Пригород
– На всякий случай, – строго, но как-то неуверенно ответил Гудков.
– Да брось ты, сержант, не банду рецидивистов берем. Расслабься.
Крупнов нащупал ручку и открыл дверь.
– Здравствуйте, граждане, – произнес он задорно и шутливо, – Как поживаете?
Следом вошел Гудков. В доме пахло чем-то кислым, гнилым. Было холодно, словно в сарае. На печи парадным строем стояли пустые бутылки.
Посередине кухни – большой деревянный стол, накрытый грязной изрезанной клеенкой. За столом восседали четверо пьяных мужиков. Точнее, восседали лишь трое, а четвертый, беспомощно опустив голову вниз, упирался лбом в столешницу и негромко сопел. На столе недопитая бутылка, четыре стакана и остатки рыбного пирога.
– О-о-го, мелиция родная! Давайте, гыца, проходите, садитесь.
– Гражданин Акимов Сергей Валерьевич? – спросил Крупнов, извлекая из папки ордер на арест.
– Д-да, это я, Акимов Сергей Валерьевич, собственной, гыца, персоной.
Гыца, невысокий пузатый мужичонка с пышными усами, мотнул чубастой головой. От этого он чуть не потерял равновесие, но успел схватиться за край стола широкой жилистой рукой.
– Одевайтесь.
Валька уже завел машину, когда Крупнов и Гудков выводили арестованного. Гыца шатался, кренился вперед, то и дело останавливался, пытаясь натянуть фуфайку. Гудков подгонял его сзади легкими толчками в спину. Сели в машину. С трудом развернувшись на узкой деревенской улочке, выехали обратно на бетонные плиты. «Козел» проскакал по ним метров пятьдесят и вдруг задергался, затрясся и заглох. Валька завел двигатель снова, но «козел» проехал еще не более пятнадцати метров и опять заглох.
– Что такое? Что за черт! – выругался Валька и пошел открывать капот.
– Гудков, посвети фонариком, – позвал Валька, глядя в темную разинутую «пасть» автомобиля. Гудков что-то недовольно буркнул и вышел из машины.
Прошло минут десять. Валька пару раз пробовал заводить, но ничего не выходило.
– Что делать-то будем? – крикнул Крупнов.
– Не знаю, – виновато развел руками Валька, выглядывая из-за капота.
– Эх ты, мать-перемать, не было печали!
– А пойдемте ко мне, – отозвался вдруг арестованный, – у меня еще, гыца, и водка есть.
– Да какая водка! – сердито процедил сквозь зубы Крупнов и замолк. Но потом взглянул на арестанта и, махнув рукой, сказал:
– Ладно, пошли. Чего тут-то торчать! Там хоть не мороз… Но, чур, никакой водки и без фокусов!
– Да какие, гыца, фокусы, начальник!
Крупнов и Гыца направились обратно в избу. Там по-прежнему, уткнувшись рылом в столешницу, сопел один из собутыльников. Остальных уже не было.
– Вот упыри! – воскликнул Гыца, когда подошел к столу, – Остатчик-то с собой увели. Ну, ничего, у меня, гыца, еще одна бутылочка в загашнике есть.
– Никакой водки! – строго предупредил Крупнов.
– Да ты что, начальник! Как это? Такой день! Надо отметить. Да и за знакомство, гыца, с тобой.
– Мы вообще-то знакомы…
– Да ну? – Гыца вцепился мутным, липким взглядом в лицо Крупнова и долго смотрел не отрываясь, медленно и монотонно покачиваясь и обдавая опера едким перегаром.
– Не припомню чего-то я, извини. Хоть убей, не признаю.
– Крупнов моя фамилия, не помнишь? Участковым я тут работал раньше, давно.
– А-а-а-а-а-а! – взгляд Гыцы просиял, – Крупнов! Мишка! Помню, помню, как же! Мишка! Вы еще с Дёминым Пашей, ветеринаром, все дружились, царство ему, гыца, небесное…
– Как это – «царство небесное»? – встрепенулся Крупнов и недоверчиво взглянул на Гыцу.
