Безбилетники

– С дачи. У меня сосед железнодорожник, у него техника – будь здоров, – хмыкнул Том.

– Ну, давай! – Монгол повернулся и зашагал к ближайшей остановке.

– Монгол, слышь, – бросил Том вслед.

– Чего?

– Перед Олей как-то неудобно получилось.

Оба захохотали.

Монгол махнул рукой и исчез в сумерках.

Дома

Монгол шел домой пешком: ему казалось, что, сядь он в троллейбус, – все пассажиры будут тыкать в него пальцем. В ухе все еще звенело. Первое время он непроизвольно вздрагивал от каждого спешащего навстречу прохожего. Но люди были удивительно безразличны к нему, и это придавало уверенности. Идя пыльными задворками заводов и гаражей, он без приключений добрался до дома, и с облегчением распахнул дверь. В квартире было темно и тихо. Мать, видимо, осталась на даче.

Монгол зашел в свою комнату, зачем-то плотно закрыл дверь, включил свет. Бросил взгляд на стену над кроватью, где висели грамота в деревянной рамке и две алюминиевые медали на припорошенных пылью голубых лентах. Эти немые свидетели былой славы всегда поддерживали его в трудную минуту, всегда придавали сил.

– Упрощаем! – сказал самому себе.

Первым делом он вытащил из пистолета гильзу, разобрал его, почистил ствол от пороховых газов. Вместе с патронами завернул пистолет в полиэтиленовый пакет и зарыл его в кадке с пальмой. Затем начисто вымыл руки и побрил голову налысо. Ему нравилось это делать, особенно после каких-то неприятностей.

Щека уже почти остыла, лишь у самой шеи впились в кожу несколько черных крупинок. Он выковырял их иголкой, посмотрел в зеркало на округлившееся лицо. Улыбнулся, потрогал бледную после стрижки, покрытую шрамами голову, показал зубы.

Вышло не очень. Какая-то тонкая заноза сидела в его мозгу и свербила, свербила исподволь, мешала расслабиться, раз за разом подбрасывая страшные картины. Еще совсем недавно Монгол убеждал Тома, что все не так плохо. Тогда он был на сто процентов уверен в своих ответах, посмеиваясь впечатлительности товарища. Но к ночи пришла трезвость, и его стали разбирать сомнения.

«Вряд ли он запомнил меня, тем более не местный», – убеждал он себя, но это треклятое «вряд ли» все портило, не давало успокоиться.

Главной проблемой их небольшого города было то, что все друг друга если не знали, то видели, если не общались, то имели общих знакомых. Менты в пивбар наверняка уже приезжали, а неформалов в городе не так много. Опросят окрестных жителей, выйдут на цыган. Допустим, цыгане расскажут им, что мы из Конотопа. Если они приедут в Конотоп, то, конечно, никого не найдут. Но цыгане скорее всего ничего не скажут. А вот продавщица… Вспомнит ли она его длинноволосого приятеля? Конечно, вспомнит. Расскажет ли об этом ментам? Расскажет. Если менты узнают про длинные волосы, то могут прийти на любой концерт, и найдут там Тома в два щелчка. Загулять концерт? Или вообще уйти из группы? Ну хорошо, он уйдет, а Том? Скорее всего – нет. Сдаст ли он его, если нажмут? Ментам, допустим, и не сдаст, но… Если заведут дело и там всплывет его приятель, то и Бес вскоре узнает его адрес. Занедорого. И что потом? Нужно будет с ментами решать. Но менты – это полбеды. Вторая проблема – компания подстреленного. Что это за люди? Залетные, как и он? Тогда что они делают здесь? Вопросы, вопросы.

– А может, и не будет ничего? – вдруг усмехнулся он. – Может, менты не приедут, и все. А я тут себе хожу, накручиваю.

Его взгляд упал на журнальный столик в углу комнаты. Там, на почетном месте между колодой карт Таро и зеленой нефритовой пирамидкой лежала мамина Библия.

– Как там она гадает? – он взял тяжелую, как кирпич, книгу с витиеватыми золотыми буквами на обложке, наугад открыл ее, и, ткнув пальцем, вслух прочитал:

«Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым. Нет у него ни начальника, ни приставника, ни повелителя; но он заготовляет летом хлеб свой, собирает во время жатвы пищу свою. Доколе ты, ленивец, будешь спать? Когда ты встанешь от сна твоего? Немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложив руки, полежишь: и придет, как прохожий, бедность твоя, и нужда твоя, как разбойник…»

– Да нет, я не об этом… – он захлопнул книгу, снова открыл ее ближе к концу, и вновь прочитал:

«Никодим, приходивший к Нему ночью, будучи один из них, говорит им: судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает? На это сказали ему: и ты не из Галилеи ли? Рассмотри и увидишь, что из Галилеи не приходит пророк. И разошлись все по домам».

