Сады Виверны

Он взгромоздил связанную женщину на своего коня, мы зажгли факелы и рысью выехали на дорогу, ведущую в город.

Впереди скакали двое самых сильных воинов, позади – двое самых надежных, остальные держались по бокам, охраняя дона Чему, меня, спеленутую женщину, тетради и холст, свернутый в трубочку и перевязанный бечевкой.

Саксонская дюжина – так называли наших солдат. Они входили в охрану кардинала Альдобрандини, но всегда были к услугам дона Чемы. Их итальянский словарь сводился к нехитрому набору слов, относящихся к еде, деньгам и сексу, однако этого им хватало с лихвой. Эти парни плохо владели нашим языком, но очень хорошо – своим оружием, а в Риме это умение ценилось уж никак не меньше жизни.

Их капитан носил прозвище Капата[2 - Capata – удар головой (итал.).], потому что в разгар драки пускал в ход свою голову, которой мог и убить: вместо лба, снесенного вражеским мечом, у него была толстая медная пластина.

Рим давно не был первым среди городов, золотой обителью богов, воспетой поэтами.

Неделю назад на Корсо, близ церкви Санта-Мария-ин-виа-Лата, средь бела дня был ограблен венецианский посол, карета которого провалилась в яму. Посла и его сундуки с серебром не спасли ни титулы, ни вооруженная до зубов охрана.

Что же тогда говорить о развалинах древних дворцов, терм и стадионов, где гнездились отъявленные злодеи, с наступлением темноты выходившие на охоту, как хищники в диких лесах.

Мавзолеи же и гробницы, стоявшие по обеим сторонам Аппиевой дороги, издавна населяли нищие, калеки, грабители, воры, торговцы краденым, убийцы и одноногие проститутки, безжалостные, как дети.

С тяжким звоном скакали мы по лощеным камням «царицы дорог», вздымая над головами факелы, ощетинившись копьями, сверкая доспехами, готовые в любой миг отразить нападение разбойников, которые следили за нами из-за кипарисов.

И даже когда вдали показались уродливые стены Колизея, над которыми поднимались печные дымы, мы не ослабили бдительности, хотя и были вынуждены сбавить шаг – мешали горы мусора, местами возвышавшиеся до лошадиных губ.

Мне казалось, что наш путь лежит на другой берег Тибра, в Ватикан, где папа Климент VIII ждал известий о судьбе своей внучатой племянницы, а камерленго Святой римской церкви кардинал Пьетро Альдобрандини ди Мадонна – доклада о злоключениях своей дочери, но дон Чема свернул к Авентинскому холму, где за воротами Сан-Паоло, неподалеку от базилики Святой Сабины, стоял его дом.

– Сегодня воскресенье, Мазо, – сказал он, заметив мое недоумение, – сегодня мы предаемся науке смирения.

Атлет Иисуса, подвижник Господа ради, страж добра, неуклонный враг Сатаны, неудержимый воин духа, неустрашимый и прямой, как его вера, мессер Хосе-Мария Рамон де Тенорьо-и-Сомора по прозвищу дон Чема был терциарием Доминиканского ордена, великим квалификатором – следователем по особо важным делам Конгрегации священной канцелярии, авторитетным ересиологом, экспертом по духам двенадцати категорий и тварям неведомым, но существующим, доктором utroque iure[3 - Доктор обоих прав, гражданского и церковного (лат.).] и доктором теологии, левой рукой всесильного кардинала-племянника Пьетро Альдобрандини и лучшим мастером по бритью женских ног.

Бритье женских ног входило в его ars humilitatis[4 - Наука смирения (лат.).], которой он занимался по воскресеньям, и ничто не могло этому помешать.

Но тем вечером, прежде чем предаться ученым занятиям, дон Чема приказал устроить Неллу в комнате рядом с кухней под присмотром надежной и бодрой старушки, вооруженной четками и острым ножом, а потом продиктовал письмо, адресованное кардиналу-племяннику:

«Ваше высокопреосвященство, она жива и находится у меня. Однако ее состояние внушает опасения. Буду весьма и весьма признателен, если завтра пришлете ко мне сера Сантоцци, чтобы он осмотрел девушку и сделал необходимые распоряжения.

    Datum Romae,
    Aventinus,
    28 августа 1601 года».

Обычно в коротких деловых посланиях кардиналу-племяннику обращение к нему по обоюдному согласию сокращалось до аббревиатуры V.E.D. – Vestra Eminentiam, Dominum[5 - Ваше высокопреосвященство (лат.).], но на этот раз дон Чема решил, видимо, подчеркнуть эмоциональную и сюжетную значимость события, прибегнув к полному титулованию.

Письмо было вручено капитану саксонцев, который тотчас со своим отрядом отправился в Ватикан.

И только после этого дон Чема, убедившись, что ворота, двери и окна заперты на тридцать девять засовов и двенадцать замков, приказал подавать ужин.