– Дак как, умер ведь он. Давно уж. Годов уж пять, поди… Не знал, что ли?
– Не знал.
– А он о тебе часто вспоминал. Выпьет, бывало, и давай про молодость рассказывать, старое, гыца, вспоминать. Все тебя повидать собирался…
– А от чего помер?
– Ну дак знамо от чего, от этого дела, гыца, и помер… Шибко закладывать любил, ой шибко. А уж когда с женой развелся, так вообще… Ну да это, гыца, история не новая. У нас, почитай, каждый второй мужик от этого дела помирает. Статистика, едрёна малина. Да что в деревне нашей делать-то больше? Только пить, гыца, и остается.
С минуту оба сидели молча.
– Ну так что, будешь стопочку? – тихо спросил Гыца.
– Никакой водки!
Сережа опустил голову, глаза его стали вдруг влажны, рот искривился.
– Как же теперь быть-то? – всхлипнул Гыца, – У меня ведь семья. Робятишки вон растут. Пацаны. Их ведь содержать, гыца, надо, одевать, учить… А работы нет в селе.
– Раньше надо было думать о семье.
Гыца долго глядел в столешницу, сопел, что-то бубнил под нос, потом обратил внимание на спящего собутыльника, стукнул кулаком по столу.
– Эй, Венька! Проснись! Нас арестовывают, – крикнул Сережа и ткнул спящего локтем в бок. Тот зашамкал пересохшим ртом, глухо захрипел, открыл глаза. Подняв голову, он пытался собрать взгляд на незнакомом, бугристом лице сидящего перед ним человека.
– Это кто? – спросил Крупнов.
– Лесник. Подельник мой.
– Вы лесник?
– Угу, – Веня кивнул, при этом чуть не ударился головой о стол.
– Соучастник?
Веня снова кивнул, но теперь гораздо аккуратнее, предварительно облокотившись на стол.
– На вас пока ордера нет. Идите домой и проспитесь.
– Ах так! Тогда и я никуда не поеду! – крикнул Гыца.
– Нечего тут кричать. Собирайся, пошли в машину.
– Хрен вам!
Гыца вскочил из-за стола, в его руке вдруг оказался топор.
– Хрен вам, сволочи!
Рука с топором метнулась через стол, Крупнов отшатнулся, но Гыца все равно смог дотянуться. Хлынула кровь из рассеченной головы милиционера.
Гыца снова замахнулся и хотел кинуть топор в упавшего на пол Крупнова, но вдруг оказался в объятиях лесника. Веня вырвал топор, повалил Гыцу на пол.
Прикрывая рану рукой, Крупнов выполз на улицу, позвал водителя и сержанта. Гудков вбежал первый, накинулся на Гыцу и долго бил ногами. Потом арестованного связали, потащили на улицу. Гыца орал, плевался кровью и матом. Сержант пинал его в лицо.
Наконец, все закончилось. Гыца потерял сознание, его вытащили, погрузили в машину. В комнате стало тихо.
Сверху, со второго этажа, потирая заспанные глаза, спустилась жена.
– Опять, кажись, дрались, – пробормотала Тамара, глядя на кровяную лужу возле стола.
Из холодильника Тамара достала бутылку водки, налила, выпила. Облегченно выдохнув, она откинулась на спинку стула и стала наблюдать, как две жирные черные мухи жужжали под потолком, перелетали с места на место и бестолково бились о стены.
Прощай, молодость
Безногий сапожник – это и смешно, и грустно. Хотя больше грустно, чем смешно.
Филипп Иванович не всегда был безногим, но сапожничал с детства. И когда пьяный водитель Степанов на автомобиле ЗИЛ лишил Филиппа Ивановича потребности носить обувь, сапожник не бросил свое ремесло. «Эх, теперь уж точно сапожник без сапог» – грустно сказал он и стал привыкать к новой жизни.
