Оттепель 60-х

– Сколько тебе ещё служить?

– Теперь, чепуха.

– Сколько?

– Последний год идёт. А тебе?

– Мне? Три «чепухи».

Определили меня в танковые войска и направили в город Дзержинск в воинскую часть «три семёрки две пятёрки» – 77755.

Доставили нас на электричке во второй половине дня и тотчас повели строем в солдатскую столовую, где накормили щами и перловой кашей. Каша показалась необыкновенно вкусной, и ел я её впервые в жизни. Я тогда ещё не знал, что это будет наш основной корм в течение трёх лет и что придёт время, когда я исключу её из своего меню навсегда.

Наши вещи находились в клубе, а нас опять же строем повели снова в столовую, где передали в распоряжение упитанного старшины-сверхсрочника, который выдал нам половые тряпки, куски хозяйственного мыла и определил фронт работ. Мы старательно на четвереньках намыливали и тщательно протирали кафельный пол столовой. Блок питания был просторен, здесь «принимал пищу» одновременно весь полк. Площадь была настолько обширной, что нам казалось – работе не будет конца. Мы не могли тогда предполагать, что нас «новичков» прекрасно использовали. Никогда матёрые солдаты не моют так полы. Достаточно намочить тряпку, расправить её на ширину рук и, пятясь, тянуть её от начала до конца, собирая мелкий мусор и увлажняя поверхность пола. Вот и всё. Процесс это длится недолго, а задание выполняется быстро и чётко, не говоря, конечно, о качестве.

Потом нас распределили по ротам. Я попал в первую роту второго танкового батальона. Командиром оказался капитан с очень уместной в армии фамилией – Солдатов. Он постоянно был сосредоточен на чём-то своём, не различая наших лиц. Туловище его было несколько коротковато, отчего руки и ноги представлялись не в меру длинными. А вообще он был очень исполнительным и совсем не агрессивным. Командиром экипажа, в котором я оказался в качестве заряжающего орудием, был немец младший сержант Ганн с разноцветными глазами: левый – строго карий, а правый – ярко-голубой. Чувствовалось, что он старается добросовестно служить.

Командиры и механики-водители танков в большинстве своём прошли подготовку в учебном центре во Владимире, а младшему сержанту Ганну пришлось осваивать всё это непосредственно в полку. Наводчики и заряжающие знакомились с техникой и совершенствовали мастерство также на месте службы. Наверное, поэтому я впервые сел в танк без предварительной подготовки прямо во время стрельб. Получив коробку пулемётных патронов, я на военном полигоне по команде «в экипаж!» заскочил на танк, прыгнул вовнутрь отсека для заряжающего, потянул люк на себя, не ведая того, что он автоматически захлопывается и может запросто оттяпать пальцы рук. Дальше на огневой позиции я должен был вставить ленту в пулемёт, но её «заклинило», и я не знал, что делать. Младший сержант Ганн перегнулся со своего командирского места и ловким движением поправил ленту. Это спасло положение. Мы благополучно отстрелялись. Однако мне стало впервые не по себе, ведь это был тот самый момент, ради которого я был призван в армию.

Итак, я стал заряжающим среднего танка. Кроме меня в экипаже было ещё три человека: командир, механик-водитель и наводчик. Поэтому песенка «Три танкиста, три весёлых друга» была не про нас. Солдатское довольствие у меня возросло до шести рублей тридцати копеек. Причём сюда входили 80 копеек на «табак». Раньше выдавали махорку, а потом заменили деньгами – не все же курят – резонно. Я тоже решил «разбогатеть» и бросил курить. Это позволило мне успешно преодолевать армейские «кроссы».

Солдат, бросивший курить: – Люди по трое детей бросают – и то воли хватает, а тут бросить курить…

…Солдатский ритм жизни захлестнул нас. В шесть утра подъём, прогулка, умывание, «приём пищи», политзанятия, строевая подготовка, работа в боксе по подготовке танков на зимнюю консервацию, наряды по хозяйству и караульная служба. Перед сном вечерняя прогулка и в 22 часа отбой. Всё это составляло повседневную армейскую жизнь.

