Мессианский квадрат
– Не юли. Сам знаешь, какова участь человека, использующего свое знание закона для поисков лазейки. Воля Законодателя в том, чтобы человек не оставался без детей. Если это требование справедливо в отношении женатого человека, то тем более в твоем случае.
***
Летом Сарит кончила свои медсестринские курсы и осенью пошла работать в одну из иерусалимских больниц, в приемное отделение.
Как раз тогда суд в качестве меры воздействия лишил Пинхаса возможности выезжать за границу. Видимо, это нарушало какие-то его планы, так как он был совершенно взбешен. Приехав в очередной раз забрать дочь, Пинхас заявил Сарит, что не поддается дрессировке и что если раввины не сумели воздействовать на него с помощью доводов разума и морали, то тем более они ничего не добьются от него силой.
Этот разговор подкосил Сарит. С того момента с ее лица не сходило выражение страдания. Она часто плакала и вдруг отказалась добиваться каких-то дополнительных судебных санкций против Пинхаса.
Прошел месяц. Мне показалось, что Сарит начинает успокаиваться. Однако после очередной ее встречи с Пинхасом случилось то, чего я никак не ожидал. Когда на другой день после этой встречи я пришел к Сарит, то нашел ее очень расстроенной и напряженной.
Пытаясь ее отвлечь, я стал рассказывать о своих козах и об ощенившейся овчарке, которую теперь придется удалить с пастбища и предоставить двухнедельный отпуск по уходу за новорожденными.
Но Сарит не слушала и вдруг прервала меня на полуслове:
– Хватит, Ури, я больше не могу!
Голос ее прерывался от волнения:
– Я думаю, мне следует вернуться к Пинхасу.
Я не верил своим ушам.
– Ты с ума сошла! Что ты говоришь? Ты же с ним не сможешь?
– Ури, он тоже страдает. Он всегда любил меня.
– Ага, и поэтому он променял тебя на рукопись?
– Он не согласился отпустить меня ни за что на свете, противостоя сильнейшему давлению со всех сторон.
– И это доказывает его любовь?
– Ури, я знаю очень хорошо, что он любит меня. У меня не было никаких причин оставлять любящего мужа.
– Любящего мужа?!
– Ури, ты не все знаешь. Он в самом деле любит меня. В действительности это единственная причина, по которой он не дает мне развод или, как он недавно выразился, «не поддается дрессировке».
– Да? А он сам называет другие…
– Это он из гордости так говорит. В последнюю нашу встречу он объяснился со мной… Преодолел эту свою дурацкую гордость и объяснился…
Сарит от волнения запнулась.
– Объяснился? – во мне все затрепетало. Мне вдруг показалось, что сама Сарит неравнодушна к Пинхасу. – Что это значит? Что он сказал?
– Он сказал, что любит… Да, любит меня! Он умолял, чтобы я вернулась к нему. Он сказал, что без меня его жизнь совершенно отравлена. Он сказал, что не может без меня даже продолжать писать свой роман об Учителе Праведности и об Иисусе… У него творческий кризис. А ведь какой мог бы получиться роман!
В глазах Сарит заблестели слезы.
– Что за дикость? Причем здесь роман? – замахал я руками. Нелепость этого последнего «литературного» довода как-то особенно поразила и задела меня. – Я вот тоже никакого романа не пишу. У меня, считай, тоже творческий кризис. Ну и что?
– Он нуждается во мне, Ури, – Сарит дотронулась до моего плеча. – Ты замечательный человек, я тебя не достойна. Я столько лет морочила тебе голову. Но я, по-видимому, должна вернуться к Пинхасу. Так будет правильно.
– Да ты правда сошла с ума! Он тебя околодовал! Ты что, уже говорила с ним об этом?
– Нет. В тот наш разговор я не сказала ни да, ни нет. Но если ты не будешь возражать, я бы хотела это сделать и вернуться к нему…
Я был потрясен и не мог выговорить ни слова. Сарит тоже молчала… Я положил свою руку на плечо Сарит, она подняла на меня заплаканные глаза.