На протезах Филипп Иванович ходить так и не научился; они без дела лежали под столом, обутые в блестящие хромовые ботинки, и пугали случайных гостей зловещей нелепостью своего обличья. Передвигался Филипп Иванович либо на руках, либо на дощечке с колесиками, которую сам смастерил.
Жил Филипп Иванович в маленькой каморке над жэковскими гаражами, там же и работал. Каморка не была приспособлена для жилья, и по документам считалась токарной мастерской, отапливалась железной печкой, в сильные холода быстро выстужалась, и огонь приходилось поддерживать круглые сутки. Кроватью сапожнику служили поставленные в ряд и накрытые сверху разным тряпьем деревянные ящики. Столом был старый верстак. Из настоящей мебели имелся только деревянный стул с мягкой обивкой, которая, однако, теперь вся износилась, порвалась, и Филипп Иванович укрывал ее старой мешковиной.
В каморке Филипп Иванович жил уже три года, почти никуда не выходил, общался только с теми, кто нес на починку обувь. Питался сапожник как придется: иногда еду приносили знакомые, иногда съездить в магазин соглашался кто-нибудь из водителей ЖЭКа.
Самым отзывчивым был водитель Сашка, молодой веселый паренек с курчавой головой и лицом, словно масленичный блин – круглым, жирным и очень радостным.
Бизнес у Филиппа Ивановича шел вяло. Каморка (согласно маркетинга) располагалась неудобно: в промышленной зоне, на удалении от города. Поэтому клиенты шли неохотно. Филипп Иванович бездельничал в одиночестве. Денег всегда не хватало. Пенсия по инвалидности, конечно, была, но уж очень маленькая. Филипп Иванович имел только третью – а значит рабочую – группу инвалидности, потому как не мог ежегодно приезжать в город на обследования и комиссию. Чтобы доказать, что он действительно инвалид, и ноги у него никогда уже не вырастут, нужно было каждый год проходить много кабинетов, получать заключения от строгих специалистов. Сил на это у Филиппа Ивановича не было.
Почти все деньги у Филиппа Ивановича уходили на покупку дров и оплату аренды комнатушки. Любил он, конечно, и выпить. Из спиртного бюджет инвалида выдерживал только низкокачественные алкогольные напитки, в народе называемые бомиками. Средство для очистки ванн «Льдинка», средство для придания тонуса коже «Троян» и – верх бомжовского изыска – настойка боярышника.
Филипп Иванович очень любил лето. Летом не нужно топить печь, сжигать ценные дрова, можно было выползти на улицу, посидеть на солнышке. Да и с едой проще. С приходом же осени Филипп Иванович начинал сильно тосковать. Зимой грустишь меньше – ждешь весну. А осенью очень тоскливо. Тоска по уходящему лету не давала спокойно жить. Осенью Филипп Иванович пил больше.
Однажды осенью в каморку вошел невысокий коренастый мужичок, грязный и оборванный. Он дрожал от холода, жался к топящейся печке и в первые минуты не мог произнести ни слова.
– Замерз как собака! Ужас! – наконец прохрипел гость, – Можно у печечки посидеть?
– Сиди, – равнодушно ответил Филипп Иванович. Он в это время лежал на холодном тряпье, глядел в мокрое от дождя окно и соображал, где бы взять денег на бомик.
– Меня Колей зовут, – сказал мужичок, когда немного отогрелся.
– А я Филипп.
Несколько минут оба молчали. Коля наслаждался теплом, Филипп Иванович тосковал.
– Откуда здесь? – прервал молчание Филипп Иванович.
– Да вот, устроился сторожем. В гаражи.
– А выпить у тебя ничего нет?
– Сам бы с удовольствием…
– Понятно…
Сапожник закрыл глаза в надежде уснуть. Так закончилась первая встреча Филиппа Ивановича и Коли.