– Ничего не понятно, но последнее прямо в точку! – невесело засмеялся он.

Дачный телефон

Мать уже спала, когда Том добрался до дачи. Скрипя половицами, долго бродил по своей комнате. Перед глазами вновь всплывало перекошенное лицо Беса и красная вспышка, эхо которой тонким комаром все еще пищало у него в ушах. Это воспоминание затаившейся угрозы, отсроченной расплаты время от времени возвращалось холодным шершавым страхом. В доме было душно.

– А, будь что будет, – пробормотал он, вышел во двор, закурил. Ночь была теплой и звездной. Земля отдыхала от дневного зноя. Блаженная тишина царствовала вокруг. В ней было что-то весомое, мудрое, совершенное.

Он жил на даче все лето, отсюда же ездил на репетицию. В отличие от их небольшого городка, здесь почти никогда не было пьяных драк или шумных разборок. Дачники знали друг друга, здоровались и ходили в гости, менялись рассадой, вместе отмечали праздники. Дача была иным, более уютным и совершенным миром. Миром взаимовыручки и неизменно приподнятого настроения.

Он посмотрел на небо. Где-то там обитал его приятель Ванька, туда уже переселились многие его друзья. «Почему я еще здесь? Кто это решает?»

Чужая смерть будто выбивала на время пыль из мозга, заставляла встряхнуться, осознать заново остроту жизни, лишь добавляя к ней муторную душевную боль. Каждый миг перед лицом смерти становился важнее, весомее. Его нужно было ценить, не прожигать напрасно. Погибшие друзья на время становились будто немым укором, грозили пальцем из небытия, заставляли быть предельно собранным. Они требовали услышать в себе эти крупицы истины, удержать их в сознании, не растерять со временем… Но разве они сами дорожили этой истиной? Разве берегли себя, разве тряслись над своим временным жильем из костей и мяса? Разве хоть кто-нибудь из них не хотел, чтобы на его похоронах звучал веселый и бодрый рок-н-ролл? Так почему этого не происходило?

– А что со мной могут сделать? – Том только сейчас заметил в своей руке дымящийся окурок и усмехнулся. – В худшем случае к Ваньке отправить.

Ему стало легче.

* * *

Когда он проснулся, мать уже ушла на работу. На столе, на огрызке бумаги ровным почерком значилось: «Еда в холодильнике. Поешь – поставь назад, если останется. Мама».

Голова раскалывалась. Перед глазами снова ярко и тревожно всплыл вчерашний день. «Хорошо все-таки, что это было далеко от дома», – подумал он, наливая в мойдодыр ведро воды. Умываясь, глянул на себя в зеркало, убрал в резинку волосы. «Может, подстричься?». Ему стало стыдно перед собой за это мимолетное малодушие. Ванька бы так не поступил. Он бы еще и назавтра пришел в «Ромашку» и навел там шухера.

Том вышел на двор, глянул на голубое, безоблачное небо и побрел к озеру. Его дальний обрывистый берег то и дело мелькал впереди, за дачными домиками и садовыми деревьями. Рыбаков здесь давно не было: с тех пор как рыбхоз перестал запускать малька, всю рыбу выбили электроудочками.

Быстро раздевшись, оглядел берег, привыкая глазом к искрящейся ряби, втянул носом пресный аромат тины, шумно продышался. Затем разбежался, нырнул, и, не закрывая глаз, сразу взял в глубину, – туда, где зеленовато-бурая тьма становится черно-коричневой и по-настоящему холодной, а в ушах появляется свист. Досчитав до тридцати, повернул вверх, и, отфыркавшись, с наслаждением растянулся на водной глади.

«Хорошо получилось. В первый раз всегда хорошо. Может быть, даже нашу речку перенырнул, хотя там, конечно, течение. И в топляк бы головой не впилиться», – лениво и медленно думал он, глядя сквозь прищуренные веки на колышущийся от зноя дальний берег. Там, за прибрежными кустами едва виднелась крыша маленького белого домика. Когда-то он ходил туда как к себе домой, и там жила Светка, удивительная девушка со стальными глазами. Кажется, это было в прошлом веке, а прошло всего три года.