– Сарит, это твой выбор. Я нисколько, конечно, тебе препятствовать не могу и не хочу. Но умоляю, подумай хорошенько…
– Я уже подумала. Так будет лучше всем.
Я молча повернулся и направился к выходу. На пороге я обернулся, еще раз взглянул на Сарит… Ее лицо было такое белое и напряженное, что мне показалось, что она сейчас упадет в обморок. Я бросился к ней, обнял и прижал к себе, но она с силой оттолкнула меня и ушла в комнату. Я выскочил на улицу.
– Как Пинхас этого добился? – стучало в моей голове. – Как он мог это предвидеть? Как он все это рассчитал, этот пошляк, этот злой гений? Не верю я в его любовь к Сарит, не верю!
На другой день я подумал, что все сказанное накануне Сарит могло быть минутным наваждением. После работы я заехал к ней в Кохаш, но дома ее не было. То же повторилось и на следующий день, и через день. Сарит действительно ушла. Я не понимал, как все это могло случиться. Как она может быть с Пинхасом, как может терпеть его высокомерие, его нарциссизм? При мысли, что она с ним, у меня мутнело в голове и мучительно сжималось сердце, это казалось немыслимым, невозможным.
Я оказался просто промежуточным звеном в разборках мужа и жены, которые наконец примирились.
***
Настала пятница. С утра я зашел в детский сад и спросил воспитательницу, знает ли она, где Тамар. Воспитательница ответила, что девочка не появлялась уже несколько дней, но что она не в курсе, что произошло. Я зашел в секретариат поселения и спросил, что слышно о Сарит, почему ее нет дома.
– Она съехала, – просто ответила мне секретарша.
– Как съехала? Когда?!
– Караван не будет оплачиваться начиная со следующего месяца, но по-моему, она уже не живет… –
Хотя была уже поздняя осень, начинался хамсин, становилось жарко и душно. По лицу моему стекал пот, перемешанный со слезами. Я сел в машину и поехал к Йоси в Мицпе-Йерихо.
Вообще-то я намеревался провести субботу у родителей, но мне совсем не хотелось озадачивать их своим видом.
Я привык уже звонить Сарит перед заходом солнца и прощаться на шабат. После некоторых колебаний я и на этот раз набрал номер саритиного сотового телефона. Звонил я со своего номера, чтобы она могла видеть, что это я.
– Шабат шалом, Сарит.
– Шабат шалом, Ури.
– У тебя все хорошо?
– Да, Ури. Ты можешь не беспокоиться. Все нормально.
– Я могу тебе еще звонить?
– Конечно. Мы же друзья… Но только, Ури, не думай ни о чем таком. Все наши надежды в прошлом. Если твои звонки будут связаны с этими надеждами, то тогда действительно лучше не звони.
– Сарит, у меня не укладывается в голове, как ты могла вернуться к Пинхасу! – вырвалось у меня. – Это невозможно!
– Невозможно? – запальчиво воскликнула Сарит. – Приезжай и сам убедись, как мы хорошо поладили. Или тебе Пинхаса к телефону подозвать? Может быть, он сможет тебе лучше объяснить?
– Я не о том… Ты просто не в себе!
После краткой паузы послышались гудки…
***
Йосеф явно обрадовался известию о возвращении Сарит к законному мужу.
– Пойми, ситуация была патовой, – внушал мне мой добрый друг. – А время шло. Вы оба – и Пинхас, и ты – оставались без жены, и Сарит приняла мудрое решение, благотворное для всех, в первую очередь, конечно, для Тамар.
Мирьям поддерживала своего мужа.
– Доверься Сарит, – сказала она мне. – Она мудрая и честная женщина.