Коле было сорок пять лет. Он был смугл и шершав, как все побродяги и выпивохи. Раньше жил в деревне, но сбежал от нищеты и безделья в город, бросив дом. Все лето обитал где придется, подрабатывал дворником, строителем, сторожем, плотником, стекольщиком. Почти месяц трудился в морге рабочим по вывозке трупов, пока не уволили за пьянство. Потом – жиловщиком на мясокомбинате, истопником в бане. Самое лучшее место – грузчиком в продуктовом магазине. Там было сытно, тепло и очень соблазнительно на счет выпивки. Продержался в магазине пять недель, но всё же попался на пьянке и был изгнан как Адам из рая. А на улице – осень. Октябрь. Недели две мыкался там и сям, обнищал, опустился, прибился к уличным бродягам. Но вот повезло: устроился сторожить в гаражи за небольшую плату и ночлег. Работа не пыльная: сиди-смотри, да два раза за ночь проверяй территорию. Возле батареи в гараже Коля пустыми ящиками отгородил угол, устроил лежак. Одно плохо – холодно. Даже батарея не помогала. Но случайно услышал от водителей, что где-то наверху, в бывшей токарке, живет инвалид, а у него печка.
Так и познакомился Коля с Филиппом Ивановичем, стал частенько заходить, то погреться, то просто побалакать. Филипп Иванович оказался мировым мужиком, делился выпивкой. С первой получки Коля накрыл стол, поставил бутылку абрикосового одеколона. Выпили.
– Эх, шик! – похвалил Филипп Иванович одеколон, когда отдышался и утер едкие слёзы. – Где взял такой?
– В универмаге. Роскошная вещь! Абрикос!
– А сколько стоит?
– Чуть дороже боярышника, но зато по объему – во! – Коля продемонстрировал пузатую бутылку, – почти в три раза больше.
– Шикарно, шикарно! – соглашался Филипп Иванович, – Надо бы попросить Сашку, чтоб привез еще одну.
Всю зиму Филипп Иванович с Колей лакомились абрикосовым одеколоном. Если кто из водителей едет на обед или по работе в город – сразу от Коли с Филей заказ. Больше всех страдал Сашка. Продавщицы в универмаге с опаской и подозрением косились на него, чуть не ежедневно покупающего абрикосовый одеколон. Сашка смущался, злился на Филиппа Ивановича, но в следующий раз снова соглашался съездить.
В выходные, когда особенно сильно хотелось выпить, никого из водителей на базе не было. Коле самому приходилось бегать в магазин. Его старые ботинки хлопали подошвой, черпали грязь, а однажды совсем распались. Филипповы хромовые оказались малы. Пришлось раскошеливаться на новую обувь. На барахолке Коля увидел их – легендарные советские боты «прощай, молодость». Словно из счастливой юности, из далекой детской поры. Черные, войлочные, с застежкой-молнией спереди вместо шнуровки, почти неношеные.
В гараж Коля вернулся счастливый. Боты теплые, удобные, легкие. Смотрелись, правда, немного убого, но зато гармонично с внешним видом владельца.
– Эх, хороши боты! – хвалил покупку Филипп Иванович, – Сам бы такие поносил.
– Ты и ноги-то не носишь, не то что боты!
Филипп Иванович не обижался на шуточки. Он давно смирился со своим увечьем. Не держал зла Филипп Иванович и на водителя Степанова, и даже жалел его, попавшего в тюрьму.
Весна нахлынула внезапно, словно пищевое отравление. Раз – и захлестнуло всю округу грязными потоками. Вскрылись мерзлые помойки, поплыли по дорогам скопившиеся за зиму отходы. Город тошнило мутной водой, текли по улицам человеческие грехи. Территория базы утопала в грязной мешанине из снега, воды и мазута, струились из-под мастерских и гаражей масляные ручьи и мазут.
Коля возвращался из города, оттопырившийся карман придерживал рукой, стараясь аккуратно пройти по краю бровки и не замочить боты. Но тонкая подошва вязла в грязном снегу, а черный войлок впитывал влагу.