Находясь в карауле, я вдруг понял, что с моим зрением не всё в порядке: смену караула я воспринимаю расплывчато по очертаниям или по голосу разводящего. Обратился в санчасть, мне выписали очки, и с тех пор я стал «очкариком». Охраняли мы танковые боксы. Всё делали по уставу: находились два часа на посту, затем два часа в караульном помещении бодрствовали, потом два часа спали и снова шли на пост. Стоять постовым на морозе в тулупе с автоматом было нормально. Зато потом в течение 30-ти минут надо было охранять само караульное помещение, только уже не в тулупе, который передавался постовому, а в шинели. Тут-то и начиналась пляска на снегу. Когда было совсем от холода невмоготу, я задавал стрекача вокруг караулки, то и дело заглядывая в окно на часы. Но стрелки часов почти не двигались. С ужасом обнаруживая, что делаю круг всего за одну минуту, я продолжаю бег, ускоряя движение, чтобы не окоченеть от мороза. Этот момент, пожалуй, и был самым ярким и увлекательным в постовой службе. Всё остальное в карауле меня не особо напрягало.

Увольнение

Из разговоров: «В нашем городе на свист

оборачиваются солдаты и их девки»

Я прослужил уже два месяца, но не был в увольнении, и даже не представлял, как солдаты проводят пять часов «свободного» времени за пределами части. Мне стало интересно, и я направился в город в составе заматерелых служак: сержанта третьего года службы Варфоломеева и младшего сержанта второго года службы Блохина. Оба они были механиками-водителями, прошедшими «учебку» во Владимире.

Перед выходом нас придирчиво осмотрел старшина: сапоги были начищены до блеска, воротнички мундиров подшиты белой материей, сами были подстрижены и выбриты – выглядели по-армейски браво. Но как только мы смешались с городской толпой, я неожиданно почувствовал новое ощущение, до этого неведомое мне, я заметил совершеннейшее невнимание к нам гражданских лиц, особенно девушек – мы словно не существовали для них, взгляды пронзали нас, как незримый воздух. Это было непривычно, так как я вдруг осознал своё ничтожество в их представлении. А ведь всего-то и отличало нас от них то, что мы были переодеты в серую неприглядную одежду. С этого момента, находясь в увольнении, я уже чётко осознавал свою невзрачность на публике. Разумеется, если бы это было в военное время и люди целиком зависели от нас, они бы, наверное, по-другому воспринимали защитников их гражданской жизни. Но сейчас было не так: наш полк располагался внутри страны и было мирное время. Гражданские люди одевались ярко и красиво, и их внимание, естественно, не привлекали рядовые военнослужащие. Да что рядовые?.. Я вспомнил возмущение курсанта: «Я иду, – рассказывал он, – а ко мне обращаются все: «солдат», «солдат»… хотя у меня курсантские погоны». «Подумаешь, – возразили ему, – обиделся. И офицером станешь, окликать будут «солдатом», что из того?» «Ну, уж офицера-то, – не согласился он, – выделят по звёздочкам».

Итак, мы, трое солдат, пройдя КПП, оказались в городе. Я целиком положился на «стариков», так как никаких планов, кроме любопытства к их действиям, у меня не было. Под предводительством сержанта Варфоломеева мы шустро прошлись по центру города и целеустремлённо свернули в переулок, где в укромном месте находился известный им магазинчик. Там мы взяли бутылку водки и три сырка. Блохин привычным движением сунул бутылку за брючный пояс и запахнул шинель. Далее мы прошвырнулись мимо парка с качелями до стадиона, который огорожен высоким деревянным забором. Вход был закрыт. Прошли вдоль ограды и где-то на безлюдном месте, притулившись к изгороди, стали распивать водку. Пили глотками «из горла», вприкуску сырками. Старослужащие разговорились: вспоминали интересные моменты, в основном, где и при каких обстоятельствах приходилось потреблять спиртное до этого. Все расслабились. Разговоры оживились. Вспомнились и строгие порядки в учебном центре во Владимире, где обучались танкисты. Время постепенно набирало обороты. Засобирались в обратный путь. А идти было довольно далеко, приближаться к КПП пришлось даже бегом. Затем, оказывается, надо было пройти контрольный пункт без тени подозрения на то, что мы были «под мухой», иначе лишат удовольствия бывать в увольнении. Сначала запыхавшись, потом, усмирив дыхание и запахи алкоголя в себе, нам всё-таки удалось благополучно вернуться в расположение части.