Я слушал их, но внутренне протестовал и не желал поддерживать этот разговор. Понимая мое состояние, Мирьям постелила мне в отдельной комнате, переместив всех детей в салон. Я был ей благодарен и, оставшись наедине, пытался понять, что же произошло.
– Как она могла к нему вернуться? – терзался я, лежа на кровати. Я с большим недоверием отнесся к словам о любви Пинхаса и пришел к выводу, что скорее всего он просто предложил Сарит вернуться, а уж она приукрасила это его предложение выражениями любви.
Мне припомнились слова Пинхаса о том, чтобы я привык к мысли, что у Сарит имеется муж.
Да, он, безусловно, желал ее возвращения. Но как оскорбленный и ущемленный в своих правах собственник, а не как любящий человек! Могла ли Сарит этого не замечать? Что же тогда двигало ею, кроме нежелания видеть меня вечным бобылем? Откуда взялась у нее эта жалость по отношению к Пинхасу? Чем он ее пронял? Как в ней могло пробудиться по отношению к нему столь явное, неподдельное чувство? Интерес к нему у нее, пожалуй, сохранялся всегда. Даже известное уважение сохранялось. Я вспомнил ее восторженные отзывы о его романе, ее недавние слова о том, что быть женой гения – ноша не по ней. Она ведь, пожалуй, в ту минуту не иронизировала, а вполне искренне оценивала его таланты. И тут мне неожиданно вспомнились рассказы Сарит о разных великих людях, которые безобразно относились к своим женам или вообще к женщинам. Я вдруг сообразил, что она эти персоналии как будто коллекционировала. Эйнштейн в это ее собрание угодил, Чарли Чаплин, Бунин, Сартр. Как же это я, в самом деле, никогда не связывал истории об этих заслуженных людях с Пинхасом?! Значит, Сарит уже давно все это про себя взвешивала, давно к этой ситуации примерялась? Значит, она действительно сама этого возвращения пожелала? Решила утешить далекого гения, вместо того чтобы продолжать томить близкого человека? Ужасно!
***
Беда, как впрочем и все в этом мире, никогда не приходит одна. Беды, как и все другие явления, подобны грибам, они растут семьями – одна неподалеку от другой.
В ту субботнюю ночь, которую я провел у Йосефа, анализируя поступок Сарит, у нас с Шимоном украли всех коз и овец.
Как показали следы, воры вывели скот из загона, прогнали его до шоссе, там загрузили в машины и увезли, скорее всего на мясо куда-нибудь в Рамаллу или Иерихон. Поймать преступников так и не удалось. Не было сомнения в том, что к краже причастны соседские бедуины, но никаких улик полиция, конечно же, не обнаружила.
Следующие дни я провел как в дурном сне. Все валилось из рук. Пробовал прибегнуть к самому надежному и испытанному средству – чтению псалмов, но не мог и на них долго сосредоточиться. Я несколько раз порывался позвонить Сарит, но каждый раз не решался. Результат был заранее ясен. Однако я чувствовал, что мне надо ее увидеть. Во мне жила какая-то неодолимая потребность заглянуть ей в глаза и удостовериться, что все это не сон.
Дней через десять после того разговора, не очень понимая, на что я собственно рассчитываю, я подъехал к дому Пинхаса на Гиват-Царфатит. Я остановил машину метрах в ста от парадной двери и стал думать, что можно было бы еще предпринять. Прошло не более трех минут, как дверь открылась и из нее вышли Пинхас и Сарит. Они о чем-то говорили. Причем Сарит выглядела оживленной и даже, как мне показалось, веселой.
Как ни странно, но увиденное не только не убило меня окончательно, а напротив, отрезвило и даже успокоило.
– Придется признать, что либо я вообще не понимаю женщин, либо Сарит не та женщина, за которую я ее принимал. И тогда слава Богу, что мы с ней расстались.
