Сады Виверны

Его слова, конечно, служили утешением, хотя и слабым.

Дни стояли дождливые, а когда выглядывало солнце, виноградники на холмах расцветали желтым и красным, масличные рощи окутывались тонким паром, морионы саксонцев и наконечники копий сверкали золотом и серебром, и в прозрачном осеннем воздухе плыли паутинки.

Солнце, впрочем, показывалось все реже.

Целыми днями я трясся в седле рядом с доном Чемой, под глухой стук копыт отдаваясь течению безрадостных мыслей.

Я пытался читать книгу Авсония Сидонского, которую нашел в доме на Аппиевой дороге. Сочинение это требовало сосредоточенного внимания, на которое, однако, я в те дни не всегда был способен.

Иногда набегали воспоминания о горном монастыре на севере Пьемонта, где я, не знавший родителей и в младенчестве воспитывавшийся в женской обители, жил до четырнадцати лет.

Скудная еда, плохая одежда, холодная пыльная библиотека, где я провел столько приятных часов, братья, учившие меня языкам и стрельбе из лука по птицам, которых монахи тайком от настоятеля жарили и пожирали в лесу, запивая пивом и приговаривая: «Больше всего бесов – в бороде святого».

Пиво приносили крестьянки – пожилая muddi[35 - Мамаша (нем.).] Марта и молодая muddi Катарина, про которых говорили, что они трудятся на благо монастыря по обету. Они занимались стиркой и починкой одежды, помогали в кухне брату Марко, а если после всех трудов их постигала беременность, то плоды ее они сбывали в монастырский пруд.

Однажды muddi Катарина заманила меня в кладовку, где хранились хомуты, веревки и мешки, и часа через два я знал о женщинах больше, чем хотелось бы.

Вспоминался аббат дон Умберто, гневливый, отходчивый и усталый толстяк, оживлявшийся лишь после стаканчика подогретого красного с пряностями.

Он был большим ценителем древностей. По поручению епископа аббат объезжал монастыри, нуждавшиеся в надзоре, и не было случая, чтобы он вернулся из поездки без добычи – манускриптов с трудами Аристотеля, Платона или Сенеки, каким-то образом попавших в пьемонтские и савойские обители. Дон Умберто попросту выносил книги из монастырских библиотек в глубоких карманах своей сутаны, называя свои деяния не воровством, а богоугодной translocatio[36 - Перемещение (лат.).].

Братья посмеивались над страстью дона Умберто к старым книгам, ничего не прибавляющим к знанию о мире, которым владеет Господь, на что аббат отвечал: «Богу не нужна память – Он наделил ею смертных, чтобы мы дорожили вечностью».

Это ведь он, дон Умберто, рекомендовал меня в качестве помощника своему старому другу дону Чеме, который увез юного послушника в Рим…

Наступил октябрь, ночи становились все холоднее, и наконец Нотта предложила перебраться в повозку, чтобы не спать на земле. Дождавшись, когда Нелла крепко уснет, мы сливались в объятиях. В тесноте, конечно, мы то и дело толкали ее, и она начинала мычать, метаться, срывать с себя одежду, хватать нас за руки и другие члены, и временами мне казалось, что я предаюсь усладам одновременно с двумя женщинами.

С ухудшением погоды посыпались жалобы на здоровье.

Саксонцы чихали, кашляли, у меня разболелись зубы, а Нотту то и дело рвало.

Пытаясь избавить ее от тошноты, я следовал совету Цельса, который от болей в животе и для улучшения пищеварения рекомендовал чтение вслух, однако ни Плиний, ни Данте не помогали.

Но когда я попросил дона Чему, служившего в нашем отряде еще и лекарем, заняться малышкой, раздался вдруг голос Неллы:

– Да ничего особенного с ней не случилось – просто она на сносях, мессер.

От неожиданности мы остолбенели.

Мы уже начинали терять надежду на выздоровление Неллы, и вдруг оказалось, что она все видела, все слышала, все понимала и легко могла все выразить.

Неужели она прикидывалась безумной?

Однако стоило дону Чеме подступить к ней с вопросами, как она снова впала в прежнее состояние.

За эти дни Нелла заметно изменилась – она убавила в росте, раздалась в бедрах, потеряла в груди, волосы ее приобрели золотистый оттенок – и стала еще больше похожа на Нотту.

Когда я сказал об этом малышке, она насмешливо фыркнула:

– Какой наблюдательный! Лучше следи за своим младшим другом, чтобы однажды ночью он не ошибся дверью!