Когда дон Чема уставал или был взволнован, он слегка прихрамывал – давала о себе знать старая рана.

Тем вечером он припадал на ногу сильнее обычного.

Воскресное меню вполне отражало характер хозяина, предпочитавшего простую речь, простую еду и простых женщин. Однако вечернее застолье редко сводилось к тривиальному приему пищи: как-то после ужина дон Чема заставил нас дышать дымом табачных листьев, привезенных из колоний, в другой раз мы давились горьким турецким кофе, который так понравился Клименту VIII, что он призвал «отнять этот чудесный напиток у дьявола», а в начале лета после трапезы хозяин угостил нас листьями растения, которое индейские короли называют «кока», после чего я оказался в некоей спальне, где раб рабов Божьих занимался иррумацией с его высокопреосвященством, и не знай я, что понтифик прикован к постели тяжелой подагрой, решил бы, что это происходит наяву…

Но тот вечер обошелся без сюрпризов.

На стол подавала милая хромоножка Нотта, рыжеволосая малышка с зелеными раскосыми глазами, которая, если верить сплетням, была прижита кухаркой от папского гвардейца. От нее пахло сушеными яблоками, ромашкой и теми особыми субстанциями, которые обычно источает манкое тело юной целки.

Я сидел по правую руку от хозяина, занимавшего место во главе стола, а по левую – мадонна Вероника, мона Вера, статная домоправительница дона Чемы, твердая духом и нежирная телом, которая, вопреки моде, не отбеливала лицо и не сбривала брови. Из почтения к хозяину она сидела на третьем от него стуле, пропустив два свободных. Ей было доверено разливать вино, которое, даже самое крепкое, было стократ безопаснее воды из Тибра.

Обычно после ужина хозяин приглашал меня в кабинет, где я отчитывался de usibus[6 - О пережитом (лат.).] – о книгах, которые пережил за то время, что минуло с нашей предыдущей встречи. О книгах из библиотеки дона Чемы.

Книжное собрание монастыря, где я провел детство и отрочество, содержало около двух сотен инкунабул, прикованных цепями к полкам. По большей части это были богословские труды, а также греческие манускрипты, из которых монахи тайком вырезали куски пергамента, чтобы изготовить маленькие молитвенники, пользовавшиеся спросом у крестьян.

Библиотека герцога Савойского, которую мне довелось мельком видеть, сопровождая нашего аббата, поражала воображение обилием и красотой книг, но я не принадлежал к тем, кто носил тяжелую османскую парчу, рыхлый венецианский бархат, китайские шелка и обладал правом жить без спроса.

Книгохранилище же сера Марио, нотариуса и ценителя прекрасного, родного брата нашего настоятеля, мне не удалось увидеть и одним глазком: его книги, как и его оружие и доспехи, хранились в комнате, обитой изнутри железом и запертой на семь замков.

Дон Чема в первый же день моего пребывания в его доме распахнул передо мной двери своей сокровищницы. Она, конечно, была гораздо меньше библиотеки герцога Савойского, но больше и богаче, чем книжное собрание нашего монастыря. Гомер и Вергилий, Аристотель и Платон, Августин и Фома, Данте и Отцы Церкви, толстые тома в переплетах из телячьей кожи и хрупкие пергаменты в свитках…

– Пируй, Мазо, – сказал дон Чема, – но проглатывай только то, что прожуешь.

И я принялся жевать и проглатывать книгу за книгой, а дон Чема проверял, справляется ли мое пищеварение с Платоном, Фомой и Боккаччо.

О характере этих бесед и особенностях наставника свидетельствует, например, наш разговор о Данте и его Комедии, а точнее – о пятнадцатой песни Ада, где говорится о седьмом круге с его тремя поясами.

Как известно, в первый пояс этого круга Данте поместил насильников над ближним и его достоянием, то есть тиранов и разбойников, во второй пояс – насильников над собой и своим достоянием, а именно самоубийц и мотов, а в третий – богохульников, содомитов и взяточников.

И среди всех этих насильников, среди всех этих мерзавцев волею автора обречен страданиям Брунетто Латини, учитель Данте, человек, который заменил поэту рано умершего отца. При этом автор Комедии ничего не рассказывает о прегрешениях Брунетто.

