Мессианский квадрат

– Как это прикажешь понимать?

– Пытаюсь выделить наиболее повторяющиеся «созвездия» правильной формы.

– Зачем?

– Некоторые чудаки ждут сигналов из космоса от братьев по разуму. Ну, а я больше верю в Отца по разуму. Подумай, как бы Он мог не зашифровать в наблюдаемой нами картине звездного неба какое-нибудь послание?

Шизофрения! – промелькнула у меня в голове страшная догадка.

– Разве не чем-то близким занимается астрология? – дружелюбно заметил Андрей, от которого не ускользнул мой испуг. – И разве не это самое предположила астрофизика, сформулировав антропный принцип? Поверь, вполне естественно отнестись к карте звездного неба как к криптограмме. Во всяком случае, мы обязаны это проверить.

– Ну, если только проверить… – пробормотал я и, вернув карты на место, вытянул другую – одну из наиболее пухлых папок. Надпись гласила: «Дихотомическая стандартная теория».

– Не верю я в эти кварки. Я пытаюсь все свести к классическому бинарному началу: свет и тьма, – кратко прокомментировал Андрей, наблюдая за тем, как я уперся в лист, испещренный какими-то схемами и математическими преобразованиями.

– Откуда ты так математику знаешь? Ты же историк.

– Всегда интересовался. В Малом Мехмате учился.

Поставив папку на место, я взял другую, в которой оказалось много журнальных вырезок с фотографиями.

– Здесь подобраны материалы по Туринской плащанице, – пояснил Андрей. – Я несколько гипотез проверяю или, точнее, пытаюсь их отвести.

– А это что? – спросил я, вытянув папку, на которой была наклеена какая-то странная гравюра.

– Ну это как раз не исследование, это просто ксерокопия манускрипта Войнича.

– Что это за манускрипт?

– Неизвестные буквы неизвестного языка. Установлено лишь, что это осмысленный текст. Существуют лингвистические критерии, позволяющие это утверждать. Но никто до сих пор не смог его расшифровать! При всех современных возможностях, при всех современных знаниях! Никто! Я, конечно, всерьез не рассчитываю это сделать. Тут надо быть лингвистом, нужно знать десятки языков. Но рассматривать эти страницы могу часами. Эти загадочные буквы, эти странные детские рисунки… Душа просто куда-то улетает.

Я вспомнил, как пару дней назад, лежа в постели, я сквозь дрему видел, что Андрей зажег свечи и над чем-то склонился. Видимо, это был манускрипт…

Я просмотрел еще несколько папок: в некоторых были математические вычисления, в некоторых таблицы с датами. Поначалу мне показалось все это довольно странным и несерьезным. Но в первую очередь странным.

– Как можно быть специалистом во всем? Какая может быть наука вне академического мира? – спросил я Андрея.

– А по-моему, только такая наука и бывает. Настоящий ученый – всегда кустарь.

Этот ответ еще более усилил мои сомнения в доброкачественности научных занятий моего друга. Я всегда испытывал неприязнь к дилетантству, и было досадно, что Андрей, поначалу показавшийся мне ищущим и основательным, на деле был человеком этой породы. Похоже, что его фантазии на тему древних рукописей в районе Мертвого моря не были чем-то случайным, чем-то спровоцированным стрессом и сотрясением мозга, а вытекали из его общего характера, из пристрастия к поверхностной «научной деятельности».

Я скептически пожал плечами.

– Настоящий ученый всегда кустарь? Это, мягко говоря, как бы это сказать… оригинально.

– А что говорил Эйнштейн, ты знаешь? Он говорил, что идеальная работа для ученого – это надзирать за маяком. Это Эйнштейн сказал. Не Геккельбери Финн, не Портос. Эйнштейн!.. А я почти на такую самую работу устроился. Я это и родителям своим объясняю.

– А они что?

– А что они могут сказать? Они говорят: все лучше, чем пить. Довольны мною, короче.

Андрей потянул меня на кухню и, извлекая из буфета стаканы в мельхиоровых подстаканниках, сказал:

– Я тебе рассказывал, что поехал тогда в Израиль отчасти для того, чтобы развеяться. Ну, то есть, для того, чтобы отвлечься от одной особы?

– И, как я вижу, поездка тебе действительно пошла на пользу. Ты в лучшую сторону изменился. Бодро выглядишь.

