У черных рыцарей

– Я немец по происхождению.

– Но русский подданный. С вами мы можем поступить соответственно имеющемуся между союзниками договору.

– Я не знаю его сути.

– У нас с Советской Россией заключен договор, по которому эмигрантами считаются лица, уехавшие из России до тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Все, покинувшие страну после, считаются лицами перемещенными и подлежат возвращению на родину независимо от их желания.

– Я немец и…

– Это не имеет значения. По сути, вы советский подданный. Но я не думаю, что перспектива вернуться в Россию вас очень соблазняет. Ведь советский трибунал еще осенью тысяча девятьсот сорок первого года приговорил вас к расстрелу за так называемую измену родине, – очкастый особенно внимательно взглянул на Григория, – заочно.

– Это мне известно.

– Впрочем, мы не заинтересованы, чтобы вас… ликвидировали. Хотя договор между союзниками…

– Выходит, меня передадут советским войскам фактически для расстрела?

– Такого решения еще нет…

– Могу я надеяться, что его и не будет?

Очкастый долго не отвечал. Он молча прикурил сигарету, глубоко затянулся, выпустил длинную струйку дыма и только тогда, подчеркивая каждое слово, бросил:

– Все будет зависеть только от вас.

– От меня?

– Мы всегда точно выполняем международные соглашения. У себя в лагере никакой агитации среди военнопленных не ведем: каждому предоставляем право свободного выбора… Вот и вы – вы сами должны подсказать нам выход. Если ваши планы нас устроят, поможем, рассчитывайте на нас полностью. Через несколько дней я вызову вас, и вы сообщите о своем решении. Больше я вас не задерживаю…

Здесь было о чем подумать. Ловко использовал очкастый его личное дело! Но напрасно он надеется, что тот, кого тут принимают за Гольдринга, сам подскажет «выход».

Ясно – идет вербовка. Но куда? Для чего? Теперь надо только выжидать. Решение примут они сами. Кто «они»? Григорий догадывался и знал – в ближайшие дни они о себе напомнят, забрало будет отброшено, и все станет ясно.

Но прошла неделя, и никто его не тревожил. Это начинало беспокоить. Внешне Григорий не подавал вида, но в глубине души не мог не признать: лагерное безделье пагубно на него влияет, он начинает нервничать.

Только на десятый день после разговора с очкастым Григория снова вызвали в комендатуру.

Кабинет, в котором происходил первый разговор, находился на втором этаже. Григорий занес было ногу на ступеньку, но сержант, сопровождавший его, предупредил:

– Не туда!

На этот раз он повел Григория по длинному коридору и открыл дверь в маленькую, почти пустую комнатку. Кроме столика и двух стульев, здесь ничего не было.

– Подождите, к вам выйдут, – бросил сержант и исчез.

Григорий был уверен: за ним следят через какой-то скрытый глазок, и подчеркнуто равнодушно закурил сигарету. Он успел положить в пепельницу несколько окурков, но никто не приходил, о нем словно забыли. Игра на нервах!

Наконец дверь бесшумно отворилась и на пороге возникла фигура, которую Григорий меньше всего ожидал здесь увидеть. Мелкими шажками комнату пересекал попик— маленький, худенький, с высушенными, словно восковыми щеками, покрытыми сеткой глубоких морщин. Опущенные веки лишали лицо старика малейших признаков жизни. Казалось, движется мумия, закутанная в длинную черную рясу. Но вот веки поднялись, открыв ласковые черные глаза, и тотчас же, словно веер, разбежались морщинки. Лицо мумии превратилось в лицо живого, хоть и старого человека.

– Садитесь, сын мой! – голос у попика был такой же мягкий, ласковый, как и взгляд.

Григорий сел, слегка облокотившись на стол, так же, как это сделал и его неожиданный собеседник.

– В ваших глазах, сын мой, я читаю удивление и прихожу к выводу, что вам не так уж часто приходится иметь дело с духовными особами. Я не ошибся?

– Простите, отче! Я недостаточно хорошо владею английским, чтобы свободно разговаривать. Понимаю, но не настолько, чтобы поддерживать беседу…

– А я почти не знаю немецкого… Как же быть? – Попик на миг задумался или сделал вид, что задумался. Потом в глазах его загорелись искорки, и ласковая улыбка заиграла всеми многочисленными морщинками на щеках, вокруг глаз и губ.

– Мне кажется, есть такой язык, на котором мы быстро договоримся, – совсем свободно, без запинки произнес попик на чистейшем украинском языке, певуче растягивая окончания слов.

– Яволь! – нарочито по-немецки ответил Григорий.

– Почему вы отвечаете по-немецки?

– Это мой родной язык.

– А разве слово, которое в детские годы помогает нам познать мир и науку, не становится родным? Вы же, как мне известно, учились в украинской школе?

Григорию стало ясно: человек в рясе так же, как и очкастый, отлично информирован о прошлом своего собеседника.

– Надеюсь, вы пришли не для того, чтобы выяснить мое отношение к украинскому языку? – в голосе Григория послышалось нетерпение.

Попик укоризненно покачал головой, но голос его, как и раньше, звучал ласково, примиряюще.

– Вы чересчур нервны, сын мой… Но нам, духовным пастырям, для того и вручен святой крест, чтобы вносить в смятенные человеческие души мир и благодать. Чтобы зло в людских сердцах отступало перед нами…

– Нельзя ли ближе к делу, отче? Я человек военный, привык говорить коротко и ясно. Того же жду и от собеседников. В деле спасения людских душ я разбираюсь мало, да, признаться, и не намерен пополнять свои знания в этой области.

Сказанное прозвучало значительно резче, чем того хотел Григорий. И тем неожиданнее была реакция попика. Подойдя к Григорию и положив ему руку на плечо, он почти весело проговорил:

– Очень приятно разговаривать с деловым человеком. Вы, милый барон, освободили меня от нудной обязанности напрасно терять время на вступительную речь. В вашем характере, мне кажется, сочетается немецкая пунктуальность и американская деловитость. Итак, время – деньги, не станем тратить его попусту. Прежде всего, кто я? Скромный рядовой священник греко-католической церкви. Зовут меня отец Фотий. Наш высший пастырь— его святейшество папа римский поручил мне, ознакомившись с делом на месте, доложить ему о положении нашей многострадальной паствы, особенно среди побежденных. Ибо, когда страдает плоть людская, но возрадуется душа верующего, благодать божья стоит у врат жизни раба своего.

– Простите, отче Фотий, но как могут возрадоваться души таких вот, как я, если у нас забрали автоматы и загнали за колючую проволоку лагерей для военнопленных? – насмешливо спросил Григорий. Его раздражали уклончивые ответы попика.

Отец Фотий словно не заметил этого раздраженного тона.

– Силен не тот, сын мой, кто владеет оружием земным, а тот, кто во всеоружии духовном может бороться с врагами веры нашей…

– Я отдаю предпочтение автомату с полным боекомплектом к нему. Итак, оставим спор о роде оружия и перейдем к сути дела, которое, очевидно, и привело вас сюда.

На этот раз глаза отца Фотия блеснули недобрым огнем.

– Раз вы настаиваете… слушайте…

– Это уже лучше. Только я попрошу разрешения закурить в вашем присутствии.

– О, пожалуйста!