Обязательно завтра

– С каким же условием?

– А чтобы сама их потом к нам принесла. В ее же интересах. Ведь мы уже прочитали, знаем. Мы, конечно, не прокуроры, но выслать из Москвы, лишить прописки как тунеядку можем запросто. Ссориться с нами ей ни к чему. А так – подумать обещали.

– И принесла? – спросил Олег.

– Разумеется, – улыбнулся Рахим. – Если честно, то мы нарочно эксперимент проводили. Принесет или не принесет? Принесла, как миленькая. Несколько страниц вырвала, правда.

– Самых интересных, – подсказал Сашка.

– Да, самых интересных. Но мы ведь уже прочитали, – усмехнулся Рахим.

Оба смотрели на меня спокойные, уверенные в себе.

– Но ведь… Ведь… это же… Ее личная собственность, частная жизнь, – с трудом сдерживаясь, сказал я.

– Да какая там частная! – прервал Рахим. – Я же сказал. Мы когда к ее тетке – с которой она жила, где прописана – приехали, тетка нам их и подсунула. Вот, говорит, прочитайте про мою племянницу непутевую. Мы и прочитали…

– Можем и тебе дать почитать, – сказал Рахим дружески, совсем по-видимому, не понимая моей реакции. – Тебе интересно будет, с точки зрения психологии. Ведь ты писатель.

– Психология, будь здоров! – сказал Сашка и подмигнул.

– А девочка ничего, между прочим, – добавил Рахим. – Красивая.

– В порядке девчонка! – немедленно поддержал Сашка. – Одна грудища чего стоит…

– Спокойно, – сказал Рахим и строго посмотрел на него.

– Ну, а что же дальше? – спросил я, изо всех сил стараясь не проявлять эмоций.

– Как что? – удивился Рахим. – На высылку оформлять будем. Амарантова – не знаю, за него очень уж мать хлопочет, хотя и его бы надо. Он тоже не работает несколько месяцев, тунеядец. Его трудно взять, правда, мать бурную деятельность развила. Я, говорит, фельетониста из газеты приглашу, я в ЦК жаловаться буду! А что нам газета? Тунеядец и есть тунеядец, да еще морально разложившийся. Сейчас курс Партии, сам знаешь, какой. Ну, с парнем все же не знаю, а Володину – это уж верняк – вышлем. У нее кроме тетки никого нет, а тетка и так с ней намучилась, сама избавиться хочет. Вот суд будет общественный, приходи.

– А где же мать, отец ее? – спросил я.

– Отец, будто, давно их бросил, а мать умерла, – сказал Рахим.

– Спилась мамаша, – добавил Сашка и улыбнулся.

– Да, мать тоже была будь здоров, – продолжал Рахим. – Нам тетка о ней подробно рассказывала. Пила, мужиков водила. Такая и дочка. Яблочко от яблони… Тетка на нее давно уже рукой махнула. Прости-господи, говорит, племянница у меня, не ночует сколько уже. Того и гляди болезнь какую подцепит. А то и промышлять начнет.

– А может уже, – вставил Сашка.

– Нет, пока нет, – серьезно сказал Рахим. – Дневник-то мы читали, там этого нет. И сигналов не поступало. Она больше бескорыстно. Из любви к искусству.

Рахим подмигнул Олегу, и оба парня захохотали.

– А в общем это все теткина инициатива, – отсмеявшись, серьезно сказал Рахим. – Сигнал есть сигнал, понимаете. Мы обязаны отреагировать.

Я поднял глаза и увидел на стене карту района. Района, который находится в их ведении. Под их наблюдением. Района, о котором они неусыпно заботятся.

Что было делать? Мальчики способствуют «курсу», выполняют свой общественный долг. Очерк о них написать? О доблестных «партайгеноссе» в Советском Союзе! Но ведь смешно и думать, что такое «пройдет». Мальчики ведь стараются…

– Подумаю, – сказал я с трудом. – У меня другая тема, но я подумаю.

И встал, чтобы идти.

– Ну, а насчет дневников звони, если интересно, – дружески улыбаясь, сказал Рахим.

– Звоните обязательно, я принесу! – добавил Сашка.

Наконец, я вышел на улицу, на воздух. Шел, машинально почему-то оглядываясь. Ехал в метро, ёжась, как на ветру. Укатали Сивку, совсем укатали…

И вот очутился, наконец, в своей комнате – в коммунальной квартире, с тонкой дощатой дверью и хлипким замком. Ни крепостных стен, ни пулеметов, ни гаубиц. Они и ко мне могут приехать запросто, если захотят. Ведь формально я тоже «тунеядец», потому что официально нигде не числюсь уже несколько месяцев. И гости ко мне приходят – вот же, были совсем недавно ребята, а Антон с Лорой на всю ночь оставались. И Лора приходила потом. А раньше Регина да и другие иной раз. А потом иди доказывай… И не эти пареньки, так другие. Да, я учусь в институте, но на заочном отделении, а потому обязан работать.

