После таёжной самоссылки. Первые записи

Вот случай, когда ничтожный повод имеет тяжелые, далеко идущие последствия. Таковым для меня в конце 5-го – начале 6-го класса явилась книга Натана Рыбака «Переяславская Рада». Отец, начавший ревностно собирать библиотечку, эту пухлую пропагандистскую книгу очень ценил. И надо было мне отдать почитать ее красивой однокласснице Алле Блиновой (отчасти похожей на блондинку, с которой возвращался домой после неудачной попытки побега). Она была и старше года на два, тогда после войны много детей пошли в школу переростками из-за оккупации, да и увлекались необоснованным оставлением на второй год (чего не избежал и Ельцин, сидевший в школе 12 лет) – Великая эпоха с мелочностью – по причине бедности – сочеталась, как уже сказано. Не помню, с разрешения отца дал Алле ту книгу или без оного, но отец вскоре о ней вспомнил …А у меня не хватало духу затребовать книгу назад – я робел расцветавшей женственности Аллы, считал мелочностью востребовать книгу – у какой-нибудь ровесницы, может быть, и спросил: сказывалась неблагоприятность неравенства возрастов (через год скажется еще больше моим конфликтом с переростками Левченко и Кравченко, но уже не с такими удручающими последствиями – в конце концов, я тогда, познав интриганство и предательство, морально победил). А Натан Рыбак мне дорого обошелся. Отец каждый день, только придет с работы, с порога: «Принес книгу?» А я все стыжусь книгу затребовать. Нашла коса на камень! Тогда впервые проявилась вся моего характера непреклонность и вся мелочность отцовского, повлекшая драматические последствия уже вскоре. Наконец, то ли он погнал, то ли я сам пошел на Поселковую, где в обшарпанных, но многочисленных бараках почти под Змеинкой жила Алла Блинова (из-за книги я ее фамилию в числе немногих одноклассников на всю жизньзапомнил!) Убогость тех бараков бросилась мне в глаза даже по сравнению с двумя другими, ближайшими скоплениями бараков, мимо которых приходилось часто ходить, – на Кипарисовой и Запорожской. Но зайти к Блиновой я и там не решился, подумав, что книги там просто может и не быть, отдала кому-то в свою очередь, и я, совсем понапрасну, унижусь перед Аллой и кто там еще будет в комнате. Удивительно, что эта простая мысль не пришла к отцу, – куда уж там ему было понять, что у меня уже появилась стыдливость перед противоположным полом, боязнь проявить мелочность, скаредность. В годы его детства таких ситуаций и не могло быть – книг попросту не было! Ну нет книги – не доводить же 6-классника до невроза!

И вскоре появился невроз Нечто вроде частичного аутизма: не мог начать «отвечать» урок, если фраза начиналась с твердой согласной – те, дэ-до, пэ, рэ и т.д., – это произошло в начале 6-го класса или немного погодя, к ноябрю, как раз в разгар травли меня отцом из-за пресловутой книги. Жизнь моя школьная сильно осложнилась, мне приходилось заранее придумывать начало фразы с гласной – о, а, и, е, э – но все равно при заминке опять эти п-п-п-проклятые т-т-твердые согласные и совсем замолкаю А к шестому классу мне уже было что сказать, начало честолюбие пробуждаться в связи с половым созреванием, и надо же! В обычном разговоре, в спокойных, непринужденных условиях никакого заикания не было. Только на уроках. Может быть, сказалось сотрясение мозга почти за год, перед новым, 52-м годом? Тогда мы в полутьме коридора (в 3-ю смену) носились по коридору на переменке, столкнулись, – и я отлетел на радиатор парового отопления, ударился переносицей, потерял «сознание», кое-как довели до парты, там очнулся, но, идя домой, чувствовал тошноту и рвоту. Но могла ли та травма сказаться заиканием чуть не через год? Вряд ли, почти год прошел – скорее взросление, в неблагоприятных обстоятельствах долгой удрученности, на фоне морального террора в семье. Встревоженный отец отвел меня в поликлинику к невропатологу, красивой женщине (похожей на Александру Коллонтай), участливо меня расспросила, сказав: «А ты пессимист!» – «А что это такое?» – «Ну, видишь все в черном цвете»…

Нет добра без худа – в порядке компенсации я приналег на задачки, к новому году искрой проскочило умение их решать сначала по геометрии, потом и по другим предметам, требующим применение математики. Лестно решить одному из класса задачку, это давало уверенность и «отвечать», кроме того, во втором полугодии вообще происходит сближение с учителями, непринужденностъпоявляется Да и готовиться поневоле пришлось к «ответам» лучше, чтобы не запинаться.