Но после всех впечатлений мне, рядовому военнослужащему, уже женатому человеку, долго не хотелось в увольнение. И, очевидно, не только мне.

Разговор старшины с солдатом:

Старшина: – Иванов, почему не идёшь в город?

Солдат: – Товарищ старшина, не могу я так идти, я же опозорю Советскую армию своим внешним видом. На меня же весь город смотреть будет. Ну, что это за мундир? Я же в нём, как цапля, а сапоги?.. Нет, товарищ старшина, не пойду.

Старшина: – Что сапоги? Сапоги, как сапоги. Ну, заплаточка на голенище. Подумаешь. Собирайся, говорю.

Солдат: Нет, не могу. Не подстрижен я, и воротничка свежего на кителе нет.

Старшина: – Приказ: коллективный выход. Желательно выйти всем. Ведь в городе праздничный концерт будет для вас. Не пойдёшь? Хорошо, туалет выдраишь, поймёшь.

Солдат (после ухода старшины) бормочет: – Запугал. Подумаешь, туалет. Зато целый день свободным буду.

Но армейское однообразие: муштра, душевное томление и осознание того, что ты, подобно кильки в томате, законсервирован в банке и находишься в замкнутом пространстве, пропитанном солдатским потом, – проникая в душу твою, делают своё дело. И ты незаметно для себя начинаешь ностальгически воспринимать гражданскую жизнь.

Однажды после долгого нахождения в казарме, вырвавшись в увольнение, я поймал себя на том, что, будучи в городе среди многолюдья, готов кричать: «Люди, я жадно вглядываюсь в ваши лица и каждого встречного помню и готов описать. Я так истосковался в казарме обо всех вас, что запоминается каждая чёрточка вашего лица и видится особенность вашего характера. На меня даже встречные оборачиваются, потому что взгляд мой слишком жаден и проницателен. Я улыбаюсь вам и прошу вас: позвольте на вас насмотреться!»

В тот раз я забрёл в универмаг и украдкой наблюдал за женщиной:

«Она была миниатюрной с правильно выточенным торсом. Её черноволосая головка и белое нежное лицо привлекали своим обаянием и, несмотря на некоторую несоразмерность с туловищем (головка была великовата), не умоляла впечатления. Карие глазки не скрывали грусти и как бы прямо в упор без предисловия говорили: «Я мала, но ведь и хороша?» И ещё на её лбу была чуть заметная морщинка, которая вызывала нежное сочувствие и умиление. Только руки говорили о настоящем её возрасте, о нервозности характера и ранних страданиях. Они были несколько узловатыми, хваткими и… волевыми», – записал я об этом в записной книжке.

…Тоска по мирным людям томила меня.

«Приём пищи»

Байка: – Слышали? Один солдат с голоду умер

от того, что ложки не было.

* * *

Старшина: – Повар и в кашу «мат» кладёт, только

вы не видите. Солдат мужает от «мата».

У солдат, оказывается, самые приятные моменты в жизни – это сон и обед, а точнее, как выражается старшина – «приём пищи». О «сне» – говорить нечего: это радость, которая выводит тебя за пределы армии. «Сновидения», уносящие к любимой, и вообще к свободе, – это чудо, лучше которого может быть только сама «любимая» и сама «свобода». И это понимаешь по-настоящему именно тогда, когда ты в заточении. А армия – это тоже заточение, хотя, как говорит киномеханик Грейф, называется «почётным долгом».

«Приём пищи» – это тоже восторг, только более внутренний, если не сказать «животный». В обед, как только подводят строем роты личного состава к столовой и открывают дверь, солдаты вылетают из строя, подобно дробинкам из патрона ружья, нажатого на курок, и несутся к своим столам, и руки их, переплетаясь, буквально расхватывают содержимое. При этом они успевают моментально сориентироваться, какой кусочек мяса или рыбы лучше. Так же расхватываются кубики сливочного масла (по утрам) и горстки рафинированного сахара. Содержимое казанов с горячими щами или кашей в расчёт не идёт. Это спокойно распределяется дежурным по алюминиевым чашкам с помощью «разводящего» половника. Ажиотаж вызывает только вкуснятина. Однако картина происходящего неприглядна. В один из таких моментов я вдруг вспомнил рассказ геолога-югослава, который работал у нас в партии. Фамилия его Малишич. Будучи партизаном, он попал к немцам в плен. За решёткой оказалось большое скопление людей. Однажды немцы через решётку стали кидать куски хлеба, а люди, словно «оживотились», как собаки, бросались за ними. Немцы восторженно смеялись.

