Девушка с юга

Старик наткнулся на девушку в овраге – она спала под кустом орешника, на спине, широко раскинув ноги и руки. В лесу так не спят. В лесу спят иначе – сидя или на боку, а если и на спине, то недолго. А девушка спала долго, лежала совершенно неподвижно, как мертвая или пьяная. Но от нее пахло не алкоголем, а крепким потом. Чужая, подумал старик. Илья Ильич Абаринов знал в округе всех женщин – в девяти случаях из десяти это были ветхие старухи. А этой лет семнадцать-восемнадцать. Может, меньше. Она не была похожа на москвичку, приехавшую погостить у бабушки. Городские не умеют спать в лесу. А эта спала крепким сном, не обращая внимания на черных крупных муравьев, сновавших по ее лицу, шее, рукам. Пятки у нее были черные, растрескавшиеся – долго шла босиком. Одета не пойми во что, похоже скорее на мешок, чем на платье.

Девушка вдруг открыла глаза, села, почесалась – запах пота усилился – и посмотрела в ту сторону, где под корягой притаился старик с ружьем. Потянула носом – как зверь, подумал Илья Ильич, – и вскочила. В руках у нее был небольшой узелок, который, видимо, лежал в высокой траве. Старик опустил голову, а когда поднял, девушки на поляне не было. В той стороне, где она скрылась, птичьи голоса на несколько мгновений затихли…

Через час он ее нашел. Она напала на малинник и принялась поедать ягоды жадно, без разбора, зеленые и спелые. Потом напилась из ручья, встав на четвереньки. Потом встретила косуленка, протянула руку, но он бросился от нее наутек, как от хищного зверя. Потом присела за кустом, чтобы опростаться, а узелок положила рядом.

Она шла на северо-восток, прихрамывая и редко огибая препятствия, прямиком через муравьиные кучи, вброд через ручьи и речушки, иногда по пояс в крапиве, босиком по колючкам, напролом через бурелом, и когда выбиралась на солнечную поляну, то казалось, что девушка вся охвачена дымным пламенем, а за нею тянется шлейфом запах гари – запах беды и горя, и хотя это чувство было неопределенным, смутным, оно беспокоило старика все сильнее…

Вскоре после полудня она вышла к озеру, спрятала узелок под кустом и не раздеваясь бухнулась в воду. Плавать она, похоже, не умела – барахталась на мелководье. Искупавшись, вылезла на берег, взяла узелок и направилась к хутору – его гонтовые крыши виднелись за деревьями.

Старик опередил ее.

Девушка остановилась, увидев Абаринова, который сидел на крыльце, и уставилась на карабин, лежавший у старика на коленях.

От нее разило потом – Илья Ильич за два метра чувствовал ее запах.

– Чего надо? – спросил он.

– Ничего, – ответила она хриплым голосом.

– Ладно, – сказал он. – Но ты воняешь.

Она кивнула.

– Надо тебе в баню…

Девушка снова кивнула.

Она не выглядела испуганной – скорее равнодушной. Может быть, от усталости.

– Давно идешь? – спросил старик.

– Давно.

– Что там у тебя?

Он кивнул на узелок.

– Голова.

Девушка подняла узелок повыше.

– Чья?

– Папина.

– Тухлая, что ли?

– Нет, – сказала она. – Я ее в капустные листья завернула. А теперь она сухая, больше не пахнет.

– Ладно, – сказал старик. – В дом с этим нельзя. Сиди здесь.

Она села на скамейку рядом с крыльцом, положила рядом с собой узелок.

Илья Ильич вынес ей бутерброд с маслом.

– Один живешь? – спросила девушка.

– Ешь.

Часа через два он разбудил ее – она спала сидя – и сказал, что баня готова.

В предбаннике девушка скинула с себя мешок – под ним ничего не было, положила узелок в углу и шагнула в парную. Старик велел ей подойти к окну, чтобы ее можно было хорошо разглядеть. Она встала у маленького окна. Невысокая, стриженная наголо, с маленькой грудью, сильными ногами, широкими бедрами, на спине перекрещивающиеся шрамы, на ягодице след от ожога.

