Когда запоют мертвецы

Неожиданно на Эйрика обрушилась сонливость, да такая, словно он не спал несколько дней. Веки набрякли, голова стала склоняться к подушке. Казалось, поведав Боуги и Магнусу о своей затее, он снял с плеч невидимый груз. Они могли отказаться, могли даже нажаловаться учителям, что Эйрик замыслил большой грех. (Впрочем, нет, не могли. Эйрик хорошо знал своих друзей: даже если они струсят, мешать ему не будут.) Он улегся на подушку и натянул шерстяное одеяло до самых ушей, прислушиваясь к возне соседей.

– А кто научил тебя самого? – тихо и с легким укором спросил Магнус.

Эйрик сделал вид, что спит. Его учителя не желали быть названными.

* * *

Скаульхольт представлял собой целый мир – суетливый, разноголосый и вечно куда-то спешащий. Город был огромен: тут жили сотни людей, и после него собственные хутора казались юношам крохотными и невзрачными. А в Скаульхольте домики из дерна ютились друг к другу. Одни были совсем небольшими, с единственной общей комнатой – бадстовой, а другие, покрепче и побогаче, могли похвастаться отдельной кухней и двором, обнесенным каменной оградой. Летом крыши землянок покрывались сочной зеленью, и весь город выглядел нарядно и празднично. Епископ следил, чтобы дома чинили вовремя, и потому от города так и веяло благополучием и спокойствием. Над приземистыми строениями возвышалась бревенчатая церковь с колокольней – детище епископа Бриньоульва Свейнссона, которым он гордился не меньше, чем своей коллекцией текстов «Старшей Эдды» или Codex Regius.

Знатные исландские семьи отправляли своих отпрысков на обучение в семинарию, когда тем исполнялось пятнадцать-шестнадцать зим. Там мальчики становились юношами, осваивая латынь, греческий, историю и богословие. Спустя пять лет, подросшие и возмужавшие, они возвращались в родные места. Большинство занимали должности младших пасторов, но некоторые шли по стопам отцов и становились чиновниками.

Эйрик, Боуги и Магнус начали учебу одновременно в прошлом году. Из троих Эйрик был самым младшим, ему еще и шестнадцати не было. Скаульхольт быстро стал им домом. Мальчишки любили школу, но отнюдь не за те ценные знания, что учителя вколачивали им в головы на уроках. Важнее всего друг для друга были они сами. Первая настоящая дружба – как первая любовь: если и не остается с тобой на всю жизнь, то все равно никогда не забывается.

Семинария занимала множество помещений, связанных друг с другом крытыми тоннелями. Ученики и священники могли переходить из одного в другое, не выходя на улицу. Учебные классы начинались прямо за дверью дормитория, а чтобы попасть в трапезную, требовалось пройти по длинному коридору мимо зала, где завтракала и ужинала семья епископа, и располагались кладовки с молоком, сыром и кислой сывороткой. Кормили школяров дважды в день, как дома: в полдень и после вечерней службы. Иногда по воскресеньям давали баранину, но чаще потчевали скиром, кашей, сушеной рыбой и сырными лепешками.

Именно в трапезной на следующий день после ночного разговора Эйрик начал учить друзей заговору – гальду. Пасторы ели в другом помещении, так что никто не мог их подслушать или помешать. Откинувшись на стуле и прикрыв глаза, юноша протяжно и медленно читал нужные слова. Он знал заклятия так хорошо, что, если бы его прервали, без труда смог бы начать с нужного места, сколько бы времени ни прошло.

На кладбище решено было отправляться в субботу, когда луна будет в последней четверти. Ночь все еще не заглотит абсолютная тьма, но различить три крадущиеся фигуры слабым глазам пасторов будет непросто. Эйрик настаивал, что лучше повременить с обрядом, пока Боуги и Магнус не выучат слова назубок, как катехизис перед конфирмацией. Он говорил об этом с такой не свойственной ему серьезностью, что друзьям оставалось только согласиться. Никому не хотелось, чтобы их разорвали оживший покойник или его корова.