– Вы на какие средства живете, товарищ? Занимаетесь частным предпринимательством, да?! А вы знаете, что мы вас на сто первый километр от Москвы можем выслать и прописки лишить? А уж в моральном отношении – тем более. «Пьянки-блядки» у вас бывают, соседи говорят… А еще студент и корреспондент!

«Берем машину как-то вечером, приезжаем»…

Тонкая, деревянная, такая ненадежная дверь. Сосед, который давно уже наблюдает за моей фотографией… Не говоря уже о том, что гости и на самом деле приходят и действительно спиртные напитки употребляют.

– А почему вы, гражданин, ходите с тазом, в котором полно фотографий детских? «Частнопредпринимательская деятельность», видите ли! Запрещено законом! А на государственную работу от звонка до звонка почему не ходите, а?

«Мы нарочно эксперимент проводили. Принесет или не принесет? Принесла, как миленькая»…

«Человек проходит как хозяин необъятной Родины своей…» – зазвучали в голове до боли знакомые строчки из песни.

12

Утром я поехал в библиотеку, в читальный зал.

Взял что-то из периодики – журналы – и «Семью Тибо» Дю Гара. Алексеев как-то – в самом начале – сказал, что неплохо, если бы мой очерк был похож на то место из «Семьи Тибо», где Антуан приезжает в колонию к Жаку. Он очень хвалил это место, а я тоже увлекался когда-то «Семьей Тибо», но именно это место не помнил.

Для начала полистал иллюстрированные журналы. «Огонек», «Семья и школа», «Крестьянка», «Наука и жизнь»… Блеклые, выцветшие картинки. Советские… «Или нет у нас ярких красок?» – не в первый раз думал я.

Смотрел по сторонам, видел нарядные, пестрые платья девушек, их живые милые лица, глаза. Стоял шорох от множества переворачиваемых страниц, отодвигаемых стульев, покашливаний, шагов. Кто-то сдержанно засмеялся. В окна светило солнце.

Вот идет девушка, проходит мимо… Улыбнулась кому-то, и сверкнули глаза, золотятся на солнце волосы. Очаровательная стройная фигурка… Вот же, вот она жизнь, даже здесь, в читальном зале, где положено уткнуться в книгу и соблюдать тишину! А за окнами – тем более: деревья и весеннее небо, солнце, и птицы поют… Апрель… Жизнь!

Наконец, взялся за Дю Гара. Не сразу нашел то самое место, о котором говорил Алексеев. Но когда нашел и начал читать, то очень скоро почувствовал, как это здорово.

Там действительно очень ненавязчиво выражена боль за Жака, мальчика, которого умышленно пытался сломить отец – он так и говорил: «Надо сломить его волю». Чтобы сделать это, отец поместил сына в колонию для несовершеннолетних. И вот однажды приезжает к нему его старший брат Антуан, и они выходят из стен колонии на прогулку, ходят по лугу и лесу, забредают в город. Жак держится изо всех сил – он знает, как бесполезно жаловаться Антуану: переубедить отца невозможно. И Антуан видит вдруг перед собой нового Жака. Сломленного.

А ведь раньше Жак был порывистым, упрямым, веселым, очень живым мальчиком, за что многие и любили его. Многие, но не отец.

Лишь в конце прогулки Жак не выдержал, разрыдался и рассказал брату, что он привык уже, привык к жизни в колонии, она ему уже почти нравится, и он не вправе жаловаться на надзирателей, потому что они по-своему хорошо к нему относятся. Хотя и заставляют рисовать для них смешные порнографические картинки, которые, как это ни странно, хорошо у мальчика получаются. Да, он помнит о прошлом, но он ПРИВЫК. И ему не хочется назад. Отец своего добился.

И я вспомнил… У нас во дворе под моими окнами есть маленький садик, а в нем скамейка. Однажды я сидел на этой скамейке рядом с соседкой, у которой на руках был котенок. Этот котенок отличался тем, что не реагировал на боль, никак не проявлял недовольства, когда его мучили. Соседка чего только с ним ни проделывала: выкручивала лапы, щипала, дергала, с высоты бросала на землю, за одну лапу держала на весу, за хвост, за одно ухо. А он только жмурился и подчинялся. Меня самого удивила тогда моя резкая, слишком сильная реакция – аж затрясло. На соседку, конечно же на соседку я разозлился крайне, но ведь и на котенка тоже! Ему, котенку, что, нравится все это, что ли?! Ну, заори, запищи, глаза выцарапай мучительнице, шипи, плюйся, мочись… Но не терпи же! И уже не жалко было котенка, я даже ненавидел его… Как же так можно?!

Я тогда отнял котенка у соседки, поставил на землю, ждал, что он убежит. Но он никуда не убегал. Он ждал… А соседка смотрела на меня, улыбаясь, и даже как будто бы с торжеством. И с насмешкой. Она опять взяла котенка покорного, и опять начала выворачивать ему лапы глядя на меня и улыбаясь. А котенок жмурился и подчинялся…