А с началом весны 53-го произошло событие чрезвычайное: 5 марта умер Сталин! Помню сплошной гуд по Чуркину – кроме заводов, будивших на работу, в обед, и с него, после работы, включили, наверное, мощные сирены ПВО. Скорби особой не припомню и печали, но смерть Сталина означала вскоре массовый прием в комсомол всех старше 14-ти лет, и тут акции мои поднялись: я разъяснял всем, кто спросит, где какая страна, кто там премьер-министр или президент, какие партии, какая форма правления. А принималось много, только в нашем 6-м (а их было до пяти-шести!) не меньше десятка, подал заявление и я, хотя и не хватало до 14-ти более полугода. Какое это было священнодействие – заполнение «анкеты вступающего в ВЛКСМ»! подумать только – приобщаешься к миру взрослых, к славной организации, в которой состояли Павел Корчагин (Николай Островский), молодогвардейцы, многие прочие герои!

…Большая толпа теснилась перед дверью, где принимали в комсомол на школьном комитете, все, особенно девчонки, страшно волновались и наперебой спрашивали меня по уставу, политике, международному положению. Я мог ответить на любой вопрос, задававшийся на комитете. То же повторилось и в еще большей тесноте перед дверью бюро райкома комсомола. Я уже считал себя членом комсомола, бойко ответив на заданные мне вопросы, но меня-то как раз не приняли. Я ответил на все вопросы, но кто-то из членов бюро спросил: «Юра, а в каком месяце ты родился?» Пришлось сказать правду, и меня не приняли – не хватало возраста слишком много, более полугода. Не понять сегодня глубину моего отчаяния, не передать словами! Подобного не было ни до, ни после. С горя я накупил по копейке полные карманы коробков со спичками, сковыривал серку с их головок в дуло «поджиги», трамбовал, потом газетный пыж, кусочек свинца сверху – и раз за разом бухал, целясь в консервную банку, уединившись в овражек, впадавший в основной чуркинский распадок слева, если вниз со стороны улицы Олега Кошевого, где сейчас шоссе по Калинина взбегает на взлобок Окатовой площади. Через лет 6 на месте того овражка, уже засыпанного, была как раз времянка и наш огород – большой шлаколитой дом стоял на твердом мыску между овражками, срезанном бульдозером.

В комсомол меня не приняли, затем последовало «боевое лето 53-го», уже неоднократно описанное, в 7-й класс я пошел как-то вдруг выросшим, раздавшемся в плечах, окрепшим – меньше чем за год я физически превзошел своих однолеток, но в классе было до пяти переростков годами тремя-четырьмя старше, то есть в возрасте, когда Аркадий Голиков (Гайдар) уже полком командовал Первым учеником с 6-го класса считался Левченко Павлик, коему было лет уже 17. На родительском собрании классная как-то сказала, а отец потом рассказал «Паша Левченко такой аккуратист!» (с тех пор у меня к аккуратности определенное презрение, хотя, конечно, в том нет плохого, напротив). В 6-м классе ему еще не трудно было первенствовать, тем более что где-то на западе уже прошел 6-ой класс, но не успел сдать экзамены. Но уже к концу 6-го я стал поджимать его, а в 7-м уже явно оттеснил на второе место по всем предметам, за исключением скучной алгебры, по которой первенствовал тоже не Паша, а Кочетков, на полгода моложе меня и ростом не вышедший, но бойкий, сын капитана 1-го ранга. Этот Кочетков вскоре, то ли перед новым годом в декабре, но не позже января 54-го проявил и реакцию, и наблюдательность, и высокие моральные качества – он один выступил в мою защиту, когда я подвергся неожиданной (для себя – Кочетков кое-что заметил) обструкции вплоть до организации избиения со стороны великовозрастных. Нелады мои с ними начались еще с сентября – я стремился поприсутствовать на комсомольских собраниях, считая к тому же этих переростков недостойными быть в комсомоле из-за мещанской склонности к пересудам, сплетням и резонно полагая, что на их собраниях особых секретов быть не может. Они ж меня гнали вместо того, чтобы приветствовать мою тяготу к комсомолу, воспринимая комсомол лишь как средство выделиться, поважничать перед одноклассниками, -то есть противоположно его демократическому духу организатора молодежи. Я уже тогда все это понимал и негодовал, видя их полнейшее равнодушие и непонимание этой роли комсомола. Зато малейшее проявление полового их сильно интересовали. …В первой своей попытке воспоминаний я об этом последнем даже не упомянул, считая малосущественным. От того мое тогдашнее описание попытки избиения меня переростками неполно, к тому же выпадает важный персонаж, притом относящийся к потом так и не встреченному прогрессивному женскому типу, – и, главное, отношение той уже девушки ко мне меня тогдашнего характеризует, – что совсем было упущено в 1956 году, хотя прошло всего менее трех лет… Это пример того, что кое-что важное вблизи не видится – только по прошествии лет многих…

К началу 7-го к «старому» составу класса прилилась свежая и я бы сказал, прогрессивная струя – это упомянутый Кочетков, для своего возраста даже маленький но развитый – умственно и морально, и девушка, может быть слишком даже развившаяся. Она могла быть и моих лет, и не более года старше, тоже из семьи, наверное, военных, которых судьбина через год погнала дальше, возможно, ближе к центрам страны. Забыл и имя ее и фамилию – польская на «…ская» и весьма редкая, что-то вроде «Целиковская», но не так, еще откровеннее – не могу вспомнить, хоть убей*. Уже фамилия ее редкая и странная вызвала усмешки вышеупомянутых переростков, но еще более ее, как бы поточнее сказать, слишком нескрываемая влюбленность в меня чуть ли не с первых чисел сентября. Я был совершенно не готов к этому вдруг свалившемуся на меня предпочтению почти уже развившейся девушки. Она была даже симпатична, но не совсем в моем тогдашнем вкусе – позднее, возможно, признал бы ее даже красивой, во всяком случае, оригинальны были тонкие черты ее треугольной формы, с высоким и широким лбом, лица каштановолосой шатенки со светло-карими глазами, – за всю последующую жизнь не встретил более женщину или девушку такого типа, еще более редкого чем тот, к коему относилась моя вторая (и последняя) жена Людмила – на нее похожих я дважды встретил в 90-е, а уж способность к типизации женщин у меня развилась!

*Пучкова! Вспомнил с полгода назад, наткнувшись на эту фамилию в какой-то книге

Были еще подобные влюбленности в меня: в 21 Тани Румянцевой, которая будет описана, в 65—66 аж двух девушек из студенческой группы на истфаке ДВГУ, о коих упомяну, – те уже вполне могли обрести реальность, если бы отвечали моим предпочтениям. Так что свое счастье я упустил – или оно уплыло! – слишком рано, когда не могло еще осуществиться

Я был, словом, не столько польщен, сколько озадачен. Девочка почему-то сильно влюбилась в меня, стремилась сесть за одну парту, просила другую девочку пересесть, льнула ко мне на переменах, совершенно не умея скрыть своих чувств, абсолютно безразличная к пересудам. А я по отсутствию опыта и отвлекаемый пробудившимся честолюбием, совершенно не мог ее редкое чувство оценить. И качества! Конечно, там играли гены – в той девочке, она чувствовала, возможно, что уже не встретит подобного мне, хотя моя наружность к оригинальным не относится, разве тогда уже рост и сила, да определенная смазливость, которая у девушки тяги не могла вызвать …она учуяла, возможно, что-то во мне нечто необычное

Я не только не мог тогда, будучи совершенным «телком», оценить свалившееся на меня неожиданное счастье, но даже смущался им, тем более что великовозрастные Павлик Левченко и сверстница его Кравченко, угловатая некрасивая девица с бельмом на одном глазу, высмеивали всячески увлечённость девушки мною. Их фамилии запомнил, а любившей меня не помню!

Мне мало утешения, что и она, возможно, не встретила потом мне подобного…

И вот к декабрю (черновик писался 4 года назад, так что примем декабрь) дошло до того, что против меня составился заговор, о котором никак не подозревал… Мы ходили во вторую смену, темнеет в декабре рано, на последних уроках включали свет. Конечно, этим баловались, выключали внезапно, и вот как-то раз сразу вслед за выключением света, как закончился урок, я, еще сидевший за партой, ощутил тяжелый в затылок удар – так мог меня наградить только Максим (Максименко), годом всего старше меня, но кряжистее, более массивной комплекции, вечный обитатель «Камчатки», последних то есть парт. Свет тут же включился, и меня еще кто-то слегкапо плечу ударил – только прикоснулся едва – этого я успел увидать: Гена Тарасенко, который был со мной на ноге приятельской …я несколько раз у него на дому бывал, – на северном, к Мальцевской, склоне Двухгорбовой, выше шоссе нынешнего Гена был парень покладистый, на два с небольшим года старше меня, учился неважно, я помогал ему решать задачи. У него было бельмо на одном глазу, был он высок, кудлат и похож в моем представлении на Алексея Пешкова (писателя Максима Горького) в молодости Он тоже – из-за своего роста – был вечный обитатель «Камчатки», только на крайнем от двери ряде, а крепко приложившийся к моему затылку Максим (я еще успел инстинктивно подать вперед голову, сработала моментальная реакция) сидел на среднем ряде. В крайнем от окон ряде на последней парте сидела «одноглазая» (тоже с бельмом) великовозрастная девица Кравченко, на первой парте того же ряда, прямо у учительского стола, сидел столь же великовозрастный (17 лет!) Павлик Левченко, заслоняя от учителя сидящих за ним на четыре года младше.

Как только свет включился, маленький Кочетков закричал от двери:

«Это Левченко подстроил!» Он, видимо, заметил, как тот шушукался с экзекуторами, и не побоялся крикнуть, причем с негодованием – он ко мне не слишком-то льнул, даже конкурент я был ему по алгебре: нисколько не убоялся тех дядей, из которых Максим был тяжелее его вдвое! К этому амбалу Максименко у меня не возникло никаких из-за его тупости враждебных чувств, Гену Тарасенко я сразу простил, понимая его несамостоятельность (у меня тогда и мысли не возникло, что и в Гене, хотя он пользовался моей помощью, мог быть мотив зависти и, главное, что мне – «пацану» – было выказано половое предпочтение; кстати, не «положил» это и на Левченко, когда писал в 56 свои первые воспоминания), – еще менее могло мне тогда придти в голову, что и Максима и Тараса Левченко мог попросту подкупить? Словом, малой ценой всего лишь одного, хота и увесистого удара по затылку, не повлекшего никаких последствий, я получил ранний опыт интриганства по отношению ко мне, наемничества со стороны Максима, предательства со стороны Тараса – и бескорыстное проявление благородства маленького Кочеткова, имени которого даже не запомнил. Ошеломленный ударом, я в числе последних из класса покинул в тот вечер школу, а на следующий день негодование против Левченко помешало расспросить Кочеткова подробности подстрекательства великовозрастного Левченко против меня. Очевидно, он сам выключил свет, сразу Максим ударил меня – и сразу они смылись, а Кочетков, сидевший на первой парте среднего ряда, встал-вскочил раньше меня и увидел Павлика у выключателя – и немедленно разоблачил его. Тарас же «прикоснулся» ко мне уже при включенном свете, и я видел его, но сразу понял «формальность» его прикосновения. «Мстить» Максиму я и не думал, хотя к тому времени имел уже опыт успешных ударов – никто ведь из шпаны летом прошедшим не устоял! Но я уже чувствовал, что такому амбалу нужен особо сильный удар, а упадет – может разбиться насмерть. Я уже после осеннего удара по Карасю – не со всей силы, кстати, – уже познал силу своего кулака (об этом, кажется, в воспоминаниях 56-го года распространяюсь) … Я не то что подумал, а чувствовал, что с Максимом одним ударом может не ограничиться и сам мог пострадать, словом, не пошел на эксцесс, да это было бы ниже моего достоинства. А Павлику спустить я не мог. В полдень следующего дня я подскочил к нему в толпе собравшихся перед входом в школу – там была узкая, шириной метров с 8, бровка ровная между школьным крыльцом (которого не запомнил, как ни странно и широкой лестницей, выложенной из песчаникового дикого камня, спускавшейся на площадку пошире, где играли и в футбол, а в глухом конце была стенка из бревен, подпиравшая склон, – на тех бревнах вывешивались мишени, и десятиклассники со ста метров стреляли по ним из малокалиберок, а мы, младшеклассники, потом кусочки смятого свинца выковыривали) … Перед этой лестницей вниз из дикого камня я подскочил к Павлику, изобразил пару боксерских выпадов – причем оба раза он трусливо уклонился, будучи женоподобным по натуре, – если б я хотел ударить, он, конечно бы, не успел уклониться Он был тремя годами старше, конечно, сильнее меня, только 14-летнего, и ростом выше среднего, но тонок, узок в плечах. Его лицо красноватое, узковатое, голубоглазое, красивое даже – с изящными чертами, маленьким ртом* (*Как у бюста Цицерона на обложке сборника его речей, изданных в начале 50-х) – побледнело, он растерялся, струсил, – чем я и удовлетворился вполне. Он учился последний год – по окончании семилетки поступил в мореходную школу и стал, как вроде бы слышал, неплохим судовым механиком, но, думаю, при своих способностях интригана, не замедлил вскоре пробраться во власть, – о чем у меня лишь предположения. Возможно, все же, женоподобие в характере помешало.

Между тем, этого противостояния с комсомольцами-переростками могло и не быть. Я уже был тогда комсомольцем! В августе 53-го я был принят заочно в комсомол, по анкете, в которой месяц рождения не указывался – комсомольцем я стал все же за два месяца до 14-ти, но лишь в январе 54-го сообщили, и я, наконец, получил комсомольский билет…

В 7-м классе с самого начала я встретил, наконец, душевное понимание от классной руководительницы – по русскому и литературе – и не запомнил даже ее ни имени-отчества, ни фамилии! Ее женственная, материнская душевность, участливость помогла мне совладать с заиканием и вообще очень благотворно повлияла на меня: она была первым настоящим педагогом, встретившимся мне в школе. Невысокая, соразмерно круглого лица с нежным румянцем, полненькая, она относилась к типу женской красоты, увековеченного русским художником начала 19-го века, автора картины «Девушка за пяльцами», Кипренским. К постоянному нежному румянцу на чрезвычайно бархатистой, нежной кожи лица, прибавить изящно очерченные губы и чуть курносый носик. Она, наконец-то сразу разглядела во мне открытость, способности – только тогда еще не по ее предмету, русскому! – и, главное, она сразу же верно определила во мне главную черту: «Ты натура увлекающаяся!)», не раз говорила она в 7-м и повторяла в 8-м, когда я был избран секретарем комитета комсомола школы, встретившись в коридоре – уже не преподавала у нас, вместо нее была по русскому и литературе Татьяна Ильинична Ткалич, тоже ко мне участливая, но гораздо сдержаннее, и при ней я, получив в начале 8-го за диктант двойку, за неделю подогнал русский, а в 9-м прочно занял первое место и по литературе во всех 9-х классах, – она даже читала дважды мои сочинения в других девятых, но я тогда думал, что это она мой секретарский авторитет набивает, будучи женой второго секретаря райкома партии Андрея Петровича Ткалича, который неоднократно приходил в школу и всегда крепко мне рукуж жал. Об этом я неоднократно писал в своих прежних воспоминаниях, растянувшихся на 20 лет, и теперь мне трудно вспомнить, где что писал: извлекать из дневников прежних лет муторно, а пропустить важное не хочется. Но начатые систематические воспоминания в 2001-м, продолженные перепиской дневника 1956—57 гг., в котором попытка воспоминаний в 56-м здесь «на плаву», правда, осложненные комментариями в квадратных скобках от современности, то есть от осени позапрошлого года. Можно бы вычеркнуть повторения, но оставляю, так как есть возможность сравнить точки зрения и лексикон мой тогдашние и нынешние

Из всех этих наплывающих друг на друга описаний видно, что из отроческого кризиса я стал выходить в 7-м классе, начал же к новому году 53-му еще в 6-м классе, когда еще одна учительница повлияла на меня своей женственностью – математики и тоже, забыв начисто ее инициалы, запомнил навечно образ. Эта особого внимания ко мне не проявляла, но своей женственностью – высокая, стройная, высокогрудая, слегка с веснушками на матовом, тоже округлом лице она так повлияла на меня, что я вдруг стал понимать всю планиметрию – без ее, правда, особых разъяснений, по учебнику разобрался. Ее, впрочем, описал немного больше года назад, извиняюсь за повторения, памятуя, впрочем, что они – «мать ученья», – в данном случае, изучения навыков выхода из кризиса…

Напоследок из той баснословно ранней поры самого конца 1952-го я приберег воспоминания светлые, и при том окрашенные настоящим светом от полной луны. То ли перед новым 53-м годом, то ли в самом начале января. Был бы под рукой вековой справочник стояний луны, то по пребыванию ее в зените можно уточнить. Тогда – и единственный раз! – увлекались в классе новогодними пожеланиями. Получил и я несколько треугольных конвертиков с такими пожеланиями аккуратными девичьими почерками. Самое красивое и теплое было от Грицук Аллы. Отец у нее был китаец, одаривший ее пышными черными волосами и чуть заметной раскосостью черных красивых глаз и, наверное, исключительно нежной бархатистой, нежно-оливковой кожей с постоянным румянцем на щеках. Алла была самая яркая, самая привлекательная в классе, но тоже года на два старше меня. Она сидела на первой парте среднего ряда, к выходу. Я же с краю к проходу на первом ряду от двери на 3-й парте, так что всегда мог видеть несколько сзади эти ее пунцовые щеки, слегка выдающиеся книзу, что только добавляло оригинальности к ее красивому, так сказать, русско-китайскому лицу. Она же никогда не оглядывалась и никак две четверти не проявляла своего расположения ко мне – впрочем, как и я к ней, – только вот это пожелание под новый год. Самое красивое с голубенькими цветочками и виньетками, поэтому пошел проводить ее со спутницей верхом мимо «вышки». Там наверху был по широкой седловине широкий же проход на золотороговскую сторону, на северо-запад. Там где-то посередине Запорожской Алла и жила. Я провожал ее почти до дома, потом немного возвратились назад. Это провожание навсегда врезалась в память. Она была с подругой, не помню уж с кем. Мы учились во вторую смену, был конец декабря (да, ведь с занятий еще шли – в январе каникулы), луна светила ярко, усиленная только что выпавшим неглубоким снегом, как бы удвоявшем лунное свечение. Алла была особенно красива, мы долго стояли, держась за руки, ее маленькие руки были в варежках. Очень неохотно мы расставались, она с подругой пошла на свою Запорожскую, там были самые хулиганские – теперь бы назвали бандитские – улицы, но по бандитизму сразу после войны, в 1946-м, был нанесен такой удар, что даже слово исчезло. Там ее сразу после 7-го класса ухватил хулиган, вскоре севший в тюрьму, и дальнейшая судьба Аллы мне не известна, да и не интересовался. Она была очень умна, сдержанна, в учебе, правда, не блистала, за исключением английского – она произносила лучше всех и получала заслуженные пятерки и похвалы от учительницы

Да, к ее облику припоминается: у нее были ярко-красные губы бантиком, изящные, как бы раздувающиеся ноздри, ну и неописуемые формы расцветающей девушки 15-ти лет с маленькими руками и ступнями. А ресницы! Длинные, черные без всякой сурьмы и как-то дивно загнутые на концах. Словом, в ней соединились все прелести обеих больших рас. Грустно от осознания того, как давно эти прелести цвели… Но вспоминаются слова поэта начала 19 века:

Не говори с печалию «их нет», —
но с благодарностию – «были!»
Жуковский

Те пожелания я долго хранил, как дорогую память о тех «баснословных годах»: /«Я знал ее еще тогда,/ В те баснословные года,/ Как перед утренним лучом,/ Первоначальных лет звезда/ Восходит в небе голубом». Тютчев.

Алла училась со мной год в 7-м классе, но тогда «политика» весной 53-го, «горячее (боевое для меня!) лето 53-го», – противостояние, с приземисто-кряжистым Писанко Генкой вдвоём, – нас звали, только тот знаменитый фильм вышел!: «Дон Кихот и Санчо Пансо», – двухгорбовско-окатовской шпане вдвоём – и тоже «политические» дрязги в начале 7-го класса перешибли у меня половое, и уже не помню внутриклассное, кроме описанных неладов с переростками, а в 8-м классе внутриклассное целиком было вытеснено общешкольным комсомольским и даже районным (городским, краевым). Но те пожелания, те голубенькие цветочки и виньетки на тетрадном в клеточку листочке от Аллы Грицук я долго хранил, как память о самом светлом между людьми. К сожалению, они затерялись то ли еще на крыше шлаколитого дома, то ли уже в Совгавани в 70-е, в ветхом сарайчике…

Вторая половина учебного года 1953-54-го вспоминается слабо, но есть в семейном альбоме фотокарточка всего класса, на ней видно, как я возвышаюсь сбоку над всем классом, видна уже ширина плеч, и бедность – в одной рубахе

Нет, ничего больше не вспоминается, учебный год закончил хорошо, мало было и четверок, имел похвальный лист и книгу в подарок. Отец от меня «отвалил»… Ну а с конца мая 56-го моей памяти надежный помощник дневник, в котором ретроспективой моих первых воспоминаний лето 54-го в колхозе, в котором оказался чистым случаем и взяли меня лишь потому, что был покрупнее и покрепче даже большинства будущих девятиклассников. То есть не спрашивали, какой я окончил класс, просто фамилию-имя записали

То случайное посещение школы в конце июня, когда 9-10-е классы собирались в колхоз, – определило мою судьбу…

Дневник я вел почти без перерывов аж до 1965-го года, и они сохранились, к моему нынешнему счастью. Иначе чем бы сейчас занимался? Конечное, многое мог бы и вспомнить, но не в тех подробностях, в которых-то и значение дневника

Последнее время что-то постороннее, устаревшее, оторвавшееся от грозно нависшего, непонятного будущего, уже не читается. Пишется же не всегда. Сегодня вот, 20.02.2006 расписался, зато вчера ни строчки, а позавчера листа 3, не больше (а сегодня до половины 4-го как-никак 7 листов). Приносимые племянником Сашей – спасибо ему – злободневные книжки, пополняя кое в чем фактами, много уступают моему пониманию событий, – может быть доживу до воспоминаний и начала 2000-х. В такие моменты, когда ничего не читается, листаю сохранившиеся тома «Исторической энциклопедии» – разрозненные и при покупке, но восполнили значительную утрату 9-ти томов «Всемирной истории» (4 очень важные, о становлении Руси, Польши, Украины, перед пожаром позапрошлогодним спустил сюда вниз) … А «Исторической энциклопедии» осенью 2004-го не поднял на верх все имевшиеся (до десятка). Оказывается, Георг Вашингтон, один из основателей в 70-80-х годах 18-го столетия Соединенных Штатов Америки тоже вел дневник – с 16-ти лет, как и я, – и по конец жизни. 4 тома его дневников изданы в конце 18 века. Они – о прошлом. Мои же – о будущем. Мои дневники о событиях не столь грандиозных, но, смею думать, задену я жизнь, проникну её тайны глубже

.

Того требует время, того требует вплотную подступивший кризис всего рода людского, благоприятное разрешение которого требует глубокого понимания природы человека и особенно общества. А на чем можно глубже понять природу человека, как не на себе самом, а общества – на своих взаимоотношениях с другими людьми, – и на изучении, конечно, истории, географии, всех смежных наук. Важнейшая из них история. Историк должен иметь верное представление буквально обо всех науках, не исключая и точных, – даже в них он должен разбираться даже глубже, чем их творцы, – в их общем взаимодействии…

…Итак, дальше в воспоминаниях мне в помощь сильную мой же собственный юношеский дневник, который, в силу его теперь важности особой, идет основным текстом. Стараюсь ничего в нем не менять, не улучшать с высоты приобретенного опыта в словесности. Разве что внес бы изменение в текст уже тогда, если б переписывал …А комментарий от себя нынешнего даю в прямоугольных скобках […].

для начала заносить сюда те из дневных или вспомнившихся событий

или размышлении, которые не слишком интимны и не имеющие характер компрометирующий… Вот первая мысль – нередко точка требует, чем продолжение, -большей решимости …Или проще: надо уметь во-время поставить точку.