Так, в школьной трапезной, и началось их обучение. Проходило оно между занятиями, в укромных местах, скрытых от глаз учителей и других школяров. Даже во время богослужений не гимны и не исповедь занимали головы сообщников. Эйрик настаивал, что ведовские слова должны влезть им под кожу, пропитать волосы до самых корней, искусать их языки – так, чтобы ни одного звука не потерялось даже в минуты самого сильного страха. Трое друзей повторяли их снова и снова: и раздеваясь, и лежа на узкой кровати, слишком тесной для них, и засыпая, и просыпаясь.

Магнусу ученичество давалось проще. Руны и гальдраставы он резал аккуратнее, не упуская ни единой черточки. Память у него работала лучше, а ум был более склонен к ведовству, нежели у медлительного и основательного Боуги. Тот запоминал гальды с трудом, зато они никогда не вылетали у него из головы. Он чем-то напоминал дерево с упрямой жесткой корой: вырезать на ней что-то непросто, зато надпись не сойдет и через столетие.

Эйрик был терпеливым учителем: поправлял, напоминал, мягко возвращал друзей к их задумке, стоило им отвлечься. Условие он поставил лишь одно: Боуги и Магнус должны отдаваться обучению без остатка, как некогда он сам. Поднять покойника – не шутки. Это не приворот и не наведение морока. Если что-то пойдет не так, всем конец.

К субботе похолодало. Ночью Магнус трясся и стучал зубами. Чтобы другу было теплее, Эйрик с Боуги укрыли его вторым шерстяным одеялом и перетащили жаровню поближе к кровати. Засыпая, Магнус продолжал бормотать ведовские слова, и во сне они снова и снова воскресали у него на губах.

В октябре светает поздно. По утрам служанки приходили будить юношей, подсвечивая себе дорогу фитилями, смазанными ворванью. Эти маленькие, дрожащие на сквозняках огоньки подсказывали семинаристам, что пора собираться на утреннюю молитву. Сами служанки вставали еще раньше, так что вид сонных, лохматых парней, из последних сил цепляющихся за свои одеяла, приводил их в веселое расположение духа. Одна из девушек, смущаясь, протянула Магнусу вязаные варежки. Последние дни его душил кашель, и Эйрика это настораживало. Он беспокоился не столько о здоровье друга – на Магнуса каждую зиму нападала такая хворь, – сколько о том, сумеет ли он не сбиться на заговоре.

Магнус принял подарок с благодарностью. Под штаны он надел теплые чулки, а на голову натянул шапку. Эйрик же красовался в плаще с металлическими пуговицами и кожаных перчатках, над чем Боуги посмеивался. Все знали, что господин епископ Бриньоульв Свейнссон такой роскоши не одобряет и выговора за щегольство не избежать. Но Эйрик учился прилежно, языки и арифметику схватывал на лету, и голос у него, когда он пел гимны, звучал, как у ангела, а потому ему многое сходило с рук.

Целый день молодые люди места себе не находили, их мучило предчувствие – сладкое и одновременно пугающее. А когда с наступлением сумерек колокол позвал их к началу вечерни, волнение стало невыносимым.

В сумерках церковь вырастала на холме величественной громадой, возвышаясь над остальными постройками Скаульхольта, как тролль над людьми. Всякий раз, как Эйрик приближался к ней, он испытывал необъяснимый трепет, почти страх от того, насколько она огромна. Бриньоульв Свейнссон пестовал церковь, как родное дитя. Еще в первый свой год на посту епископа он взялся за снос старого обветшавшего здания и строительство нового. Строительство закончилось лишь четыре года назад. Внутри церкви все еще сильно пахло елью – нигде еще Эйрик не встречал таких хороших бревен, как здесь. В Исландии почти не росло лесов: на растопку пускали мох или сушеные водоросли, и большой удачей считалось найти на берегу выброшенные на берег коряги. Древесину же для строительства доставляли морем, и стоила она целое состояние. Боуги, сын бонда, унаследовавший предприимчивость отца, как-то пытался подсчитать, во сколько епископу обошлась постройка, и цифры вышли невероятно большие.