Мне не понравилась шутка, во-первых, потому что Нотта угадала мое тайное желание, а во-вторых, из-за ее упорного нежелания открыть свою беременность. Скажи она мне, что у нас будет ребенок, я бы сделал все, что в моих силах, чтобы мысли о Нелле тихо сидели in der M?se an der Ratte[37 - В пизде у крысы (нем.).], как выражался капитан Капата, когда хотел указать самое потаенное место на земле. Однако малышка молчала, да и внешне она ничуть не изменилась, и я начинал думать, уж не ошиблась ли Нелла, и из-за этого меня не покидало раздражение.

Полубольные, полусонные, обремененные двумя красавицами, якобы сумасшедшей и вроде бы беременной, в середине октября, когда Церковь поминает мучеников Асклепиада, Афинодора и Иуста, мы наконец увидели зубчатые стены и башни монастыря Святого Вита, выступавшие из вечернего тумана, который окутывал лесистый холм и клубился в низинах.

– Вот и завершились наши мучения! – воскликнул Капата, привстав в стременах.

– Кажется, они только начинаются, – процедил сквозь зубы дон Чема.

Вдруг из-за холма появилось некое длинношеее существо, которое, взмахивая громадными перепончатыми крыльями, сделало круг над башней и скрылось в тумане.

Но, кажется, видел это только я – остальные уже гнали коней вскачь, спеша к монастырским воротам.

Может быть, мне все это почудилось – немудрено после стольких тягот.

И я пришпорил лошадь.

Монастырь Святого Вита был основан братьями Гульельмо и Энрике из Пьяченцы, лекарями, которые помогали женщинам, подверженным alienatio mentis[38 - Помрачение рассудка (лат.).]. Вскоре, однако, сюда стали свозить не только тех, кто страдал эпилепсией, деменцией или умственным буйством, но и девочек с врожденным вывихом бедра, горбом или хейлосхизисом, называющимся также волчьей пастью, которых было проще бросить в лесу, чем выдать замуж.

Когда-то здесь, на холме, стоял храм Юноны. В Темные века он был превращен в замок мелкого феодала, погибшего в крестовом походе и не оставившего наследников. На его гербе была изображена красная виверна. Замок переходил из рук в руки и обветшал. Монахи привели его в порядок, возвели церковь во имя Богородицы и приют для больных с аптекой, садом и огородом, где выращивались лекарственные растения.

Над главным входом в монастырь висел большой щит, на котором были изображены святые братья-лекари, попирающие босыми ногами поверженную алую виверну, – она символизировала Болезнь.

Позднее к зданию приюта пристроили гостиницу, выходящую фасадом за стену монастыря, – в ней нас и поселили.

В монастыре были свободные кельи, но доступ в них нам был запрещен, поскольку мы не могли расстаться с оружием – и по соображениям безопасности, и по меркантильным причинам: наши мушкеты стоили сто дукатов каждый, за морион же капитана, по словам самого Капаты, он выложил аж десять флоринов, потому что его шлем был выкован из цельного куска испанской стали, а не склепан из железных ошметков, как дешевые доспехи новобранцев.

Днем мы могли свободно попасть в госпиталь по галерее, которая соединяла здания на высоте второго этажа, а оттуда – в монастырский двор, но после вечери дверь галереи запиралась, как и главные ворота обители, и постоялец гостиницы мог выйти только в лес, подступавший к зубчатым стенам со всех сторон.

На наше счастье, приют и гостиница хорошо отапливались, тогда как обитатели монастыря, включая приора, были вынуждены пользоваться жаровнями и кутаться в суконные плащи.

Нотта взялась за приготовление ужина и поставила воду на огонь, чтобы впервые за три недели женщины могли помыться.

Дон Чема отправился к приору, приказав мне, пока он будет беседовать с доном Эрманно, «разузнать, чем дышит монастырь».

Жители Бергамо называют дубину по-своему – bastu.

В монастыре Святого Вита это прозвище носил молодой бергамец огромного роста и свирепого вида, отличавшийся, однако, добрым и веселым нравом.

Брат Басту отвечал за гостиницу, жил в маленькой захламленной келье с окошком на лес, любил в хорошей компании поболтать о женщинах и чудесах.

Знакомство наше с чудес и началось: я рассказал о драконе с перепончатыми крыльями, который облетел монастырь и скрылся в тумане.

– Путь наш был нелегким, – добавил я, – может, моему усталому уму это пригрезилось…

– А может, и нет, – откликнулся брат Басту, доставая из бочонка, заваленного пустыми мешками, тяжелый кувшин и разливая вино по высоким кружкам. – Как появился у нас этот горбун, так все тут и стало меняться…

Сам он горбуна не видел – слышал о нем от брата Нанни, которому отец приор приказал врачевать пришельца: горбун потерял много крови, получив глубокое ножевое ранение. Поместили его не в госпитале – в келье, освободившейся после кончины брата Эмилио, давно страдавшего ветхостью. Вскоре горбун пошел на поправку, однако до сих пор он не появляется на людях.