Джунгли во дворе

Настоящее чудо – грустно повисший на тонком мохнатом, красиво изогнутом стебле бутон! Из-под красных чашелистиков осторожно выглядывают нежно-розовые, целомудренно свернутые лепестки. "Пачка" балерины, выросшая в этом волшебном царстве? Светильник, зажигающий свой розовый фонарь по ночам? Неужели, неужели это привычное, знакомое всем растение со странноватым названием "гравилат"?

У меня была всего одна обратимая пленка. Она кончилась очень быстро.

А потом я отдал ее знакомому лаборанту: проявлять цветные обратимые пленки самостоятельно я научился гораздо позднее.

– Приезжай послезавтра, – сказал лаборант.

Что получилось? Получилось ли вообще что-нибудь? Вдруг мои фантазии будут развеяны и беспристрастный объектив запечатлел то, что совсем неудивительно, каждодневно, а все, что я навоображал себе, так и останется нереальным?

– Ну как, Эрик? – спросил я по телефону через день.

– Приезжай. Все в порядке, – сказал он.

– Что там? Получилось что-нибудь? – не удержавшись, спросил я.

– Не знаю, некогда было посмотреть, – спокойно ответил Эрик. – Кажется, цветы какие-то.

Еду, еду, волнуясь. «Цветы какие-то». И только?..

Наконец Эрик протягивает мне маленький бумажный сверток, в котором лежит первая заветная пленка. Волновался ли я так в тот давний, увы, очень давний день, когда впервые в жизни получил записку от девочки из соседней школы? Сердце колотилось…

Едва выйдя на улицу, тут же, на ярком июльском солнце, осторожно разворачиваю папиросную бумагу, в которую пленка аккуратно завернута. Смотрю… Сначала идет ряд темных коричневых прямоугольников – трудно что-либо различить. Недодержка. Догадываюсь: это шмель. Он не получился, увы. Вечер, мало света… Неужели?.. Есть! О, все в порядке! В переплетении росистых травинок – глянцевитая, ослепительно желтая чашечка лютика с каплями на лепестках, травинки словно усеяны голубоватыми шариками. Все так и было! И герань получилась, и печально повисший бутон гравилата, и соцветие раковой шейки с пчелой и маленькими жуками. И даже бабочка-голубянка, которую я щелкнул наскоро, боясь пропустить счастливый миг…

В тот вечер мир Карика и Вали впервые распахнулся передо мной на комнатной стене.

Первые снимки были не слишком качественны, но я понял: все мои фантазии – правда.

Лето я провел в постоянных волнениях. Странствия в дворовых джунглях на корточках и ползком, вызывающие нездоровый интерес соседей. Новые и новые путешествия в дебри поляны Измайловского парка. Незабываемая погоня за бабочкой-голубянкой, которая кокетливо улетала всякий раз, как только я к ней на достаточное расстояние приближался. Неожиданный подарок – павлиний глаз, залетевший во двор и спокойно позировавший мне на репейнике. Первые выезды дальше, на станцию Черная, под Москвой, и даже на озеро Селигер…

Голова кружилась от распахнувшихся горизонтов. Джунгли были ярки, многоцветны, разнообразны, густо населены, пленки катастрофически не хватало, не хватало рамок для слайдов, а главное – времени.

Отборы лучших дублей и просмотры занимали ту часть суток, которая оставалась от ползанья на четвереньках в траве, короткого сна и нескольких неизбежных часов работы (работал я тогда выездным фотографом – фотографировал на черно-белую пленку детей в детских садах). Из друзей больше всех доставалось, конечно, Вике. Почти все наши и так не очень-то частые встречи проходили следующим образом. После поспешных приветствий я быстро вешал на стенку экран (сделал его самостоятельно из льняного полотна и с помощью соседского пылесоса покрыл бариевой смесью, окрасив заодно и все ножки мебели в комнате плохо смываемыми белыми крапинками). Затем сдвигал в сторону стол, громоздил на него табуретку, шесть томов Малой советской энциклопедии и диапроектор «Свет». Выключал люстру, торшер и демонстрировал последние диапозитивы. Если мне казалось, что Вика, глядя на экран, выражает слишком мало эмоций, я не на шутку сердился и обвинял ее в равнодушии и слепоте.