Толстые бревна надежно защищали прихожан от холода и ветра. Будь сейчас дневное богослужение, Эйрик рассматривал бы игру солнца в оконных витражах, любуясь редкими цветными пятнами в серой жизни. Вечером же оставалось лишь прикрыть глаза и петь.

От статной фигуры епископа веяло основательностью, она выделялась среди хрупких министрантов, преклонивших колени перед алтарной оградой. Бриньоульв Свейнссон был не столько тучным, сколько, что называется, мощным. У него были крупные руки и ноги, рыжая, не желающая седеть борода и кустистые подвижные брови. Он много смеялся, и смех его рождался где-то в животе, клокотал и пенился, как крепкое пиво. Если же епископ был в мрачном расположении духа, от него словно во все стороны расползались тучи.

Перед проповедью Бриньоульв Свейнссон долго молчал, что было для него необычно. Он любил начинать сразу, едва стихнет последняя нота «Кирие». Когда же он наконец заговорил, Боуги бросил на Эйрика встревоженный взгляд.

Речь зашла о колдовстве. Проповеди епископа обычно отличались живостью и силой. Его глубокий зычный голос, как хищная птица, летал над головами прихожан, готовый выклевать всякий грех. Теперь же было видно, что епископа что-то тревожит. Как выяснилось, он хотел поделиться вестями из деревни Киркьюболь, находившейся далеко на севере. Тамошний пастор полгода назад своими глазами узрел дьявола на хуторе одной благочестивой – как всем до того казалось – семьи. Вскоре родственники пастора стали страдать от злых чар. Сам он спасался молитвой, хоть и его настигла хворь. Виновных – отца и сына, в чьем доме были обнаружены ведовские книги, посохи, да еще «пердящие руны» (Боуги не удержался и тихо фыркнул в кулак, выдав смех за кашель), – приговорили к сожжению на костре.

«К сожжению…» Эти слова Бриньоульв Свейнссон повторил несколько раз, словно хотел, чтобы искры пламени задели каждого из прихожан. «Дьявол принимает разные обличья, – веско произнес епископ, переводя взгляд с одного лица на другое. – Искушение может быть велико, особенно для тех, кто верит в собственную неуязвимость». Его взгляд задержался на Эйрике, который слушал с видом внимательным и серьезным, чинно сложив на коленях руки в перчатках.

Когда пришло время исповедаться, Боуги сидел, опустив глаза, словно боялся чем-то себя выдать. Он всегда тревожился перед исповедью, даже когда из всех грехов мог назвать лишь нечистые мысли да отсутствие прилежания в учебе. Впрочем, в перечисления он особо не вдавался, предпочитая выбрать какой-нибудь один, не самый тяжкий грех и живописать его во всех подробностях. А вот Магнус обычно исповедовался сухо и коротко, так что могло показаться, будто он перечисляет свои грехи без тени раскаяния. Даже Эйрик, ближайший его друг, не мог сказать, что происходит у него в голове в эти минуты.

Из всех троих сам Эйрик больше всех любил каяться и всегда втайне предвкушал этот момент. «Я, бедный грешник, признаю себя виновным перед Богом во всех грехах. Я жил так, как будто Бог не имеет значения, и как будто я важнее всего»… Он и правда так жил. Иногда вовсе не ощущал Бога рядом с собой – а временами чувствовал Его так явственно, словно Спаситель сам стоял за его плечом и направлял его руку.

Когда пришла очередь Эйрика преклонить колени перед епископом, Магнус коротко сжал пальцы друга и улыбнулся ему. От риз Бриньоульва Свейнссона пахло пылью и табаком, а рука, опустившаяся на голову юноши, оказалась неожиданно тяжелой, как каменная плита. Эйрик прижался щекой к жестким коленям. Он был тщеславен и заносчив – и епископ знал это. Он был легкомысленным и падким на лесть – епископ знал и это. Всякий раз на исповеди Эйрик чувствовал, как с каждым словом его тело становится все легче и легче. Он рассказывал ровно то, чем хотел поделиться и что действительно тяготило его душу. Конечно, о той самой затее он умолчал. При этом Эйрик вовсе не считал, что лжет. Просто к чему говорить о том, чего еще не сделал?