2000
Оставшись без каких-либо средств к существованию, я вынужден был обратиться к своим навыкам в электронике. Поначалу я стал частным образом чинить и устанавливать компьютеры, но зимой мне неожиданно подвернулась работа программиста в области спутниковой связи. Один мой бывший сокурсник пошел в гору, стал большим начальником и, когда ему понадобился специалист по «джаве», предложил работу мне. Упускать такую возможности в моем затруднительном положении было бы нелепо и я, к вящей радости родителей, завис перед экраном.
Появились деньги. Легкий подсчет показывал, что при скромном образе жизни за год – полтора я смогу скопить себе сумму, достаточную на покупку целого стада мелкого рогатого скота.
Потекли рабочие будни. Я было начал приходить в себя после разлуки с Сарит, как навалились тревоги политического свойства. Новоизбранный премьер-министр Эхуд Барак пытался избавиться от некогда освобожденных ЦАХАЛом клочков Святой земли, как торговец от партии подгнивающих бананов за час до закрытия рынка.
Всю первую половину 2000 года было страшно включать радио: так и не сумев всучить Сирии Голанское плато, Барак в одностороннем порядке вывел израильские войска из Южного Ливана, а затем впопыхах вылетел в Кэмп-Дэвид переговариваться с Арафатом по поводу «окончательного урегулирования».
В течение десяти дней Барак уступил по всем тем пунктам, которые ранее не считались даже подлежащими обсуждению: он согласился разделить Иерусалим, передать арабам 97 процентов территории Иудеи и Самарии (причем недостающие 3 процента компенсировались территориями Негева) и возвратить в каком-то объеме арабских беженцев 1948 года.
Однако вытянув из Барака все эти немыслимые «бонусы», сам Арафат не пожелал ими воспользоваться. Он отказался со своей стороны признать право еврейского государства на существование и заявить, что конфликт между евреями и палестинцами исчерпан. Заплатить такую «дорогую цену» за свое независимое государство палестинский фюрер не решился.
Через неделю после этой неожиданной для всех развязки, в самом начале августа в Израиль прилетел Андрей. Вскоре после пропажи рукописи он перезвонил мне и спросил, уверен ли я, что привел Пинхаса на то самое место? Хотя я заверил его, что никаких сомнений в этом быть не может, Андрей продолжал надеяться. Он постоянно грозился, что приедет и сам все проверит.
Я встретил Андрея в аэропорту и привез к себе на Инбалим.
– Видишь этот холм? Если будешь идти по нему, то выйдешь на край глубокой пропасти – это и будет как раз ущелье Макух, – объяснял я Андрею.
– Как ты удобно расположился. Когда же мы выходим?
– Хоть завтра.
Мы вошли в караван, и я наспех приготовил скромный холостяцкий ужин.
– Так как у тебя с Татьяной? – поинтересовался я, рассекая вилкой омлет.
– Как с Татьяной? – переспросил Андрей. – Да никак в общем-то.
– Все никак не можешь решиться?
– Нет, почему же? – пожал плечами Андрей. – Я как раз решился.
– На что решился?
– Потянуть время как раз и решился. Видишь ли, Таня, в сущности, мне нравится, она хороший человек, но без искры, не хватает в ней чего-то мне нужного.... Однако меня она любит и этого не скрывает. Вот и спрашивается, зачем быть собакой на сене? Правильно ли кричать «да здравствует свобода!», если ты можешь осчастливить кого-то, связав себя с ним? Я долго молился, долго размышлял и загадал, точнее даже дал про себя такой обет: если Таня до тридцати лет замуж не выйдет и будет продолжать питать по отношению ко мне свои «безнадежные» чувства, то на ее тридцатилетие я сделаю ей предложение. До этого события еще где-то полгода осталось.
– Всего полгода?! Ну ты и мастер делать сюрпризы, Андрей!
