Дарсонваль

Старковы остановились, поздоровались.

– Как жизнь, Мефодий Петрович?

– Ничево ищщо, – ответил тот. – Долущиваем, манехонько осталось. Вам жить-ворочать. Серафима! – крикнул он жене. – Принесь-ка кваску холодненького. – И объяснил уже Старкову: – Что-то грудь ныне балу?ет-мается. Кваску выпью – малость отпустит.

Не то чтобы очень охотно присел Старков на поленный чурбак. А Наташа так даже хмыкнула незаметно, как она это делала, когда муж присаживался в кресло перед телевизором.

– Пойду ужин приготовлю, – сказала она. – А ты тоже не засиживайся. Не за тем приехали.

Мужчины на ее слова внимания не обратили.

– Я вот про эту, будь она неладна, нейтронную бомбу хочу тебя спросить. Она что, как дуст какой – людей изведет все равно что тараканов, а квартиры и учреждения целехоньки останутся? Это как же? У вас в городах-то что об этом слышно?

Старков усмехнулся снисходительно.

– Да уж на вашу деревню, Мефодий Петрович, одной нейтронной мини-бомбочки за глаза хватит, – сказал он, чувствуя потребность выплеснуть из себя что-то застоявшееся, мутное. – Про ядерную-то ты слыхал? Так вот у нейтронной проникающая радиация в десять раз больше. Ни кирпич ей, ни бетон, ни твоя сосна смоленая – не помеха. Попадут человеку в организм эти самые нейтроны, клетки сразу разрушатся – и амба. Был человек, а стала лужа. Мокрое место в буквальном смысле. А если сразу на тебя нейтронов не хватило, потихоньку концы отдашь. Вот так-то, Мефодий Петрович. Если, например, на вашу деревню…

– Ты погоди, погоди… – болезненно сморщившись, остановил Старкова Мефодий Петрович. – На нашу деревню… Ничево ищщо! Серафима! – позвал он, – Где ты там с квасом-то?

– Да иду, иду, – откликнулась Серафима, спускаясь с крыльца с наполненным ковшиком. – Отдохнуть приехали? – поздоровалась она с полупоклоном. – А что же сынка-то не прихватили? Малины нонче, малины! Ведрами тащут, поглядишь, городские-то. А нам, старикам, все недосуг, все не слава богу. Моему вон который день нездоровится. Поди-ка, четверть квасу за сегодня перевел.

Мефодий Петрович отпил из ковшика, помолчал.

– Оставь здесь, – сказал Серафиме. И повернулся к Старкову. – Так, говоришь, лужу, значит, из человека? Мокрое место? Слыха-ал. Сказывали по телевизору.

– Да вы тут совсем образованный народ!

– А что – в городах? – переспросил Старков, поднимаясь. – Так же, как и вы тут в деревне.

– Так да не так, – возразил Мефодий Петрович. – Ну, к примеру, приехал бы к нам внучок Петька и захотел бы повывести всю нашу живность каким препаратом, потому как он у нас петухов и быков боится. А мы бы со старухой стояли и смотрели, как он этот препарат варначит. – Мефодий Петрович помолчал, потер грудь ладонью. – Ничего ишщо! В своем дому нашли бы на него управу. А на земле-планете?.. Эх-ма!

Он опять взялся за ковшик.

– Ну, пойду я, – сказал Старков, воспользовавшись паузой.

– Заглядывай когда, – уныло согласился Мефодий Петрович.

Этот дачный дом стоял в улице последним. За ним улица продолжалась пыльной лентой дороги, петляющей вдоль берега реки. Хозяева наезжали сюда не часто – картошку окучить, грибками побаловаться, ягод на зиму заготовить, отдохнуть денек-другой. Оттого и дом имел нежилой, неухоженный вид. Не было половичка и березового веничка на крыльце, топор не торчал в чурбаке, собака не гремела цепью, не тянуло теплом из темного окошечка конюшни.

Когда Старков вошел в дом, на дворе уже совсем стемнело. Наташа молча варила картошку в мундире, мыла длинные хрусткие перья лука.

Старкову тоже не хотелось говорить. Да и не о чем было. Он нашел на подоконнике старую газету, пошуршал ею, пробежав заголовки, положил на место. В ожидании ужина решил постоять за калиткой. Выщел, обогнул ограду, миновав овраг с чуть слышным ручейком, спустился к реке.

Дневные заботы, смутное раздражение на жену, неприятный чем-то разговор с Мефодием Петровичем – все это еще боролось в его смятенном сознании, требовательно и неотвязно стучало в висках, напоминало о себе.

А у ног, на поляне, безудержно стригли кузнечики, словно невидимый оркестр пробовал, настраивал миниатюрные инструменты. А он стоял над ним великаном и боялся переступить.

Наступала покойная, звездная августовская ночь. За лесом, что на том берегу реки, еще угадывался закат: своим левым крылом счастливо упирался он в то место на реке, где ажурно и чутко висел над темнотой мост. Хорошо виднелись освещенные боковые планки перил и тонкая полоса настила. Только мост и звезды были там, вдалеке, звезды и мост…

Старков сделал несколько болезненно-осторожных шагов по звучащей траве и ступил на песчаный берег. Мысли то уходили прочь, то снова наплывали волной, словно кто-то бездумно крутил ручку настройки приемника. Сейчас перед ним лежала тихая протока – идеально чистая проекция участка неба. А за протокой, за песчаным островком тальника, если прислушаться, ворчливо, как бессонный лесной обитатель, разговаривала сама с собой невидимая река.