Закончив исповедь, он выдохнул с невероятным облегчением и взглянул в глаза епископу. Бриньоульв Свейнссон хмурился и жевал губы. Не похоже было, чтобы он злился, но что-то явно его тяготило.

– Это все твои грехи, дитя мое? – прогудел епископ, и рука его зависла над головой Эйрика, словно не решаясь опуститься вновь. Эйрик моргнул. Может, он и впрямь что-то упустил? Он поведал Бриньоульву Свейнссону о своей гневливости, зависти, лени и гордыне… О чем еще он мог рассказать?

– Это все, что я сумел вспомнить, господин епископ, – горячо заверил его Эйрик.

Бриньоульв Свейнссон смотрел на него долгим сумрачным взглядом, как будто рассчитывал, что Эйрик передумает, но тот глядел снизу вверх ясно и твердо. Епископ хорошо знал каждого из своих школяров – пожалуй, лучше, чем их собственные учителя. Эйрик не врал – по крайней мере, в понимании самого Эйрика, – и давить на него было бесполезно. Бриньоульв Свейнссон отпустил мальчишке грехи. Что, в конце концов, ему оставалось?

…Сразу после вечерни Эйрик догнал друзей у трапезной и бросил им одно лишь слово. То, от которого перехватывало дыхание и сердце начинало колотиться чаще.

Сегодня.

* * *

Прежде чем устроиться под одеялом, Магнус подновил чернилами свои ставы: малый круг защиты и тот, что понадобится для вызова призраков. Работал он быстро и ловко даже при слабом свете очага. Эйрик каждый раз восхищался тем, какие тонкие и аккуратные у Магнуса получаются линии. Защиту тот начертал пером прямо у себя на внешней стороне ладони, а второй став изобразил на клочке кожи, который спрятал под пятку башмака. Затем выпил принесенный Боуги можжевеловый отвар, чтобы в решающую минуту кашель не сбил его с нужных слов.

– Мы правда хотим это сделать? – шепнул Боуги на ухо Эйрику, когда тот расстегивал пуговицы кофты и аккуратно складывал ее рядом с кроватью на стул. Боуги старался выглядеть собранным и не выдать своего волнения. Он не был трусом, но отличался большой осторожностью, когда дело касалось колдовства. Иногда у Эйрика появлялось неприятное предчувствие, что однажды Боуги станет одним из тех пасторов, которые на радость датчанам обыскивают дома собственных прихожан в поисках колдовских посохов и гримуаров… Он встряхнул головой. Дурно подозревать друга в подобных вещах! Словно для того, чтобы загладить вину, Эйрик положил руку Боуги на круглое плотное плечо и слегка сжал.

– Ты всегда можешь остаться тут, если хочешь. И ты, Магнус, тоже, слышишь?

– Я не хочу, – смутился Боуги. – Но и подвести вас, парни, боюсь. Я же вижу, что я в этом не так ловок.

– Ловкость тут ни при чем, – возразил Магнус, отводя руку в сторону, чтобы лучше рассмотреть рисунок. – Каждый может ошибиться, и нам следует быть к этому готовыми. Я могу закашляться, ты – растеряться, а Эйрик…

Взгляд его глаз, необычно темных для такого светлокожего юноши, остановился на лице друга, как будто Магнус не мог решить, заканчивать ли ему фразу или позволить ей повиснуть в воздухе.

– А Эйрика ничто не остановит, даже если из-под земли выпрыгнет сам дьявол, – ворчливо закончил Боуги.

Ночью Магнус так и не сомкнул глаз. Эйрик видел, как он, повернув голову, рассматривает тлеющий торф в очаге. Лицо у него при этом было задумчивым и спокойным. Тишину разбавляли лишь слабое покашливание и возня. Как только луна выглянула из-за плотных туч, все трое бесшумно вынырнули из-под одеял, натянули штаны и, накинув поверх рубах теплые плащи, скользнули за дверь.