Нога соскользнула с бровки, Коля почувствовал в ботинке холодную, неприятную жижу. Он выругался и пошел напрямик, не выбирая дороги. Намокшие боты хлюпали и разбрызгивали воду.
Филипп Иванович сидел в каморке.
– Сидишь? Радуешься? Ног нет – и не намочишь.
– Что, завидно?
Коля скинул мокрые боты.
– Вот скажи, как ходить в такую погоду в войлочных ботах? Хоть бы немного повыше подошва была.
Филипп Иванович, смеясь, глядел на несчастную обувку.
– А давай я тебе гидроизоляцию сделаю, – предложил он.
– Как это?
– Лаком водонепроницаемым покрою.
– А у тебя есть?
– У сапожника все есть.
Филипп Иванович вытащил из-за стола железную банку с темными, липкими подтеками .
– Ставь свои боты на печку. Пусть сохнут.
Филипп Иванович вырезал из бумаги трафарет с надписью «Adidas», нашел под столом в куче хлама ведро с остатками белой краски. Коля все это время занимался ужином: готовил жареную картошку с луком. Когда боты подсохли, Филипп Иванович взялся за дело: по трафарету аккуратно вывел на каждом ботинке фирменный лейбл, затем снизу до верху покрыл войлок лаком.
– Ну вот, лак подсохнет – и готово, – довольный своей работой, сказал Филипп Иванович, – За это дело не грех и глотнуть. Наливай абрикосовки.
Посидели в этот вечер хорошо. Уговорили Сашку съездить еще за одной, дошло дело до песен. Наутро проснулись больные, треморные.
– Надо бы опохмелиться. Как ты на это? – спросил Филипп Иванович у Коли, заранее, впрочем, зная ответ. Поскребли по карманам, насобирали. Коля надел «новые» боты и пошел в город. Через час вернулся смурной и раздраженный, хлопнул на стол бутылку. Боты с грохотом полетели в стену.
– Ты что, черта по дороге встретил? Чего такой дерганый? – заволновался Филипп Иванович.
– А иди ты! Я с тобой и разговаривать не хочу.
– Ого! А что так?
– А ты посмотри на свою работу! – Коля махнул рукой в сторону ботинок, – Сапожник хренов! Лак у него, понимаете ли… Изобретатель!
Филипп Иванович присмотрелся к обуви. Лак на ботинках потрескался, побелел и облупился на сгибах, сукно скукожилось, носки загнулись, словно у лыж. Не ботинки, а два взъерошенных, озлобленных монстра с надписью «Adidas».
– Ладно, не грусти, – сказал Филипп Иванович, смеясь, – Весна на дворе. Скоро сандалии покупать надо. Смотри, какое солнышко. Эх, погулять бы сейчас.
Возвращавшиеся с обеда водители усмехались: возле гаража на двух ящиках сидели босой Коля и безногий Филипп Иванович. Припекало солнце, Коля шевелил грязными пальцами ног, блаженно щурился, улыбался. Возле ящика стояла пустая бутылка абрикосового одеколона. Подъехал и Сашка.
– Ну что, боты старые, сидите?
– Сидим, Сашок, сидим. – проговорил Филипп Иванович, – Ты бы это… сгонял бы за абрикосовкой.
Топографическая анатомия
Студенты Архангельской медицинской академии бродили по коридорам, вяло о чем-то беседовали, натужно смеялись. Утро начиналось хмуро. Вдруг в конце коридора люди оживились, стали тянуть шеи, выглядывать что-то, показывать пальцами.
По коридору, размахивая рукавами, шел поп. Большого роста, пузатый, с широкой, седеющей бородой. В черной рясе среди белых халатов поп смотрелся странно. Студенты провожали его взглядом, перешептывались.
Поп подошел к одной из студенток, спросил, как найти профессора Горского. Та растерялась, показала крашеным ноготком куда-то в конец коридора.
Профессор Юрий Иванович Горский собирался выпить чаю, когда в кабинет вошел священник.