Впрочем, Вике диапозитивы как будто нравились, а особенно те, которые напоминали ей знакомых людей. Так у нас постепенно создавалась галерея портретов: жук Сева, кузнечик Семен Петрович, бабочка Елизавета Степановна, гусеница София Лорен, златоглазка Уланова…

Я окончательно понял, что в моей жизни произошло нечто весьма «историческое». Мир изменился. Он стал ярким, огромным, интересным и светлым. Вернулась, пусть отчасти, но вернулась, вернулась «счастливая, невозвратимая пора».

Разве я мог раньше предполагать, что, не выезжая ни в какие далекие страны, а просто выйдя во двор или в парк, можно совершить путешествие? И какое! Несмотря на «Приключения Карика и Вали» и на «Фантазию», мне раньше все-таки не приходило в голову, что отцветший одуванчик, обыкновенная «фукалка», может быть похож на серебряный шар, на остров южного моря, поросший белыми пальмами, на сказочную сцену, где выступают балерины, – зависит от того, как смотреть. Ну а мог ли я знать, что яички клопа на коре березы – блестящие капельки янтаря? Конечно же, от меня было скрыто, что жук-жужелица выкован из стали, а доспехи жука-пожарника – из меди. Теперь это все для меня не секрет. Как и то, например, что гусеница бабочки ольховой стрельчатки в зрелом возрасте носит страусовые перья, а гусеница стрельчатки кленовой – это просто-напросто ползающий лисий воротник. Меня уже ни капельки не удивляет, что голова стрекозы – это голова космонавта в шлеме с антеннами, спинка клопа-солдатика – индейская ритуальная маска, а спинка наземника тощего – африканская. Само собой, что паутина после дождя – кружево, отделанное алмазами, а сухая паутина, пронизанная солнечными лучами, – радужное, сказочное сияние.

Но это бы ладно. Наблюдая всех их с близкого расстояния, я обнаружил странную вещь: поведение этих ползающих, бегающих, прыгающих и летающих созданий иногда удивительным образом напоминает то, что я вижу в гораздо более крупном масштабе. Заметив это, я стал думать, что мир мелких существ каким-то подозрительным образом связан с миром крупных. И принялся читать книги о насекомых. Что же вы думаете? Мои подозрения усилились. Аналогий – тьма. В конце концов я иногда стал даже путаться, с каким миром имею дело в данный момент – маленьким или большим. Но однажды вычитал где-то известное изречение Анаксагора: «Все – во всем». И понял, что в моих наблюдениях нет в сущности ничего удивительного.

Вычитал я и еще одно мудрое изречение, которое запало мне в душу: «Какую бы форму жизни мы ни изучали – от вируса до Мамонтова дерева, мы изучаем самих себя».

Муравейник на ярком весеннем солнце

Прошло первое лето путешествий. Наступила осень, потом зима. Ранней весной я поселился в деревне Подушкино под Москвой. Было начало апреля, моросил дождь, везде еще лежал снег. Никаких насекомых не было, я ходил по туманному лесу, размышляя о том, как будут выглядеть эти места летом, где поднимется густая трава, расцветут цветы, какие диковинные существа поселятся в здешних джунглях…

В тихой и мрачноватой комнате избы царило спокойствие и тишина. Вечером, когда я меланхолически пил чай, с неприязнью наблюдая за парой пыльных, неряшливых мух, разбуженных теплом печки, под потолком послышалось громкое, отчаянное жужжание. Поначалу я не понял, что происходит, и, лишь встав на стул, разглядел в темном уголке паутину, запутавшуюся, отчаянно жужжащую муху и рядом с ней маленького паука. Паук тотчас заметил меня и оторвался было от мухи, но, поняв, что настроен я по отношению к нему не враждебно, вернулся к своей бедной жертве и продолжал пеленать ее, осторожно обходя пару незапеленатых лап и мощно буравящее воздух крыло. Я стоял и смотрел внимательно.

