Девятый круг. Ада

Внезапно ему показалось, что на затылок лёг чей-то напряжённый взгляд со стороны окна. Порывисто обернувшись, Сергей вздрогнул. Ледяной блеск зрачков, длинные пушистые ресницы, любовно вылепленные инеем… Снежные губы, разметавшиеся волосы, летящий поворот головы… Прекрасное лицо на стекле, написанное морозом, было лицом Ады, и Сергей на миг забыл про отопление, вглядываясь в ледяной портрет, искрящийся и переливающийся миллионами мельчайших снежинок в свете уличного фонаря и включённого телевизора. Глаза её, всегда немилосердные, сжигающие, немного смягчил иней, подчёркивая их красоту. Снежная Ада смотрела чуть ласковее, чем та, что из плоти и крови, и была идеальна в своём звёздном сверкании на тёмном стекле. Её сияющие золотым и синим, красным и фиолетовым и ещё сотнями оттенков глаза завораживали и успокаивали, обещая нечто неземное, уводя из квартиры в другие миры.

Сергей потрясённо смотрел на ледяное лицо Ады, чувствуя, как разом взмокли волосы, промчались вихрем мурашки по позвоночнику, а сердце заметалось из стороны в сторону, долбясь, казалось, в каждый уголок грудной клетки. Как такое вообще возможно? Как она это сделала? «Точно ведьма», – серьёзно подумал он, впервые осознав, что ему очень не нравится такая мысль. Он никогда не верил ни в привидений, ни в полтергейст, но теперь отчётливо видел лицо на своём окне, и это доказывало… что? Сергей не знал, но испытываемые им эмоции сильно походили на мистический ужас.

Но вот фонарь во дворе на мгновенье погас и включился вновь, Сергей машинально моргнул и на секунду отвёл взгляд от мерцающего портрета. Когда он снова посмотрел на окно, увидел лишь обычный морозный узор. Веточки инея, лепестки льда и снежные цветы, переплетаясь, изысканно разрисовали стекло, и тем не менее это были просто переливающиеся на свету иней, лёд и снег. Мороз, который расписывал ещё окна крестьянских изб, прошёлся и по его окну, сыграв недобрую шутку с воображением.

Сергей облегчённо вздохнул. Некоторое время продолжал смотреть с подозрением на заснеженное стекло, но ледяной портрет не возвращался, и он перевёл дух. Потом, наконец, очнулся и бросился к телефону. Набрал номер службы спасения, но бездушный голос, записанный на автоответчик, попросил его оставаться на линии, которая в данный момент перегружена. Кинулся к блокноту в поисках телефонов МЧС, которыми пользовался по работе, – но все они были заняты. Пять минут, десять, пятнадцать… Сергей позвонил во все мыслимые инстанции, включая коммунальщиков и мэрию, но везде слышал равнодушные короткие гудки.

Странное дело: он замерзал, но его прошиб ледяной пот. Холодные капли отвратительного страха струились по вискам, воздух в квартире казался колючим, а удары сердца – слишком медленными. Может, оно вот-вот остановится от низких температур? Почему, кстати, он до сих пор не удосужился почитать, как именно приходит смерть от холода?

Сергей, укутавшись, продолжал звонить, лихорадочно глотая чай, чтобы согреться. Кипяток ошпаривал небо и язык, обжигал горло, но он этого не замечал. В голове стучала одна мысль: не дать теплу покинуть его молодое, даже немного мускулистое тело.

Полчаса. Плохо он учил в школе физику, иначе знал бы, наверное, сколько осталось ему и трубам. Время плыло мимо всклокоченного сознания, и неизвестно, сколько его утекло, когда Сергей наконец бросил трубку, всё издевавшуюся частыми гудками, и выбежал из квартиры. Подъезд сотрясался от криков соседей, в которых слышалась обнажённая, неприкрытая паника.

– Кто-нибудь знает, что случилось? – крикнул Сергей в воздух, и вырвавшийся изо рта пар медленно растаял в тусклом жёлтом свете грязного плафона.

Перепуганный галдёж с разных этажей дал понять, что соседи так же, как он, не могут никуда дозвониться. Сергей спустился на один лестничный пролёт и увидел молодую женщину, прижавшую к груди большой мохнатый кокон, – он не сразу догадался, что это завёрнутый в шубу маленький ребёнок.

– Всё?.. – Её бледное лицо с покорными глазами было вопрошающе обращено к Сергею, и в этом коротком слове он услышал их общую обречённость – то есть то, что меньше всего хотел слышать.

– Помолчала бы, а? – с непривычной грубостью отрезал он. Женщина с ребёнком не обиделась – она ждала от него ответа с покорностью, от которой замерзала кровь.

Но Сергей ничего не добавил и побежал дальше вниз – чтобы ощутить движение, доказывающее, что ещё не «всё». Его поймал за руку Семён Петрович.

– Серёга, ты же в газете работаешь. Делай давай что-нибудь! – строго велел он, и несколько человек оглянулись на Сергея. Тот, осознав, что в глазах обезумевших соседей может сейчас показаться единственным, кто в состоянии их спасти, но почему-то не хочет, спешно ретировался обратно в квартиру, лихорадочно соображая, что предпринять. Набрал номер – но уже не МЧС, а Макса, что, впрочем, стоило сделать раньше. Если у него есть отопление, надо срочно ехать к нему, и…

Домашний номер Макса не отвечал. Мобильник отозвался сбоем связи – как на Новый год в пять минут после полуночи. Он попытался набрать номера других знакомых, но опять услышал неприятный сигнал перегруженной линии. Леденея всё больше, Сергей метнулся к окну. Он не знал, что хочет увидеть внизу: выстуженный двор был пуст. Но отдавал себе отчёт, что надо справиться с накрывшей его паникой и вернуть способность здраво мыслить, причём желательно как можно скорее. И в это мгновение он ощутил что-то чуждое этому ледяному безумию. Не сразу осознал, что изменилось, замерзающий мозг с трудом ловил импульсы нервных окончаний. Прошло несколько секунд, прежде чем Сергей опустил глаза на свою ладонь, коснувшуюся батареи.