– Здравствуй, Юра, рад тебя видеть! – басовито пропел поп.
– Сережа! Сергей! – восторженно вскрикнул Юрий Иванович после недолгого замешательства.
– Сергий, – улыбаясь, поправил поп.
– Да, да, да, конечно. Батюшка ты мой, как же я рад тебя видеть. Проходи, садись. Как ты здесь?
– По делам приехал. Дай, думаю, проведаю.
– Очень рад, очень рад! Сколько же лет мы не виделись?
– Да уж больше десятка.
– Да, да, в последний раз еще… Уй, не помню и когда. Ты из института уходил. Значит, все-таки стал священником. Эх, уважаю я тебя за устремленность.
– Вера это, а не устремленность.
– Ну да, да. Хочешь чаю? Я как раз собирался позавтракать, а то дома не успел. И бутерброды вон есть.
– Нет, священнику завтракать не полагается.
– Даже чайку?
– Даже воды.
– Ой, а почему так?
– До времени окончания литургии не рекомендуется.
– Ага! Теперь понятно, почему вы все пузатые такие. Я как врач тебе говорю, что завтракать необходимо. Для здоровья полезно. А то, поди, наешься к вечеру-то – вон какой живот. Это вредно, Сережа, очень вредно.
Поп улыбнулся.
– Для души надо пользу искать.
Юрий Иванович скривил губы, что-то хотел сказать, но передумал.
– Оставим. Лучше расскажи, как у тебя дела.
– Дела – хорошо. Вот назначили настоятелем храма в одном небольшом селе, а сейчас приехал к нотариусу.
– А для чего попу нотариус?
– Бумаги, бумаги, Юра, всякая суета. Храм – тоже организация. И дел в нем бумажных ничуть не меньше. Но это ладно, вот ты послушай, какая со мной вчера история произошла. Дивная, дивная история. Приехал я, значит, в город, пришел к нотариусу, а паспорта-то и нет. Искал-искал. Нет и все. Не знаю где. Ну, думаю, вот так съездил! Стал вспоминать, где ж это я мог паспорт оставить. Когда выезжал – точно помню, что паспорт был. Значит в дороге выронил или в доме, где ночевал. Пошел на квартирку ту, все перерыл – нет. Выходит, в дороге. Что делать? Прочитал тогда я молитву святому Трифону: «Помоги, Святый Трифон» А вечером гляжу: лежит мой паспорт прямо на столе. Ну не чудо ли?
– Ой, брось Сережа. Не увидел ты просто с усталости. Так бывает.
– Да что ты, Юра. Уж неужели б я на столе паспорта не заметил? Это все Святой Трифон. Уж сколько раз такое было: потеряю что-нибудь – помолюсь Трифону. И обязательно найдется. И бухгалтерша наша, если не может какой остаток найти, мучается, так обязательно Святому Трифону помолится. А потом подымет какую-нибудь бумажку и тут же подсказку увидит.
Отец Сергий, будто в подтверждение своих слов, опустил ладонь на кипу какой-то документации. Юрий Иванович раздраженно глянул на бумаги и тут же отвел взгляд.
– А вот еще один случай был. Отец Михаил из соседнего с нами прихода потерял ключи от храма, целый день искал – найти не мог. Помолился тогда святому Трифону, а потом вышел из дому и думает: дай ко под мостки загляну. И точно: именно там, где нагнулся, там и лежат ключи. А уж как они туда могли упасть – непонятно. Ни щелочки, ни дырки. Бесовская работа.
Юрий Иванович хмуро глядел в сторону. Когда отец Сергий замолчал, махнул рукой и произнес:
– Ну, ладно, хорошо, Сережа. Пусть так. Ты лучше скажи, долго ли в городе будешь?
– Да вот только схожу к нотариусу – и уезжаю.
– Давай хоть я с тобой прогуляюсь. Побудем вместе, поговорим. Столько лет!
