История маленькой революции

Мужчина внезапно расслабился в лице, и его выражение приобрело оттенок слабого замешательства. «Ревную… ещё чего. Пусть забирает, когда мне надоест». Он не был до конца честен с собой. Никогда он не встречал настолько слабого и беспомощного существа, как Катерина. Никогда никто не находился в таком абсолютно-безропотном подчинении перед ним. Никогда раньше он не жил с женщиной (не беря в расчёт Тамару). Что-то сильное, незнакомое доселе полыхало в нём. Впервые он чувствовал что-то большее, чем обыкновенное физическое влечение. Всё в Катерине ему казалось удивительным: её умный, но не опытный, как у Тамары, взгляд, её грациозные движения, её надрывные всхлипы по ночам. Каждая мелочь в ней для Бориса была в новизну. Она завораживала своей непохожестью на фабричных работниц: хрупкая, как фарфоровая статуэтка в виде калмычки на полке у Щербакова, и белая, как мука свежего помола. Ни такой тонкой кожи, сквозь которую видны все сосуды и косточки, ни прозрачно-голубых глаз не замечал рабочий в подобных ему. От Катерины, того не осознающей, исходило особенное тепло, окутывающее всех. (Оттого новорождённую дворянку и окрестили таким именем, что мать назвала дочь своим «лучом света в тёмном царстве» деспотии мужа.) Борис тоже ощущал это тепло, но ощущал он и отвращение девушки к собственной персоне. Боролся он с этим как умел, сильнее распаляя огонь ярости в Катерине. Тамара сдерживалась, чтобы не улыбнуться слишком широко от осознания собственной правоты. Женщина встала за спиной у брата и запустила длинные ноготки в его короткие смоляные волосы. Он прикрыл глаза.

– Что же, ты сам не понимаешь, как смешно это будет выглядеть? Я говорю Диме, что мы собираемся сделать? Нет, Боря. Здесь без Кати не обойтись. А как я ей доложу? У неё обо мне мнение выше, чем о тебе, – работница слегка сжала прядь волос и потянула её на себя, от чего мужчина вздрогнул и почувствовал внутри странный жар. Она наклонилась к лицу Бориса. – Ну что вылупился? Я её не насилую. Во-вторых, Катерина понимает, я не стану трепаться о важных делах с ней. А вот ты… – Тамара очертила кончиком пальца скулу брата, – женщине слишком просто из тебя что-то выпытать.

– Не хочешь что-нибудь от меня разузнать? – он протянул руку и дотронулся вспотевшей ладонью до сухой ладони сестры. Тамара показала красивые зубы и мягко отстранилась.

– Я схожу на рынок. Думаю, надолго. Сегодня базарный день, крестьяне приехали… – она постучала ногтями по столу. – Ладно, пойду. Сделай то, что я просила.

II

Пока Тамара отсутствовала, Катерина перебралась на её кровать, найдя чтение книги на холодном голом полу неудобным. Она нехотя, но постепенно привыкала к реалиям, посланным ей судьбой, и молилась чаще прежнего. Особенно сильно она молилась, уже с благодарностью, в те вечера, когда Борис не ночевал дома. Она считала их Божьей благодатью, дарованной ей, грешнице, как милость.

Катерина практически перестала плакать над платьем – единственным предметом, напоминавшем ей о доме. Она пыталась рассмотреть хорошее в настоящем. Катерина, никогда не имевшая подруг, сблизилась с Тамарой, с которой периодически беседовала о прошлом работницы. Девушка сошлась и с Щербаковым, изредка посещавшим, всего на четверть часа, квартиру вместе с Дмитрием, чтобы осведомиться о здоровье хозяйки. С молодым человеком дворянка совсем не разговаривала, боясь гнева Бориса, но очень того хотела. Она видела в нём человека своего круга: образованного, опрятного, обходительного. Зная из мужчин, не родственников и не стариков, только брата Тамары, Катерина для себя решила, что Дмитрий – идеал. Пример настоящего дворянина. Она слушала его споры с Тамарой с замиранием сердца и тщательно скрывала это за ледяным выражением лица. Он смотрел на неё и ласково улыбался, и она взволнованно принимала эти улыбки за симпатию, а не за успешную попытку позлить Бориса. Внутренне она ликовала от знаков внимания Дмитрия, но сокрушалась от раздражения рабочего – ночи, когда он был зол, проходили мучительнее и тянулись дольше обычных.

На улицу её не выпускали. Ключей не давали. От летнего зноя спасало только окно, живой выпрыгнуть из которого не представлялось возможности из-за высоты и с закрытием которого из-за старости возникали трудности. В то время как Тамара и Борис были на заводе, Катерина убиралась в квартире, готовила еду, гладила вещи. В общем, делала всё, чего не делала никогда. Поначалу девушка перепортила множество продуктов, за что её сильно ругала Тамара. Переведя дух и доведя Катерину до слёз, женщина объяснила дворянке, как вскипятить воду и не сжечь кухню, как помыть пол и не разбить вазы и остальные теперь значимые для неё тонкости ведения хозяйства.