– А ведь мы, – сказал я, в очередной раз отчитываясь de usibus, – ценим Данте именно за прямоту и точность высказывания…

– Иногда мне кажется, – проговорил дон Чема, – что в Комедии словно просвечивает другая поэма, которую Данте мог бы написать, не чурайся он двусмысленности и обладай способностью смотреть на предметы с разных точек зрения. При первом чтении Комедии меня поразило – да и сейчас поражает – начало эпизода, когда Данте, собственноручно поместивший Брунетто в преисподнюю, при виде учителя вдруг восклицает с изумлением: «Вы ли это, господин Брунетто?» Это изумление – что оно значит? Лицемерие? В это невозможно поверить, имея представление о характере Данте и тех средствах, которые он использует для достижения своих целей. Но как бы то ни было, читатель смущен и взволнован этим риторическим приемом, неожиданным, раздражающим и словно призывающим к бдительности. Мы не знаем о Брунетто ничего плохого, он замечательный писатель и искренний патриот Флоренции, где занимал видные посты, что было бы невозможно, будь его репутация подмоченной. Выходит, Данте знал что-то очень дурное о своем учителе, раз поместил его среди мерзких грешников. Да при этом еще выставил на всеобщее обозрение! Он ничего не рассказывает нам о грехах Брунетто, но мы можем догадаться о них, поскольку среди тех, кто оказался в седьмом круге, встречаются содомиты. Так что же Данте, он честен или безжалостен? Почему он выдал тайну любимого учителя, которую, похоже, знали только они, он и Брунетто, и больше никто? При всем при том их встреча – это встреча отца и сына, которые беседуют так, словно никакого зла, никакой тайны между ними не было и нет. И его почтительный тон в разговоре с учителем вызывающе противоречит приговору, который Данте-сочинитель ему вынес. А когда их встреча заканчивается и Брунетто возвращается к бесцельному и вечному бегу по кругу среди грешников, Данте вдруг сравнивает его с веронскими бегунами и говорит, что Брунетто похож на героя: «Он обернулся как победитель, а не проигравший». Потрясающая сцена, в которой поэт демонстрирует способность к сомнению, отказ от окончательных диагнозов и приговоров. Наша бдительность оказывается вознагражденной. Мы с изумлением обнаруживаем, что Данте-персонаж ставит под сомнение суд Данте-писателя; Данте, который всегда старался исходить из должного, идеального, вдруг дал слово самой жизни, превратившись из моралиста в художника. Он без колебаний осуждает Паоло и Франческу, но в случае с любимым учителем позволяет победить волшебной сложности, и картина мира становится волнующе богатой, многомерной…

– Возможно ли, – после паузы заговорил я, тщательно подбирая слова, – что их, Данте и Брунетто, развело разное понимание любви, и в зрелости поэт возвращается к этому эпизоду, чтобы преодолеть наконец то, что когда-то их связывало и отталкивало, чтобы слиться с учителем в очищающем огне Господней любви, пусть и пылающей в аду?

Дон Чема взглянул на меня с доброжелательным удивлением, смешанным с грустью, и проговорил:

– Иногда мы любим Бога только потому, что любовь к человеку причиняет невыносимую боль. И очень часто думаем, что любовь к человеку дарит нам его cor, anima et caro[7 - Сердце, душу и тело (лат.).], хотя получаем лишь cunnus, os et asinus[8 - Вагину, рот и задницу (лат.).]. Впрочем, у людей нередко это одно и то же. А ответы на все твои вопросы исчерпываются молитвой Господа нашего, который напоминает, что прощение выше справедливости…

После таких разговоров я особенно ясно понимал, почему дона Чему называли doctor subtilissimus[9 - Изощреннейший, утонченнейший (лат.).].

Наши вечерние беседы длились иногда часами, но не в воскресенье.

В воскресенье после ужина хозяин уединялся в своих покоях, и вскоре из-за дверей доносился свист стали – дон Чема точил бритву.

Мой господин пользовался непререкаемым авторитетом среди инквизиторов всех степеней и возрастов, а также покровительством папы Климента VIII и могущественного кардинала Пьетро Альдобрандини, но осторожность в поступках и речах никогда не оставляла его.

Поэтому он строго-настрого запретил мне выносить из библиотеки книги сомнительного содержания – как те, что были включены в Index Librorum Prohibitorum[10 - Индекс запрещенных книг (лат.).], так и те, что хранились в шкафчике с дверцами розового цвета.

Для чтения таких книг предназначалась каморка за полками, где можно было уединиться на топчане, например, с «Золотым ослом», «Сатириконом» или каким-нибудь трактатом, украшенным грозными клеймами donec corrigatur или donec expurgetur[11 - Запрещено, если не исправлено; запрещено, если не очищено (лат.).].

Именно там я и открыл для себя скоромную книгу «De omnibus Veneris schematibus, или Любовные позы», состоящую из шестнадцати гравюр Маркантонио Раймонди по рисункам Джулио Романо, любимого ученика Рафаэля, и шестнадцати похабных сонетов Пьетро Аретино, написанных языком уличной шпаны.

Но поскольку книга была запрещена Церковью, эти рисунки не дошли бы до нас, не создай Агостино Карраччи свою серию гравюр по мотивам произведений Джулио Романо. А о первоисточнике напоминали только сонеты Аретино, героями которых были реальные куртизанки вроде Беатриче де Бонис, любовницы Лоренцо Медичи, а не боги и герои, как у Карраччи.