– Как тебя зовут?

– Лона, – сказала она. – Илона.

Старик фыркнул.

– Мойся. Потом обедать будем.

После бани Илья Ильич выдал девушке сандалии, ситцевое платье и расческу. А узелок с головой отца велел отнести в подпол, на ледник.

За стол сели, когда солнце стало клониться к закату.

Старик разлил по граненым стаканам самогон.

– Со знакомством, – сказал он.

Она кивнула, выпила самогон и набросилась на еду.

Когда девушка насытилась, старик спросил, откуда она и чьих будет.

– С юга, – сказала она. – Папа был механиком, мама фельдшером. Их убили. Я одна осталась, жила там, пока было можно, потом ушла.

– Пешком?

– И на попутках.

– Кто убил? Свои? Черные?

– Убили.

– А шрамы на спине откуда?

– Били.

Илья Ильич снова налил в стаканы самогона.

– Пей, – сказал он. – Спать пора.

В спальне девушка сняла платье, посмотрела в угол.

– А икона где? – спросила она.

– Нету, – сказал Илья Ильич. – Сколько тебе? Лет – сколько?

– Шестнадцать. Скоро шестнадцать.

– Ложись.

Она легла, широко развела ноги, согнув в коленях.

– На живот, – сказал Илья Ильич, снимая штаны и не глядя на девушку.

Она послушно перевернулась, прижалась щекой к подушке и приподняла задницу.

На следующий день Илья Ильич показал Лоне усадьбу.

Заборов здесь не было: поблизости уже лет пятнадцать никто не жил – несколько заброшенных домов в лесу вросли в землю и покрылись мхом, а дорога, соединявшая с ближайшей деревней, превратилась в тропку, едва различимую в высокой траве.

Весной старик вскапывал пять-шесть грядок под зелень, рядом сажал картошку. Держал несколько ульев, двух свиней, десятка два кур, полтора десятка кроликов, иногда заводил бычка. Летом ловил сетью рыбу – в озере водились лещ, плотва, окунь. Гнал самогон, выращивал табак, хотя курил мало. В просторных кладовых и в погребе висели окорока в холщовых мешках, стояли бочки с солониной и квашеной капустой. Азартным охотником он не был, но зимой всегда держал ружье под рукой: волки бродили вокруг усадьбы, выли, пугали скотину. Раза два в месяц выкатывал из сарая мотоцикл с коляской и отправлялся за покупками в Даево, большое село с церковью и школой, лежавшее километрах в пятнадцати от хутора. Возвращался с солью, сахаром, мукой и порохом.

Друзей у него не было, гостей не звал, в Бога не верил.

– Понятно, – сказала девушка. – А там что?

Метрах в ста от хутора стоял довольно крепкий сарай, сложенный из бревен, строение без окон, запертое на большой замок. Вокруг сарая были навалены кучи отбросов, над которыми гудели мухи.

– Ничего, – сказал старик. – Тебе туда нельзя.

– Понятно, – повторила девушка.

Вечером, однако, она украдкой последовала за стариком, который понес в сарай кастрюлю с едой.

Когда он открыл дверь сарая, из глубины пахнуло вонью, перебившей запах гниющих отбросов, которые валялись вокруг.

Лона подползла поближе и услыхала, как старик бренчал в сарае каким-то железом и с кем-то вполголоса разговаривал. Ему отвечал мужчина. Но слов Лона не разобрала.

Всю неделю она помогала старику ловить рыбу, таскать ее на берег, чистить, солить. Рыбы оказалось так много, что не хватало соли, и в субботу Илья Ильич поехал в Даево.

Дождавшись, когда звук мотоциклетного двигателя стихнет в лесу, девушка пробралась огородом к запретному сараю. Подкралась, осторожно ступая среди куч отбросов, приложила ухо к стене. Долго стояла, прижавшись к бревнам, но ничего не услышала. Наконец не выдержала, подошла к двери и постучала кулаком.

– Эй, кто там?

Из щелей в двери тянуло тошнотворным запахом.