Борис никогда не стучал в дверь. Особенно к Катерине в отсутствии Тамары. Войдя, он животным взглядом обвёл читающую Катерину, но, помня о поручении, с наигранным бесстрастием упал рядом с Катей и закинул правую руку на её костлявое плечо.

– Откуда такая роскошь? Ещё и не на нашем, – он кивнул на книгу в дорогом переплёте, ребром ладони поглаживая длинную белую шею.

– На французском, – Катерина замерла, не отводя глаз от страниц.

Чтобы привлечь на себя внимание, мужчина чуть-чуть надавил большим пальцем на гортанный выступ дворянки и отобрал у неё книгу.

– За пару рублей можно толкнуть, – Борис осмотрел рукопись со всех сторон и отложил её. – Так откуда?

– Олег Владимирович подарил, – практически не дыша, ответила Катя.

– Щербаков? Тамара не бранилась? – рабочий, нагибающийся к лицу Кати, выгнул тёмную широкую бровь.

– Нет. Она сказала от тебя спрятать, – вздёрнутый носик вздрогнул.

– Похоже на неё. Это и хорошо, что она спокойна. Ей такой нужно оставаться два дня точно, иначе ничего не получится.

Катерина исподлобья глянула на мужчину. За двадцать дней количество их бесед можно посчитать на пальцах руки. Чаще они ограничивались глупыми шутками Бориса из кабаков. О юности он не рассказывал. Да и Кате не была интересна его история. Он также не говорил о подпольной деятельности, но не потому, что умел хранить тайны. Борис не считал происходящее на собраниях чем-то важным для него. Он молчал лишь по той причине, что никто его об этом не спрашивал. Катерина не заводила таких разговоров, но именно их она и ждала. Ей очень хотелось знать, что там обсуждается. Любая, даже самая бесполезная информация, когда-нибудь смогла бы её спасти.

– Что не получится? – робко уточнила девушка.

– Забастовка. Планируем устроить на заводе. Надеюсь, Сафронова убьют.

– Убьют? – она презрительно смотрела в упор на зевающего в её плечо Бориса. С каждым его движением её грудь вздымалась сильней от разливавшегося буквально по венам отвращения. – Ты надеешься, что убьют человека?

– А зачем он нужен? Деньги никогда вовремя не выплачивает, орёт почём зря. Сам я не видал, но Тамара рассказывала, как он угольщика Губанова кочергой огрел. Как медведь в берлоге сидит, напивается, а мы с половины восьмого пашем по двенадцать часов. Сколько раз на выходном выходили? Сам я не выходил, но Луку вызывали. Мало по выходным, ночью вытаскивали. Меня-то их проблемы не касаются, да Томе всё не сидится на месте. И вот что ей надо? В квартире втроём, – Борис подмигнул, – живём, пока остальные в ледяных бараках по сотне ютятся. Я спрашивал, мол, зачем нам это? А она за рабочий класс беспокоится. Что они, говорит, сделают без поддержки? Они же, говорит, беспутные, дров одни наломают. А мне-то что? Свою бы шкуру укрыть, как батя советовал. Томка участвовать заставляет. Бесстрашная она. Как Мартын, боюсь, кончит. А прав мне, знаешь ли, хватает, но остальные жалуются. Наверное, им мало. Вот всем подпольем и хотим остальных поднять на отстаивание прав.

– А что вы ещё хотите? – заинтересованно подхватила девушка.

Катерина пожалела о своём вопросе. Борис бесцеремонно и скользко очертил её фигуру.

– Да много чего, – он ухмыльнулся.

Девушка глубоко вздохнула, решив, что дальнейший расспрос не только невозможен из-за изменения настроя Бориса, но и покажется подозрительным. Она наклонилась за книгой, лежащей у ноги рабочего. Борис насмешливо покосился на тянущуюся Катерину. Резким движением он выхватил книгу из-под носа Кати и поднял роман над своей головой. Подпрыгнув один раз, дворянка оставила попытку отобрать «Трёх мушкетёров».

– Отдай.

Борис посмеялся над требованием. Свободную руку он поднёс к лицу Катерины и схватил его так, что маленький рот чуть приоткрылся, как у рыбки. Он сжимал и без того впалые щёки, по-ребячески передразнивая её: «отдай», – повторял он. Остановившись, рабочий пристально всмотрелся выразительными карими глазами в почти прозрачные глаза Катерины. Он отложил книгу и стянул резинку с взлохмаченного хвоста, а затем наклонился и укусил девушку, не убирая ладонь со сдавленных щёк, за нижнюю губу.

III

В рабочем кабинете фабриканта Сафронова, пятидесяти семи лет отроду, стоял запах крепкого алкоголя. Никакой другой запах в этом кабинете никогда и не стоял, поэтому одному лишь Богу известно, чем фабрикант Сафронов занимался здесь, кроме как пил.

Внешность Сафронова нельзя было назвать представительной. Его крючковатый длинный нос мало гармонировал с раздвоенным мясистым подбородком и поросячьими впалыми глазками, а морщинистые руки с неухоженными ногтями и вовсе вызывали у окружающих отвращение.