Он был раза в два меньше мухи, но работу свою знал прекрасно, делал ее быстро и с удивительной сметкой, хотя огромная муха дергалась с такой силой, что все под его ногами ходуном ходило. Натолкнувшись с одной стороны на сильное сопротивление лап, он обошел жертву с другой стороны, без лишней спешки, без суеты, а устав, отправился на минутку отдохнуть поближе к щели, где было спокойнее. Мне так понравилось наблюдать за толковой его работой – словно бы расторопный маленький мужичок запрягал огромного брыкающегося вола, – что я взял фонарь. Вздрогнув от света фонаря, паук продолжал свою работу, и мне кажется, ему даже сподручней было теперь, при свете.

Если хотите, смейтесь, но, вернувшись к столу, я уже не чувствовал себя в комнате таким одиноким. Когда на другой вечер я сам поймал муху и посадил в паутину, а потом наблюдал, паук уже не боялся меня. Может быть, он меня узнавал?

В солнечные апрельские дни над проталинами запорхали бабочки, вскоре из теплой земли дружно полезла трава, расцвели первые цветы. В избу приехали дачники, а мне на лето удалось снять маленький сарайчик, который стоял прямо в лесу, на краю оврага. Овраг порос высокими корабельными соснами и черемухой, на дне его тихо струилась маленькая речка Саминка. Начались странствия в подушкинских джунглях.

Хоть я и запомнил своего черного подушкинского соседа-паука, но теперь, когда вокруг летало и ползало столько созданий, а маленькие паучки встречались лишь изредка, глаза у меня разбежались. Кого фотографировать, за кем охотиться в первую очередь?

И я решил – за муравьями.

Еще в детстве я увлекался книжками о них. Не могло не увлечь удивительное устройство муравьиной «цивилизации», многоэтажная конструкция муравейника, этого гигантского муравьиного небоскреба, населенного тысячами смышленых тружеников. А образ их жизни? Войны, походы, организованность и спаянность многотысячной семьи… А как они пасут тлей, разводят грибы, запасают впрок сладкий нектар, ткут, достают из-под земли воду, погоду чувствуют? Поразительно!

В книге французского ученого Реми Шовена я прочитал об удивительном факте муравьиной жизни, вряд ли знакомом многим. Оказывается, этим организованным труженикам присущ порок, который хотя и не красит их, однако же вызывает еще более пристальный, не лишенный практических, поучительных целей интерес. Я уже говорил, что в этом мире тьма аналогий, вот и еще одно подтверждение. Муравьям, этим маленьким шестиногим созданиям, присуще нечто так напоминающее одно из распространенных явлений, увы, не изжитых еще современной человеческой цивилизацией…

Встречается в травяных джунглях некое миниатюрное, симпатичное на вид создание – жучок ломехуза. На конце брюшка этого маленького жучка – две изогнутые в разные стороны косицы, напоминающие ворсистые усики. Увидев такого жучка, муравей тотчас устремляется к нему и принимается щекотать брюшко ломехузы своими усами. В благодарность за эту ласку на косицах появляется капля секрета, выделенного специальной железой ломехузы. Этого-то и ждал рыжий труженик. Он мгновенно слизывает капельку и, выражаясь на современном жаргоне, «балдеет». Только что это был трудяга – рабочий или суровый воин, но вот его уже не узнать. Он шатается, теряет ориентацию в пространстве, ищет укромный уголок, где бы можно было отлежаться, но часто так и не успевает его найти… А в очередь к жучку уже становятся другие,,. И вот ведь что больше всего поразительно: потеря муравьиного облика ничему не учит обалдевшее шестиногое. Едва опомнившись, муравей вновь бежит к ломехузе…

Кончается все это весьма печально. Муравьи перестают выполнять свои общественные функции в муравейнике, перестают даже есть, и если несколько жучков ломехуз попало в муравейник, то этот огромный многоэтажный «мегалополис» обречен на вымирание. Рыжие сластолюбцы опускаются до того, что ко всему прочему подкармливают совратителей-жучков своими собственными детьми, то есть куколками – «муравьиными яйцами».,.