Постучала сильнее, повысила голос:

– Ты там кто, эй? Ты живой?

Запах усилился, словно тот, кто находился в сарае, приблизился к двери.

За дверью звякнуло.

– Ты здесь, что ли? – спросила Лона.

Снова звякнуло, и хриплый мужской голос прорычал:

– Прижмись!

– Что?

– Прижмись к двери! – прорычал мужчина. – Сними с себя все и прижмись!

Она огляделась – никого вокруг не было, быстро сняла платье, прижалась голым телом к двери и услыхала, как мужчина за дверью втягивает ее запах ноздрями, шумно выдыхает и снова втягивает, стонет, выдыхает, стонет и втягивает.

Звук его дыхания и его мерзкий запах сдвинулись ниже.

Девушка прижалась лобком к доске, мужчина засопел, зарычал, за дверью опять звякнуло, и в этот миг Илья Ильич схватил Лону за ухо и повел домой.

– Тебя за это били, а? – спросил он, вталкивая ее в прихожую. – За это? За непослушание? За любопытство?

Усадил ее на стул в кухне, сел напротив.

– За это? – повторил он. – На меня смотри!

Она подняла голову, но промолчала.

– Я тебя бить не буду, – сказал он. – Прогоню. А вернешься – пристрелю. Поняла?

Лона кивнула.

– Посидишь сегодня под замком.

Вернувшись поздно вечером из Даева, он нашел Лону в кухне.

Она по-прежнему сидела голая в кухне на стуле.

– На-ка. – Илья Ильич бросил на стол большой пакет. – Оденься.

В пакете оказались два платья, юбка, тонкий свитер, колготки, два лифчика, несколько футболок и блузок, сандалии, туфли на высоком каблуке, кружевные трусы, сверток с губной помадой и тушью для глаз, коробочка с серьгами. Серьги были красивые – золотые, тяжелые, с красными камешками.

К ужину Лона вышла в новом платье, в туфлях на высоком каблуке и с серьгами в ушах. Она подвела глаза и накрасила губы.

– Да ты у нас красавица, – насмешливо сказал старик. – Садись-ка, все стынет.

Выпив самогона, спросил:

– А забеременеть не боишься?

– Нет, – сказала она. – Они сказали, что детей у меня не будет.

– Кто это они?

– Привели какую-то тетку, она сделала аборт и сказала, что детей не будет.

Старик закурил.

– Нравится, значит, тебе это дело, да? С мужиками – нравится? Сколько их у тебя было? Трое? Пятеро? Десятеро?

Лона подняла голову от тарелки и улыбнулась.

Старик впервые увидел, как она улыбается: улыбка у нее была нехорошая, темная.

Что ж, холодно подумал он, она пришла с юга, где испокон веку жило зло, и у нее были и время, и условия, чтобы пропитаться этим тысячелетним злом так, что ни в теле, ни в ее душе не осталось ни одной свободной клеточки…

Осень и зиму они прожили тихо, спокойно.

С каждым днем спать ложились все раньше, просыпались все позднее.

В начале ноября старик заколол поросенка, Лона помогала солить мясо.

В новогоднюю ночь под бой кремлевских курантов выпили шампанского, старик подарил девушке золотое кольцо с прозрачным искристым камнем и тонкую цепочку с крестиком.

В феврале Илья Ильич подстрелил у крольчатника матерого волка.

В марте Лона провалилась под лед, торопясь к старику, который дергал налимов из проруби. Илья Ильич долго вытаскивал ее из воды, потом отпаивал чаем с медом, но это не помогло – у девушки поднялась температура.

Илья Ильич сунул в рюкзак канистру самогона, встал на лыжи, пересек озеро по льду и на другом берегу, в деревне Римской, раздобыл антибиотики, жаропонижающее, коньяк, лимоны, грецкие орехи и красное вино. Он кормил Лону таблетками, давал красное вино с куриными желтками и подкармливал кашицей из орехов, лимонного сока и коньяка. Она плохо засыпала, и он брал ее на руки, качал, расхаживая с суровым лицом по комнате туда-сюда, и мычал «Серенького волчка» без слов. В такие ночи он ложился на полу, чтобы Лоне было не тесно спать. Через две недели она выздоровела.