Щербаков находился с Глебом Юрьевичем в приятельских отношениях. Фабрикант из староверов часто приглашал Олега Владимировича на званые ужины, обеды и остальные приёмы пищи, кои мог ему позволить сокращающийся из-за нередких забастовок капитал. Дружба была взаимовыгодная: Сафронову нравились многолетние напитки, которые ему преподносил Щербаков, а Олег Владимирович в свою очередь считал эти сношения немаловажными, так как ему открывался свободный вход на предприятие.

– А зачем тебе, брат, текстильная фабрика? – тоненьким голоском спросил Сафронов, опустошив второй стакан.

– Ищу себя, Глебушка, на новом поприще. Одно и то же опостылело. С законными… – Олег Владимирович откашлялся, – с наследниками у меня, ты знаешь, туго, вот и готовлю Диму взять на себя моё нынешнее дело, а сам думаю заняться чем-нибудь другим, – он замялся, решив, что говорит ненужные и бессвязные вещи, и продолжил о главном: – Мои работники все, тебе известно, с квартирами да с яслями, не жалуются. Давеча сижу, разбираюсь с бумагами и думаю, что хорошо было бы в нашем городе такую же систему устроить, а то у тебя, ты уж извини, от силы десяток рабочих не может пожаловаться… Ты, Глебушка, мне только цену назови.

– Обижаешь меня, брат, – Сафронов по-девичьи надулся, – я не считаю себя плохим хозяином. Едят? Едят. Ну да, не мясо, но тоже еду! На церковные освобождаю? Освобождаю. Да, да, помню, что запрещено не освобождать. Ну, брат, обидел… Забыл, что ли, как я два года назад устроил своим рабочим попойку за свой счёт? Пей – не хочу! Они, неблагодарные свиньи, работать по-человечески на следующие сутки не могли… А что до забастовок… где их нет? Разве что у тебя, так ты и не считаешься! Ты же для них, считай, свой. Старики тебя наверняка карапузом помнят, а у меня по-другому. И я ведь не владел заводом до пятого года, а как прошлого, Наумова, задушили, так я и выкупил скоренько.

– А не боишься, что и тебя так же, шнурком от косоворотки, задушат?

– Ну, полно тебе. Коли за пять лет не задушили, то и сейчас пяткой не шелохнут. У меня жена молодая, бывшая супруга, две сударушки, – Сафронов пискляво хихикнул, – как их, брат, содержать, если я тебе фабрику-то продам?

– И как же ты со своей резвостью завод Позднякова не приватизировал?

– Так я, Олежа, собирался. Приехал к нотариусу, объясняю, а он, шельма, отвечает, что уже заключил договор с Вебером! С немчишкой заключил, не дождавшись моего прихода! Я разозлился, кричу этому пентюху, что деньги ему плачу не за сделки с немчурой, а этот фуфлыга угрожает, что жандармов позовёт, если я не оставлю кабинета! Пятигуз проклятый! – Сафронов разгорячился до красноты, как от мороза, в вислых щеках. Он, пыхтя, опрокинул ещё одну стопку.

– Стало быть, не продашь? – твёрдо спросил Щербаков.

– Не продам.

За столом поднялся безудержный смех, и даже Катя, потупив глаза в пол, улыбнулась краем рта.

– Что, так и сказал: «молодая жена, бывшая супруга и две сударушки»? У этого-то ендовочника? – Борис басовито хохотал, одной рукой придерживаясь за плоский живот, а вторую положа на стол, что вызывало молчаливое неодобрение у Дмитрия с Катериной.

– Ты всё о своём! – весело выкрикнула Тамара. – А Сафронов между тем фабрику не продал. Лысый пресноплюй, – женщина экспрессивно взмахнула руками.

Олег Владимирович ублаготворённо, и внутренне улыбаясь, пригладил уложенную на затылок серо-каштановую шевелюру. Дмитрий, обративший внимание на движение наставника, отвернулся и усмешливо поджал потрескавшиеся губы. Катерина, подняв голову, не отводила от него взгляда.

Перед посещением Тамара провела воспитательную беседу с братом, объяснив ему, как важно в этот вечер дать Катерине волю в общении с Дмитрием. Хотя Борис исключительно редко перечил сестре, в вопросе с Катей он говорил открыто и потому поначалу не одобрил всю затею. Но всё же работница сумела его уговорить, и мужчина с удовлетворённой улыбкой принял все её требования.

– Отчего Вы всегда молчите, Катерина Матвеевна? Последний раз мне посчастливилось слышать Ваш голос третьей недели, – юноша завёл непринуждённую беседу с Катериной. – Неужто Вы меня боитесь?

Девушка бросила небрежный взгляд на спокойного вида, но дышащего полной грудью Бориса, и тут же отвернулась, с опаской заговорив:

– Нет, Дмитрий Дмитриевич. Вас я не боюсь, – она нерешительно улыбнулась, плотно сомкнула дрожащие коленки и в смущении отвела глаза. На стареньком фортепьяно Катерина заметила виолончель, и взгляд её загорелся. – Олег Владимирович, неужели Вы играете?

– Что ты, Катенька, куда мне. Это Димино.