Он вздохнул, отвернулся, отгоняя грусть, пробежал взглядом по неровной линии берега. Посмотрел на стрижей, чертивших над водой свои стремительные линии, задержался на одиноком глупом рыбачке. Затем перевернулся на живот и поплыл к пляжу. Впрочем, пляжем его можно было назвать с большой натяжкой: это был крохотный пятачок песка, зажатый с двух сторон синеватым глинистым обрывом. По воскресеньям здесь загорали компании дачников, но в будни было совсем тихо. Но когда он уже подплывал к берегу, на пляж выбежали двое детей. Одного, пятилетнего соседского шалопая Виталю, он знал. Второго, пацана лет трех, видел впервые. Тихая гладь воды далеко несла их нехитрый детский разговор.

– Ух ты! Какое у вас тут озеро большое! – восхищенно говорил тот, что поменьше.

– Да разве оно большое? – снисходительно отвечал Виталя. – Я тем летом на море был. Вот море – оно большое. Море – оно ого какое.

– А море – оно больше этого озера?

– Конечно! Море – оно такое большое, что даже другого берега не видно, – авторитетно заявлял Виталя.

– Ну и что! Ну и что! – не соглашался младший, явно ревнуя к неведомому гигантскому водоему. – А здесь, если за кустики сесть, то его тоже не видно!

Том вышел на берег и через минуту уже вытянулся на позабытой какими-то строителями бетонной плите, закрыв глаза. Ему вдруг вспомнилось, как в детстве с родителями он ездил на море, кажется, куда-то под Евпаторию. Он был такой же маленький, как эти пацаны, а море было невероятно далеко от их сельского домика. Каждый день он терпеливо тащился к нему целый час (который в детстве, как известно, длится с половину дня), вначале через пропахшее навозом село с белеными домами и аккуратно сложенным у заборов, похожим на огромные буханки хлеба, ракушечником. Затем – по плоской как стол, то бурой, то седой от соли, степи. Теплый, как дыхание, ветер доносил до них кисло-горький запах просоленной грязи лиманов, тины, вяленой рыбы и чего-то еще, непривычного и незнакомого. Сбоку, на горизонте, за невнятным ворохом курчавых степных колючек возвышался огромный, сотканный из сложнейшей металлической паутины, локатор. В жару его причудливая фигура отражалась от блестящей на солнце земли. Сверкая матовым серебром, он приносил в этот первобытный пустынный пейзаж какой-то смысл, очеловечивал его, и шагать становилось чуть легче.

Он долго шагал по песку, глядя себе под ноги и представляя, что идет по бескрайней пустыне с барханами и верблюдами. Затем белое марево горизонта окрашивалось тонкой сине-зеленой полоской, но это было еще не море, а всего лишь разогретое солнцем соленое озеро с грязными вонючими берегами. Море было дальше. Оно то маячило вдалеке, то скрывалось в низкой песчаной поземке, но пляж появлялся всегда неожиданно, будто щенок из засады, – теплый, с ласковым прибоем длинных волн и большими лопоухими ракушками.

Ему нравилось бегать, утопая ногами в крупном песке у самой границы прибоя, там, где отступает пенящаяся волна, и отливающий солнечной бронзой песчаный берег стремительно становится матовым.

– Море – это любовь. То бурное, то спокойное, но всегда глубокое, и всегда соленое, – загадочно говорила мама, поправляя на носу большие и непривычные солнцезащитные очки. На берегу она всегда старалась поддерживать романтическое настроение.

– Море – это время, производящее песок для песочных часов, – разминая в пальцах папиросу, еще более загадочно говорил папка.

Когда солнце опускалось за сине-зеленую линию горизонта, они отправлялись в обратный путь по «кустыне», как называл ее папка, стараясь идти по своим следам, чтобы не дать кругаля. Иногда в кустыне поднимался ветер, и их следы успевало замести песком. Желтым дымом он стелился у самой земли, кусал за ноги. Тогда у чубов выгоревшей травы и одиноких красноватых былинок, у небольших кустиков и белых скелетов птиц, похожих на маленьких хищных птеродактилей, появлялись длинные конусы песка. От них вытягивались причудливые закатные тени.

Когда идти становилось совсем тяжело, и он начинал хныкать, то папка, сильный и добрый, как олимпийский бог, сажал его себе на плечи. К вечеру они возвращались в белый дом с черепичной крышей, давно не крашенными скрипучими ставнями и потрескавшимися от соленого ветра дверьми. Вечерами на улице было тепло, как дома. Родители сидели в беседке и пили домашнее вино, рассуждая о непонятном. Он сидел на руках у мамы, наблюдая за ночными мотыльками. Они слетались к вечеру на свет старого облупленного фонаря у беседки. Однажды к ним прилетела огромная бабочка, крылья которой были больше его ладоней. Папка поймал ее, дал погладить, а потом выпустил в теплую южную мглу.