Труба была тёплой. Дали отопление.

Утром Сергей узнал, что в результате небольшой аварии подача теплоснабжения накануне вечером кратковременно прекращалась в двадцати трёх жилых домах города. Его дом был в их числе.

8

В ту ночь, когда Роман видел Аду в последний раз, они вернулись из часовни очень поздно, и шрам у него на запястье болел от её странного ритуала. Мать застала их во дворе и набросилась с руганью. Хотя уже давно всё было решено, и Аду зачислили в художественное училище в другом городе, и он сам собрал чемоданы для поездки на север, даже их последней встрече не дано было завершиться без скандала. Мать накинулась на Аду: «Ведьма! Не смей трогать моего сына!» Та лишь презрительно рассмеялась. Роман не знал, куда деть глаза. В свете фонаря мать заметила кровь, капавшую с его руки на асфальт, закричала и вцепилась Аде в волосы. Следующий миг был ещё более страшен: тонкая фигурка не шелохнулась, но в темноте сверкнул узкий нож. Ада приставила лезвие к груди его матери и тихо сказала: «Убери руки». Роман похолодел и оттащил застывшую вдруг мать от своей Дюймовочки, глаза которой горели, едва не искрили. Ему не раз становилось страшно рядом с Адой, но в тот миг он испугался за мать: что бы ни связывало его с двоюродной сестрой, Роман знал, что не настолько ей дорог, чтобы она не могла навредить его близким. Он никогда не думал об этом всерьёз, но в тот раз, когда нож в худом кулачке блеснул дважды за ночь, Роман испугался Ады, как боятся ведьм и кликуш в деревнях. Наверно, ещё и поэтому он был рад, когда наутро поезд тронулся и он остался один с забинтованной рукой и двумя сумками багажа.

Роман хорошо помнил, как в далёкие, занесённые снегом вечера выходил из квартиры, стараясь не попасться матери и Богу на глаза, и в фиолетовых сумерках шёл в старый, почти заброшенный парк в четверти часа ходьбы от дома. Обычно там гуляли лишь по самому краю, где сохранились покорёженные временем асфальтовые тропинки. Днём на этих дорожках, разбитых и замусоренных, гуляли уставшие молодые женщины – одни ещё меланхолично прохаживались с колясками, другие уже с восторгом следили за первыми шагами своих малышей. Иногда те, не удержавшись на некрепких ножках, шлёпались на асфальт – а в двух шагах от них валялись бутылки и пёстрые грязные обёртки от всего на свете. Почти никто не совался вглубь парка, где не осталось тропинок, по земле тянулись заросли кустарника, а деревья росли плотно друг к другу. Там было темно, как в лесу, и забирались туда разве что парочки в поисках лихой молодой любви да сомнительные пьяные компании.

О том, что лет сорок назад здесь был центральный городской парк, напоминали старые качели среди переплетений шиповника и бузины. Деревянное сиденье давно отвалилось от железных прутьев, на которых держалось, и лежало прямо на земле. Дощечки, из которых оно было сделано, снизу наполовину сгнили; ржавая рама поскрипывала, когда ветер становился слишком сильным. Именно здесь Романа ждала Ада.

Она всегда приходила раньше его. Большинство городских девушек ни за что не ступили бы даже на окраину парка после наступления темноты – но Ада не боялась никого и ничего. Она сидела на качелях, застелив их своей лёгкой курткой, а увидев Романа, продирающегося сквозь деревья, доставала из кармана зажигалку – и миг спустя загоралась белая свечка, которую она приносила с собой. Роман, каждый раз точно знающий, что не должен здесь быть, неловко садился напротив. В отсветах огня её лицо было магически, непристойно красивым.

В те вечера она рассказывала ему истории о своей семье. Немногие увлечены своими пра- и прапрабабками так, как была Ада. Экзотические предания о доме на краю села лились из Ады рекой. Она говорила, что поколения злых и добрых ведьм в её семье чередовались с захватывающим дух постоянством, но кто был в начале, ей неизвестно. Ада верила, что в истоках рода стояла врождённая, а не наученная ведьма, – по её мнению, этим объяснялась непрерывность дара.

«Бабушка моей прабабки была доброй знахаркой, – вспоминала она. – Рассказывали, что она могла остановить кровь даже при самой страшной ране. А если рождался ребёнок с отклонениями – ну, не начинал говорить, плохо ходил, вообще, как сейчас говорят, отставал в развитии, – матери носили их к бабке каждую пятницу на протяжении тринадцати месяцев. И он вырастал здоровым! А уж всякие обычные болезни снимала запросто: пошепчет что-то, травок попить даст – любой грипп как рукой снимало. Особенно у неё выходило детские болезни заговаривать. Тогда малыши умирали очень часто, скарлатина приговором была… А бабка моей прабабки её лечила. Считай, добрым ангелом всего уезда была: к ней даже из дальних сёл детей привозили». Ада говорила, и по её лицу плясали тени – пламя толстой свечи трепетало на ветру.