Ну не поразительно ли?

Вы думаете, ломехуза – единственная угроза муравьиному благосостоянию и нравственности? Нет! Маленькая горбатка (типа нашей цикадки, прыгающей в траве) тоже выделяет ароматный и сладкий секрет, который неудержимо влечет муравьев из рода соленопсис. Пока заинтересованные гурманы наслаждаются вкусом и ароматом микроскопической капельки, появившейся на коннике ее брюшка, горбатка аккуратно кладет по крошечному яичку точно на сочленение между головой и грудью муравья. Вскоре из яичка вылупляется личинка горбатки – нимфа. Она быстренько проникает в голову несчастного шестиногого и питается его мозгом. Голова еще живого, но уже неподвижного муравья печально свисает вниз… Когда все содержимое головы будет съедено, нимфа, уже достаточно выросшая, перегрызает шею, и голова падает. Она становится капсулой, то есть своеобразным «домиком», в котором нимфа заканчивает свое развитие и становится взрослой горбаткой, способной откладывать новые крошечные яички…

Итак, еще зимой я мечтал, как буду воочию познавать тайны многообразной муравьиной жизни, фотографировать сценки, портреты. Я помнил выражение из одной журнальной статьи: «Природа сделала четыре серьезные попытки создать большие организованные сообщества: пчелы, муравьи, термиты, люди». Не правда ли, есть над чем поразмыслить?!

И вот наконец Подушкино, май, муравейник на ярком весеннем солнце. Я стою, как Гулливер, глядя сверху на живой, копошащийся многотысячный город…

Строительство было в самом разгаре. Даже на расстоянии слышался напряженный, не прекращающийся ни на минуту шорох работы. Работы трудной, сложной, ответственной. Обычно тот конус, который мы видим, – это половина всего муравейника, небоскреб в несколько десятков этажей, остальная, столь же многоэтажная часть скрыта в земле. И сейчас, весной, небоскреб расширялся, надстраивались новые этажи, прокладывались новые подземные галереи. С разных сторон сотни жителей подтаскивали к общей куче строительные материалы – сосновые прошлогодние иглы, сухие веточки, листики, былинки. Несколько шестиногих собратьев тащили вверх по довольно крутому склону желтую толстую, блестящую на солнце личинку – стройка стройкой, но нельзя забывать и о хлебе насущном…

Муравейник располагался на склоне овражка, у подножия довольно толстой березы. Здесь образовалась естественная пологая площадка, ограниченная с одной стороны стволом и еще кустиками бересклета, открытая только с южной, солнечной стороны. Удобнейшее место, если, правда, не считать того, что буквально в двух шагах утоптанная людьми тропинка. Минутная прихоть озорника с палкой – и великолепное сооружение ужасным образом пострадает…

Тем не менее работа кипела. Интересно было наблюдать и за теми строителями, которые на миг показывались из отверстий в земле у подножия кучи. Они держали в челюстях маленькие земляные комочки, выбрасывали их и вновь скрывались в отверстиях. Это были подземные строители, землекопы, они строили нижние галереи и выносили грунт, слепленный при помощи слюны в комочки-песчинки. Этих комочков накопилось уже очень много, они образовали на склоне целую осыпь, и именно по этой осыпи, постоянно срываясь и падая, скатываясь на исходные позиции, тащилась сейчас группа с личинкой.

