Спас на крови

– Вскрытие покажет.

Глава 2

Апрель в Нью-Йорке тот самый месяц, когда тысячи любителей здорового образа жизни высыпают по утрам на авеню и стриты, свято веруя в то, что бег трусцой поможет убежать от инфаркта, и когда семидесятилетний граф Воронцов еще до завтрака затребовал рюмку водки, вместо того чтобы взять на поводок престарелую гончую да пробежаться с ней по привычному маршруту, прислуживающий камердинер, бог знает с каких пор осевший в доме Воронцовых, даже рот приоткрыл в изумлении.

Иларион Владимирович… – выдавил он из себя, надеясь в душе, что ослышался и граф попросит вместо водки стакан апельсинового сока.

Ты что, не понял? – повысил голос обычно сдержанный Воронцов.

Американизированный потомок кубанского казака, ушедшего с остатками барона Врангеля из большевистской России, недоуменно пожал плечами. Водочка с утра – подобную роскошь могла себе позволить только безлошадная шелупонь, с хлеба на квас перебивающаяся в бедняцких районах Нью-Йорка да еще, пожалуй, на Брайтоне. Но чтобы русский граф, миллионер Воронцов мог опуститься до подобного… Это уже полная хренотень, как говаривал когда-то его папашка-неудачник, так и не сумевший выкарабкаться из российско-американской нищеты. Однако не посмев перечить графу, Степан многозначительно откашлялся и с долей язвинки в голосе уточнил:

– Вам со слезой прикажете или, может, из бара?

Воронцов уничтожающим взглядом покосился на оплывшего в плечах слугу, и тому, бедолаге, ничего не оставалось, как ретироваться на кухню, в холодильнике держались запасы уже годной к потреблению «Столичной».

Вернувшись в кабинет хозяина с подносом в руках, на котором кроме наполненного лафетничка красовалась еще и тарелочка с разрезанным на две половинки огурцом, Степан все-таки не вынес угнетающе мучительного ощущения от дикости начинающегося утра и как бы ненароком спросил:

– Случилось чего?

Поставив пустой лафетник на поднос, Воронцов хрумкнул половинкой огурца и только после этого покосился на скорбно стоявшего Степана, вид у которого был такой, будто он только что наложил в штаны и теперь не знал, что ему делать: то ли в ванную бежать, то ли на толчок рваться.

– Случилось.

– Надеюсь, не очередной обвал? – высказал предположение Степан, более всего опасавшийся финансовых крахов.

Воронцов невольно поморщился. Однако водка уже прошлась по груди, торкнулась в голову, и он, расслабляясь, уже более мягко произнес:

– Державин умер. В Москве. Только что из посольства звонили, спрашивали, какие будут распоряжения.

Степан не смог скрыть облегченного вздоха. Столько народу умирает вокруг, русским уже места на кладбище не хватает, а тут… Державин умер! Тоже мне, личность. Было бы из-за чего водку по утрам хлестать.

Однако надо было что-то говорить, может быть, даже языком поцокать, уподобляясь горю хозяина, но единственное, что смог выдавить из себя старый камердинер, так это возмущенно прокомментировать:

– Так он же здоровым улетал! С чего умирать-то?

– Вот и я о том же, – согласился с ним Воронцов. – Из Нью-Йорка улетал здоровым, а как только в Москву прилетел…

И он безнадежно махнул рукой.

– А от чего умер-то? – поинтересовался Степан.

– Вроде бы как инфаркт. По крайней мере Хиллману именно так сказали.

– Это серьезно, – констатировал Степан. – У моего отца тоже сердечко не выдержало. Инфаркт миокарда. Ему тогда едва за шестьдесят перевалило.

Вздохнул скорбно и с той же скорбью в голосе добавил:

– Видать, судьбинушка у русских такая.

Воронцов покосился на своего камердинера. За все годы, что он прожил в его доме, ни разу не слышал от него жалоб или стонов относительно судьбы РУССКОГО эмигранта в Америке, а тут вдруг… «судьбинушка такая». И отчего-то неприятно-колючим холодком прошлось под сердцем.

– Так он вроде бы попивал неплохо, папашка твой, – резонно заметил Воронцов. – К тому же Игорь не в Америке умер, а в России.