Отец Сергий и Юрий Иванович вышли на улицу, неторопливо побрели по заснеженной улице.
– А помнишь, – говорил отец Сергий, – как мы с тобой на исповедь ездили?
– Помню, как же! В Лавру.
– А в вагоне духота была – ужас. Пить хотелось, а перед Причастием нельзя. Не знаю, как я тогда вытерпел.
– А я не вытерпел, попил.
– И до Причастия тебя не допустили. Помню, помню… Сколько ж нам тогда было? По пятнадцать лет?
– Да, где-то так.
– К нам еще иеромонах какой-то подошел, помнишь? Говорит, показывая на тебя: «Ты казенным человеком будешь», а потом на меня показал: «А ты нашим будешь».
– Да, помню.
Отец Сергий остановился и внимательно, строго посмотрел в лицо друга.
– А ты ведь с тех пор и не исповедовался, да?
Юрий Иванович тоже остановился.
– Ну в чем я буду исповедоваться? Неужто я какое преступление совершил, кому-то плохого сделал? Ты, Сереж, прости меня. Не верующий я. Над телом я работаю, а не над душой. И это вся моя жизнь. Да еще семья.
– Кстати, как сын?
– Нормально. Тоже в медики пошел, в нашей академии учится. Отличник.
Юрий Иванович замолчал и какое-то время стоял, глядя под ноги. Похоже, его что-то беспокоило, и он размышлял, поделиться ли тревогами с другом.
– По правде сказать, – наконец начал он, – меня немного волнует поведение сына. Странный он какой-то. Замкнутый. Ни с кем не общается. Ничего, кроме анатомии знать не хочет. С девушками не видел его никогда… Это, конечно, хорошо – интерес к профессии, похвално, да только… Сидит в комнате, не выходит, читает. Мать спросит: «Валерочка, ты покушал?» «Валерочка, ты здоров?» «Валерочка, ты не устал?». «Нет, мама, все нормально», – отвечает. Он действительно может забыть и про еду, и про сон, и про весь окружающий мир.
Юрий Иванович вздохнул, дальше шли молча. Отец Сергий остановился возле входа большого офисного здания.
– Я пришел. Что ж, давай прощаться. Наверное, не скоро опять встретимся.
– До свидания, Сережа. Очень рад был тебя увидеть.
– – -
А утром, когда отец Сергий еще не встретился с Юрием Ивановичем, Валера Горский шел на занятия и размышлял об одной своей задумке. Худощавый, остроносый, с плохо расчесанной шевелюрой и круглыми, неподвижными глазами, постоянно выпученными – то ли от удивления, то ли от какого внутреннего давления, – стремительной походкой он шел по засыпанному грязным снегом Троицкому проспекту.
Валера с детства был странным мальчиком. Ни в детском саду, ни в школе постоянных друзей у него не было. Замкнутый, необщительный, маленького роста – он был подлинным «ботаником», над которым каждый хотел поиздеваться. Валера жил в книжках, в мечтах. Мать не замечала отстраненности сына, а отец был занят диссертацией и работой на кафедре. Валера приходил из школы, закрывался в своей комнате и никто из родителей не знал, чем он занимался целыми часами. Позовут ужинать – выходил. Потом обратно. «Ты хоть бы на улицу показался, проветрился, а то скоро позеленеешь»– говорила мать, но Валера отмахивался.
От армии Валеру «отмазал» отец. А когда сын поступил в мединститут, то и вовсе был счастлив, что не теряет времени зря, что идет, так сказать, по стопам отца.
Преподаватели любили Валеру, видели в нем талантливого хирурга. Не было студента более способного и знающего. Он заранее сдавал зачеты, помогал преподавателям на занятиях и с увлечением резал собак на кружке топографической анатомии.
Желтое, невеселое, словно больной гепатитом, здание Архангельской медицинской академии с облупившейся краской и пустыми, как глаза того самого больного, окнами встречало очередной морозный северный день. Будущие доктора, служители самой гуманной профессии, торопились к началу занятий.