Мальчишки старались действовать быстро и без суеты. В предыдущие ночи они уже тренировались прокрадываться из дормитория так, чтобы не потревожить ни других школяров, ни учителей, чьи комнаты соседствовали с их собственными. Боуги захватил глиняную лампу с китовым жиром, привезенную его отцом из Дании. Парни взяли из печи уголек и от него подожгли фитиль.

Дорога до захоронения предстояла непростая – нужно было в полной темноте подняться на холм с церковью. Большую часть пути можно было проделать по вымощенным камнем коридорам усадебного хозяйства. Пришлось только красться на цыпочках мимо комнаты учителей, которые засиделись допоздна, нюхая табак и читая друг другу вслух. Узкий проход вел оттуда в сторону помещения для мужской прислуги, из приоткрытых дверей которого тянуло теплом. Топили там навозом, а не торфом, так что Боуги брезгливо зажал нос и ускорил шаг. Из-за холода и страха быть пойманными приходилось спешить, а невозможность обменяться шутками и тычками нагнетала тревожность.

Лунный свет заливал небольшую площадку перед усадьбой, а церковь на холме будто плыла над землей, как пиратский корабль по темной воде. В таком освещении она показалась Эйрику пугающей – чудовищем, готовым наброситься в любой миг, словно белый медведь, чью льдину случайно прибило к берегу. Боуги подергал его за рукав и кивнул в сторону дома епископа, где за застекленными окнами все еще мелькали теплый свет и тени.

Мерзлая земля хрустела под ногами, а шквальный ветер у подножия холма сбивал с ног. Помогая друг другу, молодые люди наконец достигли своей цели. Перед ними скалилось церковное кладбище. Одному Богу было известно, сколько поколений исландцев лежали в этой холодной недружественной земле, что уравнивала всех: и бондов, и пасторов, и батраков. Несколько сотен щербатых камней с неровными краями смотрели на школяров, как мертвое войско в ожидании приказа. Боуги решительно двинулся вперед через кладбищенские ворота, поводя плечами, словно разминался перед борьбой.

Никто из них не знал, где лежит старик из Бискупстунги. Шататься днем среди могил было рискованно – слишком много внимания можно привлечь. Оставалось искать нужное захоронение в темноте. Сейчас, в окружении могил, Эйрику остро захотелось повернуть назад – залезть под одеяло, спрятаться в спасительной теплой темноте спальни и дожидаться, пока служанки придут будить к утренней молитве.

День за днем они готовились в тому, что произойдет: учили слова, решали, кто что станет делать, когда драуг нападет, и к какому часу нужно вернуться в спальню, если ничего не выйдет. Но одно дело готовиться, и совсем другое – стоять здесь на холоде в одних только плащах, накинутых поверх рубах, со слабым утешением в виде глиняной лампы с китовым жиром.

Пока что кладбище казалось скорее скучным, чем опасным, а сама затея выглядела сущей глупостью. Может, от этого парни и мялись. Магнус с Эйриком бросали друг на друга вопросительные взгляды, ожидая, кто начнет первым. Боуги решительно прочистил горло и пошел между памятниками, стараясь не споткнуться. Он обогнул несколько свежих могил и указал пальцем в сторону холма:

– Чем ближе к церкви, тем старше захоронения. На краю нам делать нечего, здешние могилы вырыты недавно. Плохо, что мы совсем не знаем, когда этот твой старик умер.

Эйрик промолчал. Он действительно не знал о мертвом колдуне ничего, кроме того, что уже рассказал друзьям, и ему было совестно. Боуги остановился у одного из камней и, отчистив рукавом надпись, попытался ее прочесть, склоняя голову то так, то эдак. Не сумев разобрать букв, парень поднес лампу ближе. Прыгающий огонек фитиля помог слабо, промозглый ночной воздух принес мокрую крошку, а туча затянула лунный бок.