Время нас подождёт

…А потом передо мной оказалась тарелка с пирожками и кружка с компотом.

– Осторожнее, повидло может быть горячее! – вернул меня к реальности голос Юры.

И я увидел, что на кухне остались только он и я.

Только сейчас я огляделся: кухня довольно просторная, стол стоял почти посередине, вокруг него – четыре табуретки с мягкими подушками. Справа от входа, располагался холодильник – новый, белый, гладкий, со множеством магнитиков и фотографий. Возле него столик, под ним белая закрывающаяся мусорка, дальше: раковина, белая плита, встроенная в шкафчики – все они были одного цвета, голубого. Вдоль стены висели крючочки, на них – разные кухонные приборы. На плите стояли две металлических кастрюльки – большая и маленькая – и красный чайник с цветочком. Обои были жёлто-голубые, с подсолнухами, на полу – линолеум, ну точно как у нас в коридоре на третьем этаже – рыжий и в ромбиках, на потолке красовалась новенькая люстра с тремя полукруглыми светлыми абажурами. На окне – полупрозрачная тюль, не прямая, а аркой, а за окном уже темно совсем! А мне ещё обратно топать… Чтоб не думать пока о грустном, я взял пирожок с повидлом и стал на него дуть, а потом спросил Юру:

– А где женщины? – и посмотрел на него.

А он сидел напротив и, подперев кулаком подбородок, смотрел на меня и ничего не ел. Перед ним стояла большая чашка, из неё шёл белый дымок, а он смотрел как-то пристально и задумчиво. Глаза у него тёмные, как у меня, и с какой-то весёлой искоркой, нос курносый, задиристый и усы, как у мушкетёров. Это я в фильме видел, когда нас в кино водили: смешные у них усы, у нас с такими никто не ходит. Только с бородой – учитель физкультуры, он её, когда сердится, поглаживает.

Так вот, Юра смотрел на меня, а я не люблю, когда на меня так смотрят. Как в кабинете у врача, когда у меня три недели назад заболел живот и все думали, что это аппендицит, а это я просто съел три сосиски и они оказались несвежими. Тогда доктор тоже с меня глаз не сводил, всё щупал мне пузо и спрашивал: «здесь больно? а здесь, а здесь?». И никуда не деться от этого взгляда, который так и норовил проникнуть внутрь меня, – только если отвести глаза и смотреть в потолок. Тогда я так и сделал. А сейчас взял пирожок и уставился на белую скатерть. Сам не заметил, как съел его и взял второй, потом третий. Потом Юра спросил:

– Сильно они тебя били?

Я чуть не поперхнулся. Откуда он знает?!

– Не-а… Сперва больно, потом привык.

Искорка в Юриных глазах куда-то исчезла, и они стали совсем тёмными.

– Это я сдурил, однажды. Ещё летом. У нас праздник был, а меня дежурить поставили, а он вроде добренький такой, покладистый – дай, говорит, за тебя подежурю…

– Он – это Перец?

– Ну… Подежурил, а через два дня поймал меня на улице: «Долг отдавай!» Я ему: «Какой долг, ты чё, с луны упал?» – а он… В общем, с того дня – никакого покоя. Поймают где-нибудь у магазина или вечером, когда в туалет идёшь, – затащат в подсобку и там давай «обрабатывать». Я им ручки таскал – нам дарили на первое сентября – и тетрадки, им мало… А сегодня ночью они поймали меня, и Гвоздь, это друг Перца, он большой такой, сам не дерётся никогда, но как скажет… «Кранты, – говорит, – тебе, Пешкин, если сегодня долг не отдашь…» Ну вот, и я в автобусе…

Не хотелось мне рассказывать, что меня дёрнуло в автобусе руки в чужие карманы совать. Никогда я не воровал и не попрошайничал, как у нас некоторые делали… А тут страшно стало: сейчас, думаю, вернусь я туда, а там, на воротах, уже Перец меня караулить будет… Даже в полицию лучше, хоть на три дня отсрочка будет… Один раз меня с другими ребятами водили туда, допрашивали, но это уже совсем другая история, кстати тоже Перца касается – может, он на меня с той поры зуб точит…

– А Пешкин – это твоя фамилия?