– Но все же по-настоящему помогла не поездка… Видишь ли, я и по приезде в Россию иногда очень страдал. Любая радость была мучительна, потому что я не мог разделить ее с ней… До конца никакие молитвы не помогали, никакие впечатления. Жизнь моя была совершенно отравлена… Такое чувство, как будто в душе твоей дырку проели… Словом, «и понял я, что горше смерти женщина»…

– Так как же ты исцелился? Ты действительно другой стал, – заинтересовался я.

– Ты не поверишь… Я случайно узнал, что всякое четное число является суммой двух простых чисел, то есть тех, что делятся только на самих себя…

Связь между этими двумя фактами – неизлечимой любовью и четными числами – была такой невероятной и неожиданной, что я едва не охнул от такого сюрприза, инстинктивно посмотрел сперва на дверь, высчитывая пути бегства, а потом с опаской на Андрея, в чьей голове такая связь стала возможной. Но виду не подал.

– Неужели? – сказал я, стараясь не улыбаться и не моргать. – Давай посмотрим, например, 36…

– 36 можно представить как сумму 13 и 23, как 17 и 19 или еще как-нибудь.

Я задумался, выходило вроде все правильно.

– И что, так действительно любое четное число раскладывается?

– В том-то и дело, что это экспериментально так установлено, но никто не доказал. Как это выходит из природы самих чисел никому не известно.

– Ну, хорошо. И какая связь с любовью? – осторожно сказал я, на всякий случай широко и дружественно улыбаясь.

– Меня, понимаешь, это так поразило, так заинтриговало, что я все на свете позабыл… Я стал проверять, составлять таблицы.. Ну что мы вообще знаем о числах, если не понимаем природы связи простых чисел с четными? Где формула этого чуда? Как все это подстраивается? Все показалось мне тогда таким загадочным, как будто я к тайне мира напрямую приблизился, минуя ту мою сказочную девушку. Тогда я впервые и почувствовал, что знание – это такая же могущественная захватывающая сила, как и любовь… В тот момент, поверь, я впервые за эти годы стал самодостаточен, впервые смог ликовать и поражаться, не отравляясь сознанием, что лишен возможности делиться этими чувствами с ней. С той минуты меня как будто прорвало, я повсюду вижу загадки и загораюсь желанием их разрешить…

– Многим, наверно, знакомо это изумление, – согласился я, но как это мешает учебе в институте?

– Ах, университет, – усмехнулся Андрей. – Я понимаю, конечно. Сейчас высшее образование – это что-то вроде того, чем когда-то было римское гражданство. С дипломом, тем более со степенью, ты повсюду встречаешь уважительное отношение. Ты – человек с большой буквы… Но мне на все это времени жалко.

– Недавно я слышал по радио передачу о теореме Ферма, – вспомнил я вдруг. – В ней рассказали историю прямо такую, как у тебя случилась. Один состоятельный человек по имени Пауль Вольскель захотел покончить с собой из-за несчастной любви, он уже приступил к последним этапам своего замысла: то ли прощальное письмо пошел писать, то ли пистолет заряжать. Не помню. Но вот перед самым роковым этим шагом он вошел в свою библиотеку взял случайно с полки одну из книг, в которой как раз про теорему Ферма говорилось, и так увлекся задачей, что обо всем забыл. Теоремы он так и не доказал, но жив остался. Кстати, он так загорелся желанием найти решение, что назначил премию тому, кто теорему эту докажет. В той передаче говорилось, что учрежденная им комиссия рассмотрела сотни, если не тысячи решений, которые были признаны неверными. И вот как раз сейчас, представляешь, один математик заявил, что доказал теорему и обратился в эту комиссию. Но я так и не понял, приняла ли комиссия его доказательство.

– Неужели доказал? У меня, лично, эта теорема не очень продвигается.

– Ты и ее пытаешься?.. – улыбнулся я. – Ну а как, кстати, с этими четными числами? Тебе удалось что-нибудь выяснить?

– Это один из вопросов, над которыми я продолжаю биться. Пока результатов нет.

– А вообще какие-то успехи бывали?

– Смотря что понимать под успехом.

– Ну хорошо, а что ты вчера ночью вычислял?

– А! – обрадовался Андрей. – Это очень интересное исследование, я назвал его «Научная эсхатология».