Подранки. Дилогия «Порог греха». Часть 1

Грудинин попрощался с детьми. Тётя Поля препроводила их в небольшой бревенчатый дом под железной крышей. В нём были небольшая кухня, две комнаты с четырьмя кроватями в каждой и кубовая, где грели воду для ванны, стоящей в углу, стирали и гладили бельё.

– Вас как селить? – поинтересовалась тётя Поля. – Раздельно или вместе?

– Вместе. Только вместе, – ответила Павлинка. Когда она была рядом, Алесь редко вступал в разговор.

– И то верно. Родные люди. Чего стесняться? Поживёте маленько. Успокоитесь. А там, глядишь, и мамка найдётся!

Тётя Поля накормила ребят обедом, состоявшим из борща, гречневой каши и компота. За много дней они, наконец, второй раз досыта наелись.

Рускина затевала на этот день небольшую постирушку. Алесь и Павлинка изъявили желание ей помочь. И она приняла предложение охотно: дети-то оказались не белоручками, как показалось на первый взгляд! Втроём они наносили воды в куб из большой жёлтой цистерны на колёсах (раз или два в неделю, в зависимости от потребного расхода воды, за цистерной приходил грузовик, брал её на прицеп и увозил к станционной водокачке). Растопили печь. Алесь следил за подкладом дров. Павлинка помогала тёте Поле отбирать бельё, какое стирать в первую очередь. Обычно этим занималась специальная бригада из старших девочек и мальчиков, но белья было на этот раз немного, и завхоз решила управиться с этой работой без многочисленных помощников.

К вечеру бельё было простирано и развешано для просушки во дворе. Алесь и Павлинка помылись под душем. Тётя Поля угостила их чаем с собственными шаньгами и малиновым вареньем. Они улеглись в кровати с панцирными сетками, с серыми, но чистыми простынями, пахнущими летним ветром, и сразу же заснули.

Проспали почти до полудня и проснулись одновременно. На табуретах рядом с кроватями лежала их одежда, чистая и отглаженная. Не такой уж строгой оказалась заведующая хозяйством, как поначалу привиделось Алесю!

– Спасибо Вам, Полина Григорьевна, – поблагодарила Павлинка, когда та пришла пригласить ребят на обед. – Пусть Бог воздаст вам за вашу доброту!

– Полноте, полноте, девонька моя, – замахала она руками. – Это вам, мои хорошие, спасибо! Хорошая у вас, знать, мама! И не величайте меня. Не люблю я этого. Зовите просто тётя Поля.

Через два дня утром приехал на мотоцикле дядя Витя. Отвёл в сторонку Павлинку: на одном из дальних перегонов под откосом железнодорожных путей обнаружили труп женщины, надо опознать – не мама ли это? Недоброе почувствовало сердце Алеся. До полудня, пока не вернулись сестра и дядя Витя, он не находил себе места. У Павлинки было распухшее от слёз лицо. Она обняла брата: «Нашей мамы больше нет». Он не сразу понял, что это значит, и даже не заплакал.

Солдата, что увёл её в тот злополучный день, так и не нашли. Начальник эшелона «проверку» отрицал; прошерстив документы, сообщил, что в списках переселенцев фамилии «Штефлова» нет. И поезд пошёл дальше, а дети с мамой остались в Лесогорске, причём мама – навсегда.

Хоронили на следующий день во второй его половине. Гроб везли на грузовике тёти Катерины. Дядя Витя нанял четырёх мужиков выкопать могилу. Они же и опустили в неё гроб. Лицо мамы было так обезображено, что Алесь принял её за чужую женщину. Но понял одно: уже никогда в жизни он не встретится с мамой.

И ещё здесь, на старом городском кладбище, он услышал слово, которое сразу же опустилось на дно души, точно свинцовое грузило – такое Алесь привязывал к леске для ловли рыбы, – и уже никогда не поднялось назад: «сирота»!

Тётя Катерина выпила с дядей Витей водки за помин невинно убиенной Маргариты Рудольфовны, обняла Алеся и Павлинку: «Сиротинушки вы мои, огольцы вы мои несчастные», – и заплакала горько, по-бабьи, навзвыв, присовокупляя к горю детей и своё личное, выпавшее на её женскую долю.

Потом Алесь узнал от дяди Вити об её фронтовой судьбе. Тётя Катерина на машине «полуторка» всю войну подвозила к местам боёв солдат – или, как говорили, «живую силу» – и боеприпасы. При штурме Берлина её машину полосонули из огнемёта. А в кузове – бочки с бензином, торопилась доставить в танковую часть. Из бушующего пламени она спаслась где бегом, где ползком, прикрывая лицо руками в брезентовых рукавицах. У неё обгорела кожа на скулах, плечах и спине. Волосы на голове спаялись в один жуткий колтун, и когда их остригли – перестали расти. Несколько месяцев она пролежала в госпитале. Вместе с нею на излечении находился какой-то немецкий парикмахер-антифашист. Он изготовил для «прекрасной и героической русской фрау» парик. Поначалу она стеснялась надевать его, но потом привыкла. И ей даже понравился новый облик: ни у одной из женщин, наверное, из всей страны не было таких медных волос. Вот если бы только не рубцы на лице от ожогов! Их Катерина и прикрывала искусственными локонами.

Дядя Витя пообещал сделать оградку вокруг могилы и табличку на тумбу с красной звездой из плексигласа.

Через несколько дней Грудинин официально оформил документы, и Алесь и Павлинка стали полноправными членами детского коллектива.

Вручая документы Чурилову, капитан пригрозил:

– О ваших шалостях с девочками и мальчиками мне кое-что известно. Упаси Бог хоть пальцем дотронуться до этих детей! Я самолично всажу в вашу башку всю обойму из этого нагана! – и похлопал рукой по кобуре.

– О чём вы, дорогой Виктор Викторович? – осклабился Чурилов. – Какие шалости, как вам не ай-ай-ай? Это же детишки! Как вы могли подумать! Зачем слушаете сплетни непорядочных людей?

– Я вас предупредил, Евграф Серафимович, – Грудинин ещё раз похлопал рукой по кобуре.

Чурилов в сердцах плюнул ему вслед:

– Мусор поганый. Ещё и угрожает!

Он некоторое время ходил по кабинету, думал:

– Надо насторожиться. Коли так смело говорит – значит, копает. А может, уже кое-что и накопал! Дурак, зачем мне-то сразу об этом? … Напугал! Сам скребёт на свой хребёт. Однако на всякий случай надо капнуть кому следует.

Пока Павлинка и Алесь находились на карантине, им не разрешали входить в здание детского дома, общаться с ребятами и покидать территорию. Из окна изолятора они наблюдали, как дети уходили в школу и возвращались назад. Им очень хотелось учиться. Павлинка прервала учёбу в седьмом классе, Алесь – в четвёртом.

Вечерами они подолгу сидели на кровати Алеся. Вспоминали о прошлом. С холодком в сердечках готовились к встрече с новой коллективной жизнью. И в каких бы успокоительных тонах – свыкнется-привыкнется – ни рисовала её тётя Поля, без мамы, без семьи она не сможет быть радостной, тем более счастливой! Алесю теперь жизнь виделась большим шумным базаром, где все ходят, толкаются, говорят и никому нет дела друг до друга. Укладываясь спать, он прижимал к груди ладошкой серебряный крестик на шелковой тесёмке и просил боженьку послать ему сон с мамой. Но боженька таких снов почему-то никак не посылал, и каждую ночь Алесю грезились кошмары: то он шёл по мшистому болоту, проваливаясь и выбираясь изо всех сил на твёрдую почву, то горел в огне, то бежал от кого-то, то падал куда-то в пропасть.

Пришла тётя Поля, пригласила на медицинский осмотр к врачу Фаине Иосифовне Мазуровской. Медицинский пункт располагался на первом этаже рядом с кабинетом заведующего детским домом.

Фаина Иосифовна, женщина лет сорока, встретила детей с улыбкой. Усадила на диванчик, покрытый белой простынёй. Как и полагается в хорошем медпункте, здесь всё было белым: белый стол врача, белые стеклянные шкафчики, белые табуретки. И даже настенные часы-ходики тоже были белыми.

– Вы не стесняетесь друг друга? Вас осматривать вместе или порознь? – осведомилась Мазуровская.

– Не стесняемся, – ответила Павлинка.

– Тогда начнем с тебя.

О прошлой жизни сестры и брата Фаина Иосифовна заранее поинтересовалась у Чурилова и Рускиной, и потому спрашивала только о здоровье: чем и когда болели, не было ли травм головы, переломов костей, что беспокоит в настоящее время. Приложилась холодным кругляшом фонендоскопа к груди и спине: как там постукивает сердце, работают лёгкие? Помяла живот. Поерошила волосы – не завелись ли в них какие мелкие кровососущие твари.

Редко встречала Фаина Иосифовна ребятишек в таком завидном физическом состоянии! Отправлять их на обследование в областную больницу причин не находилось, чем и обрадовала сестру и брата.

– Можете устраиваться в общих спальнях. Скажите Полине Григорьевне, что я разрешила.

Фаина Иосифовна улыбнулась и тряхнула коротко стрижеными кудрями чёрных волос. Чёрные глаза её светились.

– Всё хорошо, мои дорогие, но есть одно «но», – и свет её глаз померк. – Религиозную атрибутику надо будет снять, – она показала на крестики, которые Алесь и Павлинка держали в руках: серебряные крестики на шёлковых нитях, снятые во время осмотра. – Я не хочу сказать, что это плохо. Но, понимаете… У нас их носить не разрешается. Рано или поздно об этом узнают ребята. Начнут дразнить. Более того – просто отберут. И если не они, так воспитатели или школьные учителя.

– Как же быть? – Павлинка прижала крестик к груди. Алесь последовал её движению. – Мы не можем их выбросить! – в глазах Павлинки мелькнули страх и растерянность.

– Не надо выбрасывать, – успокоила Фаина Иосифовна. – Я их спрячу, а когда появится необходимость… Ну, безопасная возможность – крестики вам верну. Идёт?

Павлинка посмотрела на Алеся. «Как ты решишь, так и сделаем», – прочитала она в его глазах.

– Мы согласны. Мы вам верим!

– Вот и ладненько, – Фаина Иосифовна спрятала крестики в сейф, где хранились самые ценные лекарственные препараты.

– Но это ещё не всё, – придержала Фаина Иосифовна сестру и брата, уже намеревавшихся уходить. – В нашем детском доме действует коллектив художественной самодеятельности. И я руковожу им. Вы можете тоже участвовать. Поэтому я хотела бы знать, на что вы способны, что вы можете: петь, танцевать, декламировать стихи?

– Самодеятельность? – не без некоторого изумления посмотрела Павлинка на Фаину Иосифовну. – А пианино у вас есть?

– Есть старый рояль. Он в столовой стоит. Немного разбитый, но играть на нём ещё можно. А ты что, играешь?

– Да, – смутилась Павлинка. – Немного.

– И нотную грамоту знаешь?

– Знаю.

– Значит, в музыкальной школе училась?