Вспомнив этот эпизод, я, доселе принимавший активное участие в состязании по «расхватыванию» столовских и других благ, взял себя в руки и стал в дальнейшем, как мне казалось, вести себя «достойно».

…Вскоре, однако, моё «достоинство» подверглось испытанию и обернулось против меня.

Нас подняли по тревоге на полевые учения. Получив зимние танковые комбинезоны и шлемы, мы ринулись в сушилку за валенками. Все мигом расхватали, кому какие надо, а я получил то, что досталось. Несмотря на то, что валенки были маловаты, они ещё оказались не просохшими. И мне «в бою» было очень неуютно находиться при сильном морозе в металлическом танке в сырых валенках, потому что я, как любит выражаться старшина Горох, тогда остался «на бубях». В конце концов, прямо на ходу в танке я снял валенки, вытащил из вещмешка запасные носки и переобулся в сапоги, в которых было, хотя и холодно, но удобно и терпимо.

Как я стал « художником»

В армии удивительно просто осваиваешь профессии, наверное, потому что, во-первых, кроме тебя, солдата, делать дела некому, во-вторых, здесь большее доверие молодым людям, чем на гражданке. Положим, плотником, портным, сапожником и поваром ты можешь стать запросто после того, как хотя бы один раз справился с таким видом работ. Потом тебя ещё несколько раз привлекут к подобному занятию. А затем ты уже по инерции станешь «плотником», «портным», «сапожником» и т. п. Всё это происходит естественным образом, потому что эти работы не столь специфически трудоёмки, как, например, вождение танка. А ведь и танки водят ребята 19-тилетнего возраста. На гражданке такое доверие – редкость.

Подобно «плотнику» и «портному» и я стал «художником», после того как заполнил чертёжным шрифтом список личного состава роты. Список этот нужен для проведения старшиной ежедневных (утром и вечером) поверок. Подготовив несколько раз такой список, я уже стал котироваться как потенциальный «художник». А когда в полку появилась необходимость создания комнаты тыла, обо мне тут же вспомнили и, снабдив подручными средствами – ватманом, клеем, перьями, тушью и прочими канцелярскими товарами, – усадили в кабинет для оформления стендов, отражающих сферу деятельности полкового тыла. Это произошло в марте 1962 года. Времени для завершения работ понадобилось больше месяца. Для меня во всём этом было ценным то, что я уже был менее подвержен сиюминутным командам и придиркам старшины и других младших командиров, и мог какое-то время оставаться наедине со своими мыслями. Именно Кабинет тыла определил моё армейское будущее, превратив в «художника», хотя до «живописца» мне было так же далеко, как до другой галактики. Зато до штаба полка, стало, как оказалось, рукой подать.

Однажды нежданно-негаданно в будущий Кабинет тыла вошёл майор из штаба полка и, молча, стал рассматривать, как я расписываю и украшаю стенд. Походив вокруг меня и не проронив ни слова, удалился. Через некоторое время зашёл ещё раз, спросил об образовании. Узнав, что я окончил геологоразведочный техникум, заинтересовался ещё более. И вдруг говорит: – А не хотели бы вы служить в штабе полка?.. На что я ответил, что мне всё равно, где служить, так как на службу меня брали не добровольцем. – А вы подумайте. В штабе всё-таки есть свои преимущества. Во-первых, служба в основном в «тепле», к тому же, если проявите себя, легче попасть в отпуск, – сказал он. – Товарищ майор, – ответствовал я тогда, – я не гонюсь за «тёпленькими местами», потому что мне всё одно не хорошо, где бы я не служил в армии. – И всё же, подумайте, – сказал он и ушёл.

При следующей встрече я уже был более сговорчивым: – Ну, если вы считаете, что я там нужен, я согласен. Мне, как я уже говорил, без разницы, где служить.

Так я попал в штаб. « Тебе везёт», – говорят мне сослуживцы. Но я не дорожу этим везением, хотя многие мечтают попасть туда.