Вечером, пока мы готовились к путешествию, я стал рассказывать Андрею о своем новом предположении, что обнаруженный им текст по своему происхождению кумранский и что говорится в нем об Учителе Праведности, который (согласно кумранскому «Комментарию на книгу Авакука» – 11) на Йом-Кипур и соответственно на Суккот имел какое-то столкновение с Первосвященником. А имя Йешуа там оттого, что Учителя Праведности, по-видимому, именно так и звали. Может быть, он и есть тот самый Йешуа Аноцри, описанный в трактате Сангедрин, которого отлучил Йегошуа бен Перахия.
– Оба Йешу и оба из Нацрата? Маловероятно.
– У тебя ведь тоже оба Йешуа и оба из Нацрата, и ничего. Но вообще-то прозвище «Аноцри» не обязательно с местом жительства должно быть связано. Слово «нецер», означающее «молодой побег», мистически очень насыщенное слово. «И народ твой, все праведники, «нецер» насаждения Моего»67. Учителя праведности вполне могли так прозвать: Нецер, Нацри.
– Хорошо, – согласился Андрей. – Но откуда тогда в рукописи слово «распяты»? Разве Первосвященник распял Учителя Праведности? Я что-то не слышал, чтобы он умер насильственной смертью.
– Ну а кто тебе сказал, что слово «распяты» в нашей рукописи относится к казни Учителя Праведности? Может быть, там как раз говорится о распятии восьмисот раввинов? Заметь ведь, как интересно: в Талмуде лишь в двух местах что-то написано о Йешуа из Нацрата в историческом контексте. Кое-где говорится, правда, еще о Бен Стаде, которого с Йешуа отождествляют, но о самом Йешуа – только в двух местах, оба в трактате Сангедрин. Так вот, на 107-й странице этого трактата сообщается, что Йешуа был подвергнут херему при царе Яннае, а в брайте на 43-й странице того же трактата говорится, что он был распят накануне Песаха без указания эпохи, что позволяет думать, что это произошло при Пилате. Так не естественно ли подумать, что на 43-й странице говорится о Йешуа из Нацрата времен Пилата, а на 107-й странице – о Йешуа Нецере времен Янная? И потом, как ты объясняешь множественное число «распяты», если речь идет о Евангелии?
– Это как раз просто. Ведь Иисус был распят вместе с двумя мятежниками.
– Но вообще-то странная тогда дилемма вырисовывается: выходит, что либо Евангелия под одним именем и образом объединяют двух разных лиц, либо то же самое делает Талмуд? Или два Иисуса Евангелий, или два Йешуа Талмуда?
– Два на два. Квадрат. Мессианский квадрат!
Я было хотел возразить, сказать, что на еврейский взгляд квадрат этот скорее лжемессианский, но промолчал. И Учитель Праведности, и Йешуа Аноцри, если посмотреть на этот вопрос шире, в конце концов могут считаться мессиями своего поколения. Есть в иудаизме такое понятие.
Более того, именно они положили начало мессианской эпохе, о которой говорится в трактате «Авода зара»: «Шесть тысяч лет просуществует мир: две тысячи лет (от сотворения мира до призвания Авраама) – время хаоса; две тысячи лет (после призвания Авраама до разрушения Второго Храма) – время Торы и (последние) две тысячи лет – время Мессии».
Учитель Праведности и Йешу Аноцри были первыми соискателями конкурса Избавителей, до завершения которого остается немногим более двух столетий. Пусть себе связанный с их именами квадрат зовется мессианским. Не надо мелочиться.
– Может быть, уже завтра мы найдем рукопись, и загадка мессианского квадрата разрешится! – мечтательно произнес Андрей.
На другой день поутру мы вошли в ущелье Макух, и к полудню Андрей, наконец, воочию убедился, что рукописи на месте нет.
***
Андрей близко к сердцу принял историю возвращения Сарит к законному мужу.
– Ну, в отличие от твоих, мои отношения с Сарит никак не пострадали, – бодро заявил он. – Я обязательно должен с ней встретиться!..