– Не, это прозвище такое. Я в шахматы люблю играть, да не умею. Постоянно с королём и двумя пешками остаюсь…

– М-да… – Юра потёр подбородок, нахмурился.

– Да ладно, не парься: я, если совсем туго будет, в подвалы убегу… Один такой, что ли?

Юра вскинул глаза и сдержанно спросил:

– А в подвалах, знаешь, что бывает?

– Ну, знаю… Но я же не такой, я не буду!

– Все не такие! А потом мальчишек хоронят…

Он не договорил, потому что вошла Наташа. Чаю налила себе, стул пододвинула и стала щебетать. Ну прям как наши девчонки! Что-то рассказывала она про кота, который залез в стиральную машинку, но я её не слушал. Просто сидел и смотрел в окно, и думал, думал, что сейчас всё закончится и нужно будет идти по холодной слякоти к остановке, ехать туда… Или в полицию – что-то объяснять, оправдываться… Нет, не буду оправдываться! Буду молчать, пусть хоть что делают, я не пикну! Я хорошо научился, если нужно… Носки только надо найти, кажется, я их под ванну запихнул, а то Юра увидит, какие там дырки, и мама его увидит и будет про меня думать что-нибудь нехорошее. Скажет – оборванца в дом привёл… Или зашивать станет, а они грязные… Надо как-то незаметно их достать и идти, а то уже совсем спать хочется…

– Юр, да он уже носом клюёт!

Я встряхнулся. Поморгал.

– Мишенька, там в комнате я тебе уже постелила. Идём, я тебя провожу, – это незаметно подошла сзади бабушка.

– Мам, спасибо! – сказал Юра, поднимаясь из-за стола. – Всё было очень вкусно!

– Ничего, ничего, сейчас отдохнёте, устали, поди… И ты, Юрик, ложись, а то ведь еле стоишь уже…

Я ничего не понял. Вскочил.

– Спасибо! Ну, я пойду!

И юркнул в ванную искать свои носки.

Глава 3. Про семью и кота Мурзика

…И стали мы жить втроём. Нет, точнее вчетвером, не считая кота. Я и сам не заметил, как оказался в семье.

Вот почему так всегда бывает: ждёшь-ждёшь, надеешься, мечтаешь – тишина. А как мечтать перестал, забыл о своем желании, так – на тебе! Всё, что хотел, даже лучше. И думаешь, как теперь со сбывшейся мечтой-то жить?

Но – обо всём по порядку.

Так я и не вернулся в ту ночь в детский дом. И на следующий день не вернулся. Юра меня усыновил. Правда, он на эту тему всегда отшучивался, либо молчал, либо так говорил: «Из плаванья привёз подарочек». Ага, «подарочек»!

Я сначала не поверил. У нас никто не верил. Если вдруг случалось, что усыновляли, – мы ещё долго ждали возвращения того счастливчика. Потому что было – возвращали. Забирайте, мол, свой «подарочек»: он нам не годится. Нет, они так не говорили. Они говорили, точнее, слухи у нас ходили такие: «не думали, что с ним будет так трудно», «хотим съездить отдохнуть» и т. п. А «трудный» ребёнок продолжал ждать родителей.

Но были и такие, кто не возвращался. И мы тихо мечтали об этой участи, вечером на кроватях шептались, во дворе, под большим тополем, говорили, спорили – кого первого возьмут себе, у кого какая мама будет. Конечно, большинству хотелось маму молодую и красивую, а папу – доброго. Мне было всё равно. Когда маленький был – просто хотел жить в семье: думалось, что там веселее, уютнее. А старше стал – мечтать перестал. Шансов мало, что тебя усыновят – больше любят малышей. Во-вторых – в семье свои правила. Здесь-то я уже попривык к ним, а там – придётся привыкать заново. Воспитатели – не родители, у них у каждого свой дом и свои заботы. А «деды» – старшие ребята – им лишь бы только не мешаться и дорогу не перебегать. А в семье как: папа и мама – что там они себе думают? Каждый из нас, конечно, надеялся, что нас будут любить, как своего ребёнка, но как оно на самом деле? Раз возвращают обратно… И потом, как с наказаниями в семье? И что, к примеру, стану я делать, если мой «новый» папа вдруг вздумает меня ударить? Смогу ли принять это? Вряд ли.