Весна была сильной, скорой. За несколько дней на озере растаял лед, лесные ручьи вернулись в свои русла, солнце светило ярко, на опушках появились белые и синие цветы, названия которых Лона не знала.

Незадолго до Пасхи старик поехал в Даево за покупками, долго не возвращался, и девушка отправилась на поиски. Нашла она его километрах в трех-четырех от хутора. Старик лежал в овраге, рядом с мотоциклом, вокруг валялись мешки, коробки и пакеты. Илья Ильич не мог толком объяснить, что случилось. Сердце, наверное. Потемнело в глазах – очнулся на земле.

Ноги у него плохо слушались, и девушке пришлось тащить его на себе до самого дома. Старик был тяжел, через каждые сто шагов приходилось останавливаться, чтобы перевести дух. Илья Ильич скрипел зубами, чертыхался, сопел. Пошел дождь, оба промокли насквозь. До хутора они добрались в темноте. Девушка уложила старика в постель, растерла его скипидаром, дала таблетку, напоила чаем с медом, а потом взяла тачку, в которой возили навоз на огород, и вернулась к мотоциклу за покупками, разбросанными по земле.

Утром старик попытался встать с постели, но у него не получилось. Девушка накормила его яичницей, напоила чаем с коньяком, и Илья Ильич заснул.

Потом она нарезала колбасы, копченого мяса, хлеба, сделала бутерброды с сыром, налила в термос чаю, подвела глаза, накрасила губы, сняла лифчик и трусы, надела ночную рубашку, накинула на плечи пальто, сложила еду, термос и бутылку коньяку в мешок, взяла ключи и пошла к сараю, стоявшему на отшибе.

Постучала в дверь.

– Эй, ты живой там?

Голос у нее дрогнул.

За дверью звякнуло.

Лона отперла замок, толкнула дверь, остановилась на пороге, вглядываясь в темноту.

– Иди сюда, – прохрипел в глубине сарая мужчина. – Здесь я.

И как только она переступила порог, он сбил ее с ног, повалил, рванул на ней пальто, навалился, зарычал, впился, ворвался, и они заколотились, забились на полу, звякая цепью, среди кусков копченого мяса, хлеба и ложек, захрипели, завыли оба в унисон, Лона вцепилась зубами в его плечо, и никогда еще ей не было так хорошо, как в тот миг, когда она ощутила на своем лице его смрадное дыхание…

Потом она помогла ему освободиться от цепи, и мужчина набросился на еду.

– Как тебя звать-то? – спросила она.

– Ипполит, – прорычал он, давясь едой.

– Смешное имя, – сказала она. – И долго ты здесь сидишь?

– Долго. – Он поднял голову, посмотрел на нее, шевеля губами. – Три тысячи сто двадцать четыре дня, если считать сегодняшний.

– Ешь, – сказала она. – Ешь, Ипполит.

В сарае пахло дерьмом, на полу валялись какие-то объедки, тряпки, в углу лежал тюфяк, на нем – подушка без наволочки и одеяло без пододеяльника, рядом на полу стояла глубокая алюминиевая миска.

Лона протянула Ипполиту коньяк – он схватил бутылку, запрокинул голову и опростал в несколько глотков.

– Соскучился? – спросила девушка.

– Чего?

– По жизни – соскучился?

Ипполит засмеялся, вытер ладонью рот.

– А ты? – спросил он.

Она усмехнулась.

– Иди-ка, – сказал он, взяв ее за руку. – Сюда иди…

– Туда пойдем, – сказала она, – а то здесь грязно.

Они занялись сексом на тюфяке.

Отдышавшись, Лона спросила:

– А теперь что?

– Что – что?

– Делать что будем?

– Пойдем куда-нибудь.

– Куда?

– Поймем, когда придем.

– А старик?

– А что старик? – Ипполит сел, стал натягивать штаны. – Разберемся сейчас с ним. Одевайся давай.

Они взяли в гараже молоток, большие гвозди и пошли в дом.

Илья Ильич не мог сопротивляться – сил не было.

Ипполит и Лона вытащили его из постели, усадили за стол. Лона держала старика, а Ипполит заколачивал гвозди. Одним гвоздем он прибил к столешнице правую руку старика, другим – левую. Гвозди были длинными, вышли с другой стороны столешницы – Ипполит залез под стол и при помощи молотка загнул кончики гвоздей.

– Да он обосрался! – сказала Лона. – Фу-у-у!

– Обосрешься тут, – сказал Ипполит. – Больно же.

Они принесли из гаража четыре канистры с бензином, одну вылили на крыльцо, другие на стены.

– Дерево сырое, не загорится, – сказала Лона. – Надо внутри все полить.

– Внутри – это слишком быстро, – сказал Ипполит. – Он сразу помрет, а я не хочу сразу.

– Погоди, – сказала Лона. – Одеться ж надо.

Она надела новое белье, платье, колготки, поправила макияж, сложила в сумку одежду, обувь, сережки, сделала бутерброды, взяла две бутылки самогона, деньги, которые старик прятал в кладовке, и голову отца, хранившуюся в подполе на льду.

– Ты еще долго там? – крикнул Ипполит.

– Иду!

Ипполит тоже переоделся – на нем были чистые брюки и кожаная куртка.

– А ты ничего, – сказал он, когда Лона вышла на крыльцо. – С такой хоть в Москву!

– Пошли, что ли, – сказала она.

– А это еще что? – спросил Ипполит. – Капуста?

– Голова, – сказала Лона. – Отца моего голова. Надо ее похоронить – тогда и жить можно.

– Ну так давай здесь закопаем. Чего таскаться-то с ней?

– Здесь жизни уже нет, – сказала она. – Пойдем туда, где есть.

– А ее нигде нет. Может, на том свете.

– Ну тогда на тот свет и пойдем – там и закопаем.

Ипполит пожал плечами, чиркнул спичкой – пламя побежало по крыльцу, по стене, – взял у Лоны тяжелую сумку, и через десять минут они скрылись в лесу.

Старик очнулся, попытался сесть прямо – получилось. Он понимал, что это еще не все, что сын не оставит его прибитым к столу умирать от заражения крови, и удовлетворенно кивнул, увидев язык пламени за окном. Огонь. Конечно. Огонь будет медленно въедаться в старое сырое дерево, пока не займется весь дом, стены и гонтовая крыша. Но прежде он проникнет в прихожую, где свалены канистры с керосином, старая одежда и обувь, проест дверь, расползется по дому, пожирая все, что попадется на пути, – полы, тряпье, столы, стулья, диван, кровать в спальне, ковры и шторы, баллоны с газом. Доберется и до иконы, которую Илья Ильич убрал с глаз долой больше двадцати лет назад, когда его сын Ипполит убил жену старика и ее дочь. Изнасиловал и убил. Перегрыз зубами глотки, весь забрызгавшись их кровью, и улыбнулся, когда отец застал его в кустах, рядом с трупами, снова улыбнулся, когда отец схватил дубину и ударил его, ударил изо всей силы, попал по плечу, а Ипполит только улыбался, глядя на отца исподлобья. Вот тогда старик и понял, что Бога нет, и сжег иконы в печке. Про эту, с Богородицей, просто забыл – она лежала в сундуке, под бельем.

А сделать это надо было, конечно, раньше, когда Ипполит изнасиловал и задушил десятилетнюю Лупу, дурочку, дочь соседки-пьяницы. Но тогда ему было пятнадцать, и, видать, парень еще чего-то боялся, а потому оттащил тело подальше от хутора и спрятал – притопил в камышах, и когда нашли Лупу, полусгнившую и объеденную рыбами, врач только и сказал, что дурочка была загрызена – и не волком, а человеком. Насчет изнасилования врач ничего сказать не мог, Илья Ильич сам догадался – Ипполит был помешан на женском и не мог упустить своего. Вот тогда и надо было сажать его на цепь. Но доказательств не было, а что там видел Бог, кто ж знает…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.