Он позвонил Сарит в тот же вечер, когда мы вернулись из ущелья Макух, но ее сотовый был недоступен. То же повторилось и на другой день. Андрей позвонил на телефон Пинхаса – трубку не взяли. Только на третий день нам все разъяснили Саритины родители. Оказывается, она отправилась на Синай и должна была вернуться только к концу лета.
Андрей не мог столько ждать. Он подгадал возвращение в Москву к своему тридцатилетию – 27 августа. Сказал, что обычно дней рождений не отмечает, но в эту годовщину некоторые друзья твердо вознамерились его поздравить и даже организовали по этому поводу какой-то поход.
Несколько дней Андрей провел в Хайфе у своего приятеля Гриши Кранца, «блестящего специалиста по Плотину», который годом раньше поднялся в Израиль. Андрей затащил Гришу ко мне в Инбалим, и мы даже спустились на пару часов в вади Макух – пособирали мозаику, рассеянную на месте древнего византийского монастыря. Гриша был в восторге и грозился навестить меня еще.
За три дня до отъезда у Андрея произошла неожиданная встреча.
В тот день я специально пораньше ушел с работы, чтобы пройтись с ним по Старому городу. Мы зашли в какую-то лавку, где Андрей долго выбирал сувениры. Что-то ему заказали, кого-то он хотел удивить. Я покорно стоял и скучал. Вдруг меня кто-то сзади хлопнул по плечу. Я обернулся…
Передо мной стояла Ольга. «Сейчас опять начнет выспрашивать про рукопись! – с досадой подумал я, – теперь не отвяжешься». И действительно, Ольга довольно улыбалась и явно не собиралась прощаться.
– Как поживаешь? Как Сарит? Она получила, наконец, развод? – спросила она.
– Сарит сейчас в Египте. Отдыхает на Синае со своей дочерью, – сухо ответил я.
– А ты не поехал с ней. Ты очень ответственный человек, Юра, – и она опять хлопнула меня по плечу. – Была рада еще раз в этом убедиться.
И бросив быстрый взгляд на Андрея, спросила:
– С другом не познакомишь?
– Знакомься, это Андрей, я тебе о нем рассказывал, – нехотя сказал я.
– Ах, так вот кто нашел рукопись! – внимательно разглядывая Андрея, протянула Ольга. – И это вы – автор теории про двух Иисусов! Когда же ваша находка будет, наконец, обнародована?
– Это не совсем от меня зависит, – ответил Андрей. – А откуда вы знаете про рукопись?
– Ну, от меня ничего не скроется! – засмеялась Ольга. – Но если серьезно, то я и Сергей Егоров – Юрины друзья. У него от нас нету тайн, правда, Юра?
– Ну, как тебе сказать, – я бросил на Андрея выразительный взгляд, – немножко, наверно, все-таки есть, а иначе что же это за тайны?
– Ты как всегда прав! – как-то слишком жизнерадостно засмеялась Ольга. На нашем мрачном и растерянном фоне ее оптимизм был каким-то почти вызывающим и обидным.
– Так, знаете что? – вдруг воскликнула она. – Раз вы уж оказались в старом городе, я вам покажу одно интересное место.
И не дожидаясь нашего согласия, Ольга подхватила Андрея под руку и потащила узкими извилистыми ходами на какие-то крыши арабских домов. Дело в том, что многие торговые улицы в городе были крытыми, и в иных местах крыши разных домов соединялись между собой, образуя единый массив. Наиболее крупное из таких соединений – так называемые Галицийские крыши – граничили с еврейским кварталом, куда мне не раз приходилось забредать. Но туда, куда повела нас Ольга, я был впервые.
Место и в самом деле было очень милое, с него была видна половина Старого города. Имелась и тень, и широкий каменный парапет, на котором мы и присели. Перед нами возвышался Золотой Купол, за которым виднелась Масличная гора.