Видимо сообразивший, что он ляпнул лишка, Степан решил не вдаваться в опасные глубины дискуссии относительно судьбы русского эмигранта в Америке, однако все-таки не выдержал обидного для него упрека в адрес своего родителя и, уже стоя на пороге кабинета, угрюмо заметил:

– Игорь Мстиславович тоже попивал неплохо. Так что судить, кто от чего помер…

И вышел, с обидчивой аккуратностью прикрыв за собой дверь. Оставшись в кабинете один и начиная осознавать, что ни за понюшку табака обидел преданного человека, без которого он уже не представлял свою жизнь с тех самых пор, как в мир иной отошла его Анастасия, Воронцов расстроился еще больше и, уже поддаваясь какой-то внутренней потребности, прошел к бару, в котором было буквально всё, кроме русской водки «со слезой». Чертыхнувшись относительно «поганого вкуса» американцев, налил в высокий хрустальный бокал немного виски, к которому ни он не смог привыкнуть, ни старый граф Воронцов, сумевший оставить сыну начальный капитал в золоте и бриллиантах, добавил немного содовой и уже со стаканом в руке вернулся к столу. Пригубил немного виски и, уже не в силах сдерживать рвущиеся наружу чувства, зажал голову ладонями и едва ли не простонал:

– Ах Игорь, Игорь! Зачем же ты так?!

Впрочем, он и сам не смог бы сказать, в чем именно виноват Державин, умудрившийся скоропостижно умереть в далекой России, тогда как именно сейчас он был нужен ему более всего.

А может быть, давило чувство собственной вины за столь неожиданную смерть Державина? Ведь он не хотел, не хотел лететь в Москву, и только его настоятельная просьба заставила Державина пойти на этот шаг.

Впрочем, сам себя успокаивал Воронцов, отхлебнув из стакана еще один глоток виски, почему, собственно говоря, он винит себя в том, что уговорил Игоря на эту поездку? Да, Державин не очень-то рвался в российскую столицу, где у него врагов было столько, что хватило бы с избытком на всю русскую иммиграцию, в то же время в Москве жила его дочь, которую он ни разу не видел и к которой рвался всей душой – это Воронцов знал точно. И, когда решился вопрос о двухнедельной командировке Державина в Москву, он хорошо помнил, как засветились его глаза. И все то, что он говорил относительно нежелательности появления его персоны в среде московских искусствоведов, в общем-то было напускным и не столь значимым по сравнению с тем фактом, что он наконец-то сможет увидеть свою дочь и ее мать, женщину, которую Державин продолжал любить всю свою жизнь.

Горестно вздохнув и еще раз вспомнив свою ненаглядную «графинюшку», Воронцов потянулся было за бокалом с виски, однако, прежде чем выпить оставшееся «пойло», как величал он этот напиток, решил прозвониться в нотариальную контору Марка Натансона, услугами которой он пользовался уже четверть века и куда когда-то он привел Державина.

Когда в трубке послышался знакомый голос, чем-то похожий на приглушенное и в то же время требовательное бормотание осатаневшего от своей значимости попугая, на который можно было бы и обидеться, если бы Воронцов уже сто лет не знал этого шестидесятилетнего еврея, голову которого некогда украшала пышная, темно-каштановая курчавая шапка, а теперь венчали только жиденькие островки седых волос.

– Ларик? Рад тебя слышать, – засвидетельствовал свое почтение Натансон, выдавая свое истинное происхождение тем самым акцентом, без которого не могут обойтись бывшие одесситы, даже прожившие в Америке едва ли не всю свою жизнь.

– Рад и я тебя слышать, Марк, – отозвался Воронцов, для которого Натансон уже давно превратился из опытнейшего юриста и владельца нотариальной конторы в доброго, хорошего товарища, на которого можно было не только положиться в трудный момент, но и поплакаться порой в жилетку. – Не занят, случаем?

– Для тебя я всегда свободен, – хмыкнул в трубку Натансон, видимо почувствовав в голосе Воронцова скорбные нотки: – Случилось что?

Воронцов вдруг осознал, насколько трудно будет произнести то, что он должен сказать Натансону. Словно последний гвоздь заколачивал в гроб близкого ему человека:

– Игорь умер. Державин.

Пауза, которая могла бы сказать больше многих слов, и наконец всё то же гортанно-крикливое:

– Но он же… всего лишь три дня назад… Это не утка, случайно?

«Какая на хрен утка!» – едва сдержался, чтобы не выругаться Воронцов.

– Из посольства звонили. Так что, сам понимаешь, никакой дезы быть не может.

– Это уж точно, – скорбным голосом согласился с графом Натансон. – Эти люди шутить не умеют. Ох же мама моя, мамочка!

Он оборвал свои причитания, которые могли длиться бог знает сколько, и с какой-то остервенелой настырностью в голосе спросил:

– А ты уверен, что он умер? Не убили, случаем?

– Типун тебе на язык! – едва не поперхнулся Воронцов. Хотел было сказать, что сейчас не тридцать седьмой год, когда в России шлепали направо и налево, и не та, мол, Игорь Державин фигура, чтобы из-за него международный скандал разгорелся, однако вместо этого только пробормотал в трубку: – Мне Хиллман звонил, а ему скрывать нечего. Умер Игорь, умер! Острая сердечная недостаточность.

Однако Натансона словно заклинило на своей догадке.