Сегодня «день облегчения» вдвойне – заверил у школы директора и отдал табель убедился в неосновательности моих переживаний о между женщинами возможности склоки на работе

..оказывается, приезжала даже дважды ко мне в среду

февр. 1983 2. 00 … Начинаю литературный дневник, вернее, после 21-летнего перерыва продолжаю, когда вел дневник, ещё только усиливаясь начать сочинительство Тогда многого не хватало, а сейчас есть гораздо больше, чем требуется для начала Тогда внешнего было достаточно, внутреннего не хватало – той жизни степени понимания – и себя, без которой я не чувствовал себя компетентным судить жизнь Ну и главное, тогда для этого просто не было бытовых условий минимальных, сейчас все это в минимальной степени есть, но много потеряно времени

…Сейчас, когда начал, сполна понимаю, как много требует литература энергии умственной и даже физической – без хорошего физического состояния нет и желания писать; писать – это верное слово: именно писать, а не сочинять …Сочинять даже легче, чем о действительном писать, сочинять мне нет надобности, а вот писать/ведь недаром говорят: писать картину трудно …но нет предела совершенству высказываний, -но если в живописи обозрим предмет взглядом, если в музыке мелодия охватывается слухом, – то словесное творчество охватывается только памятью и воображением и… но впрочем, это проблема, что труднее …но ясно, писание словами требует большей работы, если не больше природных способностей, нежели другие два основных искусства

Как «тронулся лед»? Благодарствие 0.Уайлду …Через несколько часов чтения (по-английски) его «дориана грея», в третьем часу ночи мне вдруг стало ясно, что у меня

гораздо больше жизненного опыта и эрудиции, – чем у читаемого автора/а не известно, сколько таланта/; поддерживает сейчас чтение Джойса в этой мысли: он смело оперирует немногими событиями детства и юности, восполняя недостаток событий аллюзиями, цитатами из классиков и «поддекстом». конечно, у меня должен выработаться свой стиль, в котором будет больше событий – если не внутреннего плана, обойдемся без аллюзий. …А технику подтекста надо отрабатывать.

Нахожусь в самом начале пути, который к успеху быстро не приведет, – но чувствую: уже не пойду надолго в сторону: ни к чему больше душа не лежит, предвкушаю от писания и удовольствия немалые, вижу в нем единственный способ решения внутренних проблем/в сексуальной сфере/ и надежное средство участия в жизни вплоть до самого конца

Появилось спокойствие после того как проработал над писанием семь часов подряд позапрошлой ночью, мелкие и более крупные неприятности/как, например, с работой/ уже не висят над душой, сразу их подавляю и без особого труда, возникло, наконец, постоянное движение, которое не дает и, надеюсь, не даст духу опускаться низко.

Проблемы технического порядка, надо отработать умение с большей легкостью отвлекаться от хронологической последовательности, но, впрочем, все эпизоды, связанные с Иннокентьевной, имеют художественное значение, поэтому пока буду придерживаться хронологии – написанное войдет если не в одно, то в другое, иннокентьевский материал, пожалуй, самый легкий для начала, в нем есть классическая простота, графический контраст и необыденность, экзотичность

17 Февр. 3.18 Сегодня, съездив на Океанскую и вздремнув часок перед

закатом, «врубился» вторично – и до трех часов с перерывом полчаса на

спешл инглиш, – шутя отстукал еще десять страниц …поработал часов 6—7.

Писать, чувствую, стало легче, усталости не чувствовалось, писать можно было и было желание, однако, надо было и поспать, – дабы завтра днем не маяться -надо ехать к студентам, провести диспансеризацию; к 17 в 34 школу на первую встречу и в 22-ю, хоть не хочется, надо после двух конфузов, последний в пятницу, когда после двух объявлений никто не пришел – и в следующую ночь как следует поработать.

Лег, а заснуть не мог – все наплывают воспоминания и хочется их положить на бумагу, чувствую, волевой импульс возникает, «сила воли» та самая, – когда появляются силы делать желаемое: таким качеством я обладаю Превосходное ощущение: чувствуешь в себе силу, и разом хочется все препятствия снести…

Буду описывать пока по-порядку: стремление добраться до наиболее привлекающего сейчас, – а только возникло желание описывать не только сексуальное, но и обличающее"молодчики из ЦРУ», Меньшиков, и бытоописательное: уже начал Князева/почти описал, Люду с метеостанции/описал/, линейно получается пока, но здесь материал диктует стиль. Возможно, линейность необходима для такого материала

5 утра, не могу заснуть. Не помогает и рюмка «Каберне» превосходного