Глядя на сверкающую позолоту купола в центре Храмовой горы, я всегда старался представлять себе на этом месте наш еще не разрушенный Храм и не обращать внимания на то, что построили на его месте потом. На закате, когда купол переставал блестеть и погружался в сумерки, я иногда видел как будто бы очертания колоннад простого и величественного Храма. Но сейчас, когда солнце, отражаясь от купола, слепило глаза, представить себе это было невозможно.
Андрей с Ольгой продолжали начатый по дороге разговор об археологии. Минут десять Андрей оживленно рассказывал о том, что можно найти в курганах под Смоленском, а что в холмах под Севастополем.
– Этот опыт вам, видимо, пригодился, когда вы нашли рукопись в вади Макух? – спросила, наконец, Ольга. – Как это случилось вообще?
Андрей замялся.
– Случайно.
– Как это случайно? Идешь – и вдруг видишь поперек тропинки рукопись лежит?
– Вы не поверите, но что-то вроде того…
– Нет, почему же? Я охотно верю, – вдруг как-будто обиделась Ольга, но быстро справилась с собой и спросила:
– Ну как вам здесь? Я люблю тут бывать, в точке пересечения самого святого для всех трех религий.
– Где же здесь три религии? – заспорил я. – Отсюда только один этот купол и виден.
– Ну почему же? Вон Гефсимания виднеется. Хотя, если честно, мне почему-то казалось, что отсюда можно увидеть гораздо больше.
– Пойдемте, я отведу вас на такое место, с которого действительно все святыни как на ладони, – предложил я.
Я знал, как беспрепятственно можно подняться на крышу одной из йешив, расположенных напротив Котеля, и минут через десять мы были на месте. Отсюда открывался вид не только на Масличную и Храмовую горы, но даже на квартал Шилоах, где располагался град Давида – самая древняя часть Иерусалима.
– Вот отсюда действительно всем есть на что взглянуть, – сказал я.
– В самом деле здорово, – согласилась Ольга. – А вы ведь, Андрей, наверное, христианин? Вы что-нибудь чувствуете здесь особенное?
– Да, христианин… А вид действительно поразительный! Храмовая гора, за ней гора Масличная… Это ведь место, где происходила развязка евангельских событий. Хотите, я вам расскажу, как это было на самом деле?
– Конечно, конечно! – кивнула Ольга. – Я давно хотела послушать вашу версию евангельских событий.
Андрей встал и начал расхаживать перед нами взад-вперед.
– Вы только представьте себе, – сказал он, показывая рукой на Масличную гору, – как с той вершины верхом на осле спускается окруженный толпой Иисус. Эту процессию – прямо как сейчас – золотит клонящееся к западу солнце. Ведь в тот день он вышел из Иерихона и наверняка подошел к Иерусалиму ближе к вечеру. Иисус въезжает в город и, возможно, вот здесь – Андрей показал рукой на южную оконечность Стены – через арку, след от которой мы с вами видим, в сопровождении ликующей толпы входит в Иерусалимский храм. Было это, как говорят нам синоптические евангелия, весной, на Пасху. Однако Евангелие от Иоанна рассказывает, что народ, бывший на дорогах и, возможно, заполнивший все это пространство – и он указал вниз на большую площадь перед стеной – встречал Иисуса пальмовыми ветвями и кричал ему Осанну, что указывает на осенний праздник Кущей, а не на Пасху. Да и его въезд в Иерусалим происходил, по-видимому, утром. Ведь по Иоанну, Иисус уже за шесть дней до этого торжественного въезда жил на самой Масличной горе в селе Вифания у своего друга Лазаря. Между тем Иисус синоптиков ни с каким Лазарем знаком не был и остановился – уже после того как покинул Храм – в доме Симона Прокаженного… Как тут не подумать, что на Пасху и на Кущи въехали два разных человека! Два разных Иисуса! Что одного распяли на Песах, а другого – на Кущи, в праздник Осанна Раба?