Затаив дыхание, сжимая обеими руками фотоаппарат, прильнув к видоискателю, который стал окном в этот захватывающий мир, я наблюдал. Сейчас, сейчас я увижу эту потрясающую организацию, железную дисциплину работников и воинов, движимых хотя и инстинктом, достигших, однако же, многого, очень многого, несмотря на мизерные свои размеры, осваивающих все новые и новые жизненные пространства…

Однако уже при первом взгляде было заметно, что столь трудолюбивые строители далеко не всегда выбирали правильный образ действий и тратили огромное количество усилий впустую. Та самая группа с личинкой, которая упорно тащилась по склону и под ноги которой строители с удивительной небрежностью бросали свои комки, чем еще больше затрудняли движение, вызывала все-таки досаду своей бестолковостью. Почему бы не выбрать другой, более выгодный путь, в обход осыпи? Но нет. Упорное, тупое, бестолковое движение вопреки всему.

А землекопы? Ну что бы им стоило договориться и относить комочки в определенное место, чтобы не портить весь склон, по которому их же собратья из последних сил волокут кто строительный материал, кто съестные припасы? Бросают комки тут же, прямо под ноги своим же, как будто ленятся лишних два шага ступить…

Я передвинул объектив в сторону. Вот троица рыжих братьев волочит сдвоенную сосновую иглу – строительный материал для надземной части – прямо сквозь частокол молодой травы. Игла, тем более двойная, естественно, цепляется, бедные трудяги из себя выходят, тужатся и все же ломятся напропалую, хотя буквально в сантиметре широкий прогал, по которому тащить иглу было бы им несравнимо сподручней. Но самое поразительное другое. Двойную иглу, разумеется, нужно тащить сращенным концом вперед, это же и дураку ясно. А они тащат наоборот. И, словно нарочно, подцепляют каждую травинку на пути этой своеобразной «вилкой» и, конечно же, расходуют сил в несколько раз больше, чем нужно было бы при достаточно толковой «организации труда»…

Скажете, какой с муравьев спрос? Ну а как же… Почему, например, так споро работал паук, пеленавший муху? Почему так восхищался мудростью инстинкта сфексов, аммофил, каликургов и других шестиногих Жан-Анри Фабр? Инстинкт – своеобразный «ум», и он великолепно работает у многих представителей этого многочисленного «народа». Так почему же, почему же так бестолковы те, о потрясающей организации которых ходят легенды? Но может быть, первое впечатление обманчиво?

Однако, чем больше я смотрел, тем, увы, все больше и больше уважение к их многообразной, сложной работе сменялось печальным раздумьем.

Самое потрясающее было то, что они сплошь да рядом явно мешали друг другу. Иной раз какой-нибудь бестолковый колготной тип, тупо мчащийся неизвестно куда, походя задевал своего натужившегося собрата, волочащего в гору бревно, и собрат, потерявший равновесие, летел вместе с бревном под откос, а нахал, сделав свое черное дело, даже и не оборачивался. Ни раскаяния, ни попытки загладить свою вину! Но может быть, у этого грубияна какое-нибудь важное дело? Ничуть не бывало! Пробежав несколько шагов, он принялся помогать какой-то группе, волочащей длинную, задевающую за траву былинку, не помог толком, бросил, опять сломя голову побежал куда-то, причем прямо по головам своих сородичей. Ну и тип! Ни дать ни взять бестолковый, однако же мнящий себя совершенно необходимым начальник…

Н-да. Инстинкт. Не ум, а инстинкт, это, конечно, понятно. Чего же требовать? И все же не мог я смотреть спокойно, раздражало меня что-то в этой нескладной, суматошной работе.

Тут вспомнил я, что даже сам Жан-Анри Фабр, так беззаветно, так заинтересованно и внимательно изучавший мир шестиногих, не любил муравьев. Ему претило их «буржуазное» накопительство, скопидомство, их безоглядная преданность лишь одной низменной страсти – вдоволь поесть… Вот-вот. Именно! Тупые инстинктивные движения, конвейерная, механическая работа ради одного только хлеба насущного – никакого полета!