Вдруг Старков увидел на воде меж звезд маленькую, как звезда же, рубиновую точку. Она, мерцая, плыла, не нарушая зеркальной глади протоки. Старков напрягся весь и гипнотически следил за ней: «Что бы это могло быть? Как же это?» Всего пару мгновений продолжался гипноз. Он поднял голову, узнал в небе сигнальный огонек незримого лайнера… Силы почти оставили его, захотелось упасть на песок и лежать долго и бездумно, закрыв глаза. Но от дома, увидел он, к берегу шла Наташа.

Она остановилась поодаль и тоже стала смотреть на воду. Не было и у него желания подойти к ней.

– Может, искупаться, – наконец устало нарушил молчание Старков. – От воды теплом тянет..

– Ошалел, что ли, – проворчала жена в ответ.

Они снова замолчали.

Что-то новое родилось в нем после охватившего внезапно все тело изнеможения. Нечто подобное случалось после первого глотка вина – вдруг наплывет необъяснимое облегчение, растворит в себе суету, беспорядочно скопившуюся внутри, и заполонит все существо, и станут милыми окружающие лица, пустяковыми заботы, и бесконечной представится жизнь.

Он подошел к Наташе и, уже имитируя недавнее раздражение, сказал прежним: тоном:

– Так что, не хочешь искупаться?

– Не дури, Старков, – обернулась к нему жена. – У нас там картошка остывает. Да и без купальника я…

– Вот беда, – снова проворчал Старков, расшнуровывая ботинки. – Кто тебя увидит? Деревня вторые сны досматривает.

Прыгая на гальках, он сбросил ботинки и носки и, балансируя руками, сделал несколько неверных шагов к воде. Вода в почти неподвижной протоке, нагретая до дна, нежилась и источала тепло. Старков осторожно тронул ногой блестящую гладь и тотчас нарушил в ней четкий рисунок неба. Звезды замерцали, запрыгали на волнах, как веселые чертенята. Торопясь и что-то напевая, он стал сбрасывать с себя одежду. Озорное нетерпение овладело им. Но прежде, чем ступить в воду, Старков оглянулся и замер: Наташа стояла нагая и, подняв руки, собирала волосы на затылке.

Только матовый свет звезд освещал ее, делая красоту тела неземной и, наверно, идеальной. Старкову показалось, что понял он в этот миг секрет древних мастеров живописи, умевших скрыть от глаз, затенить детали и черточки плоти, высветив только то, что может выражать самое идею, символ женского тела – плавность линий, совершенную округлость форм. Свет звезд оказался сейчас тем художником, который, взяв за натуру тело его жены, создал прямо на глазах нерукотворный живой портрет обнаженной женщины.

– Ты сейчас… ты… – неслышным шепотом пробормотал Старков, боясь пошевелиться. – И, ради бога, не говори ни слова.

Но Наташа уже шла к воде, приседая и вскрикивая, когда ступала на острые гальки, и каждый шаг ее, и каждый взмах руки, казалось, был символом, был верхом совершенства!

Они вместе вошли в воду. Дно протоки устилал мелкий, чуть податливый песок. Старков тотчас нырнул, нарушив тишину окрест, расплескав по сторонам звезды, жадно поплыл на середину протоки, а когда встал там, то оказалось, что вода едва достигает ему до пояса. От этого обоим стало весело. Бешено ломая сопротивление воды, Старков побежал навстречу Наташе, окатил ее из-под ладони упругой струей брызг. С восторженным визгом Наташа ответила тем же. Пенилась и клокотала вода разбуженной протоки, далеко в ночи разносились безмятежные звуки голосов; чтобы скрыться от брызг, они кидались в воду навстречу друг друту и попадали в объятия. Прикосновение рук только добавляло телам энергии, они бросались прочь и снова находили друг друга. Это походило на приступ безудержного веселья. Словно бы жизнь отвела им каких-то несколько минут, время это вот-вот иссякнет, и нужно успеть, успеть, успеть…

И вдруг – этот миг Старков не сумел уловить – он почувствовал, как рука коснулась в движении ее груди и замерла на ней. В нем вспыхнуло что-то очень давнее, забытое, таинственное и чистое, когда ток прикосновения к телу женщины таил в себе миллион вопросов и чуткая рука получала тотчас столько же ответов; когда прикосновение руки и губ настолько полно передавало чувство и вызывало ответное, что слова были бессильны соперничать с ним; когда это прикосновение, чуть перейди оно границу, обернулось бы кощунством, изменой чувству.

Стало так тихо, что, знай они язык реки, наверно, поняли бы отчетливо, что бормочет она сама себе там, за островком тальника.

Он отвел руку и тотчас снова коснулся груди; он долго смотрел в глаза Наташи, веря и не веря в то, что там тоже отражаются звезды; он трогал брови и ресницы ее, как незрячий – только пальцами узнавая их; он сгонял со щек и губ ее капли воды, и они падали на грудь ручными послушными звездами.

И прикосновения заговорили так, как говорили они, когда-то давно-давно…

«Ниточка, я вспомнил, что люблю тебя».

Нитка, Нита, Ниточка – так называл он ее когда-то.

«Для чего человек создан?» – прикоснулся он губами к ее губам.

«Для любви…»

«А еще для чего, Нита?»