждый норовит отодрать кусок посытнее и демонстрировать свое превосходство тем, что по морде стекает чья-то кровь.

Если присмотреться к каждому, то каждый готов с умным видом тебе говорить о недопустимости такого пиршества, но за спиной сочно смакует твое нутро, выражая словами то, что хищники делают зубами – так это природа, говорят себе они, и заложена сия пищевая цепь для регуляции всего в природе, для порядка и системы, для ясности и верности планете.

А язык дан, если кто не задумывался над этой темой, для проталкивая пищи и выражения эмоций, но из поколения в поколение это стало забываться и столько придумано новый возможностей, например, говорить то, что не думаешь – это удобно: скажешь и потом, вроде бы как не при чем…

И ладно бы это говорить о себе любимом, так нет же – как правило, всё, что любо и дорого не тронет язык, а шершаво и склизко проходит по чужим жизням, до которых нет дела, но в которых всё течет гораздо красочнее, чем в своём скромно-убогом существовании.

Что бы не захотели сделать лучше и добрее, обязательно найдется славная доблестная парочка одноклеточных, которым из-за собственного страха скучно просто быть там, где они каждый измученный негативом день. Внутренности вылазят уже наружу, но даже больницы не дают временное облегчение – и после смерти или перехода в иное состояние что-то меняет для возврата в следующее.

Но так как большинство живут сегодняшним днем, утверждая, что заботятся о благе всего живого, ничего не меняется. И только через дикий дискомфорт, называемый земными, боль или страдания одноклеточные начинают делится. А с пониманием, что жизнь все-таки одна, приходит наслаждение и удовольствие, потому что ценится то, что даровано просто так, для деления и множения.

Эти мысли всё чаще приходили на ум, от них болела голова и немели ноги. Боль негодовала и ничего не могло снять её ни массаж, ни мысли, ни их отсутствие. Палатка была ненавистна, всё хотелось разодрать на куски и не вспоминать прошлое. Но оно дико билось в груди бешенным ритмом и жутким воем впивался в горло.

Сколько ей здесь еще? Кто-то мог ей ответить разве? Нечеловеческих страданий, как некоторые пленники, она не испытывала, но тошнотворная отдаленность и гнилое, насквозь пропахшее пьяным угаром и пошлыми языками, навсегда застыло в глазах каждого здесь. И совсем не важно – в каком тут статусе кто находится!

Здесь нет скромных, нет глупых, нет добрых… и, судя по всему, никогда не было… и не будет! Сколько это гнилье будет здесь жить, пить, есть, дышать, испражняться? Сколько будет мучить тех, кто не там и не в то время? Сколько будет насмехаться над душами орущих от истязаний и опускающихся от того, что все-таки сломили? Сколько еще будет продолжаться эта пародия на войну? Кто с кем воюет? Для чего? Кто остановит?

Где же были те, кто кричал, что все позади и все остановили? Где были те, кто сейчас нежатся в своих милых постельках? Они делают то же самое, только внутри себя и своей страны, навсегда похоронив свои честь и милосердие к незащищенным глупцам, верящим в справедливость. Где она теперь? В чьих заморожена губах, в чьих застыла зубах и чьей блеснула улыбке?

Гордо сообщая последние новости, они думают, что всё под контролем! А они знают: где сейчас пленных 53 человека? Здесь их слушают и гремят судейским смехом; знали бы они, что говорят те, кто потом продают людей на верную гибель в другие страны после того, как выпили с них последние соки!

Знали бы! А потом говорят о без вести пропавших, фото собирают и молятся за них! А что толку? Людей, может, и нет давно! Так что тут думать, что они сделали всё, что могли!

Когда—то она думала, что есть в мире справедливость и всех принесет к одному – мирной и благостной Фемиде, но как же – здесь она поняла, на что-то надеяться и молится – попросту нет смысла, т.к. все равно все уже решено и будет произведено тогда, когда все будет решено.

Хотя, судя по тому, что каждый думает о близком человеке, таком же, как и он, то не мудрено, что у них такая участь! Разве до попадания сюда кто-то думал, что у него все будет настолько обреченно? Нет! Жили и осуждали соседа и сожителя, не принимали их дары. Пусть даже и в виде опыта – всего всегда было мало.

А теперь – им всего с лихвой: и ночных слез, и пронизывающей боли, и затравленной обреченности – только теперь ничего не вернешь! И просят прощение у тех, кого лики уже не помнят.

***

В палатке был полумрак. Напротив входа, у другого конца, стояла кровать. На ней перина и давно не стиранное постельное белье. Запах старости уже давно здесь витал, только младший сын этого не хотел осознавать – признать это – все равно, что принять неизбежность смерти.

Стол стоял у входа и одинокий стул где-то вдали боялся всех присутствующих. Полы здесь были земляные и свежая трава кое-где пыталась бесстрашно расти, не теряя надежду, что когда-нибудь она снова увидит солнце. Дверь была в виде шторы, что когда-то была на окнах их дома. Цветы давно выцвели и теперь осталась только серо-зеленая палитра. Александр стоял у кровати отца. Тот молчал и лишь иногда кряхтел.

– Зачем ты ее забрал? – отцовское недовольство жгло.

– Отец, она моя! – хоть чем-то пытаясь оправдаться и что-то сказать, ведь молчание может забрать его избранницу.