Вот такие мысли тревожили мою голову в последнее время. А ещё – я смутно помнил своих родителей. И почему-то мне казалось предательством, если я стану жить в другой семье и кого-то вместо них стану называть «папа»… или «мама»… Они мне это простят?

Конечно, я не верю в то, что человек после смерти исчезает бесследно. Зачем они тогда жили? Как-то к нам приходил священник и рассказывал, что смерть – это не конец, а только начало новой жизни. И как мы проведём нашу жизнь, таким будет и её продолжение…

Мои родители погибли, когда я был ещё совсем мелким карапузом. Я их не помню. Мама умерла, а отец попал в аварию, уже позже… А я попал в дом ребёнка, сразу из детского сада. Так началось моё детство без семьи. Всё, что у меня осталось от них, – фамилия, хорошая кстати, как у полководца, – Жуков, да маленький медальон, который я ношу не снимая: овальный, серебряный, похожий на маленькую фисташку, с тоненькой узорной чеканкой. Он не открывается. Сколько я себя помню – всегда он на мне, а значит – от них.

Мне всегда казалось, что мои родители были добрыми, ласковыми, дом – большим. Смутно помню жёлтую комнатку, пушистый ковёр с каким-то хитрым рисунком – вот я встаю, выпрямляюсь и… боюсь идти. Чуть покачнусь, а сделать шаг – не решаюсь. Слышу откуда-то впереди голос женский, ласковый такой, радостный: «Ну же, Мишенька, давай-давай, иди!» А я боюсь, иду и – падаю. А она, мама (а кто же ещё?), смеётся и гладит меня по голове…

Как же, если я буду жить с другой мамой, то получается, что ту, мою, я предам?!

Или она порадуется за меня, что мне будет спокойно? Потому что жизнь в детдоме, даже с привычным для меня распорядком, стала очень тяжёлой. Ребята вроде неплохие среди тех, кто живёт со мной в одной комнате, – не дразнятся, не ссорятся особо, уроки вместе делаем. А вот старшаки… Ни житья, ни проходу. Было так, что и улечься не можешь после ночных драк. Больно. Заступаться некому: всем страшно, что и тебя побьют. А воспитатели – ну что они сделают? Не будут же они по пятам за нами ходить!

Когда я жил в доме ребёнка – нас не обижали. Маленьких любят, берегут. Была одна нянечка, одна общая «мама». И всех пожалеет… Девчонкам косички заплетала – ого-го! Такие мудрёные – как у неё пальцы не перепутывались? А нас было ругала за баловство, но не сильно. Не шлёпала, по рукам не била…

В детдоме есть старшие, есть воспитатели. И надо всех слушаться. Это не всегда получается. А угождать я не умею… И ябедничать тоже.

Ну что я всё о себе да о себе? Расскажу и о семье, в которую я вот так случайно попал.

Юру я папой звать не могу. Пересилить внутри не могу что-то. Но он и не обижается. Он, наверное, вообще не обижается. Даже про тот случай с телефоном ни разу мне не напомнил – спасибо ему! Он добрый, много не говорит. Утром встаёт рано и меня будит в школу – щекочет за пятки, а я щекотки боюсь! Он моряк. Штурман. Уходит в плавание на два месяца, иногда на три. Как я без него буду – не представляю! С двумя-то дамами…

Хотя они тоже хорошие. Наташа меня сразу приняла. Она со мной вообще не церемонится. Как встанет – руки в бока, прищурится и строго так спросит: