Аз, Буки, Веди. Избранные стихи и поэмы

где монумент воздвигнут для солдат,
погибших в Russland’e сто лет назад.

И есть Швангау. Замок Нойшванштайн,
где я, дивясь созвучью шван и швайн,
легенде лебединой отдал честь…
В Баварии еще и Мюнхен есть.

Фрауэнкирхе. Твой оргельконцерт:
один – за сорок патефонных лет.
На съемки изнутри – еврозапрет.
Но на любовь – у нас запрета нет!

Я музыку снимаю наугад,
прикрыв программкой фотоаппарат,
и ходит «Никон» мой, как метроном,
в такт моему дыханью ходуном.

А в витражах запутавшийся свет
идет за партитурой, как мотет.
Вот-вот закаплет дождь, хоть слезы все
в Уральской затерялись полосе…

И был евромайдан. Мариенплац.
И, словно автоматы – клац да клац, —
давил на спуски гаджетов своих
народ честной на фоне местных кирх.

И подле ратуш рынок, как причал,
всю еврозону колой привечал.
И где-то там, в сортире ресторана,
сидела стражем девушка из Ганы

и плакала, мобильник свой включив,
под африканский видеомотив,
и бюст ее не местный ходуном
дыханью в такт ходил, как метроном…

Опять не то… Скажи мне, шпильман Бах,
допустим, ты бы жил в других краях,
в другое время, слушал бы битлов,
«Лед Зеппелин», «Дип Пёрпл» и «квинов»;

стишки кропал бы, изнуряя стол,
и от «Пинк Флойда» к Баху перешел;
читал бы книжки и, дойдя до Манна,
балдел от Леверкюна Адриана;

искал бы смыслы смыслу вопреки
от слова к слову, к строчке от строки;
не зная гармонических грамматик,
блуждал в тумане высших математик;

рехнулся бы от шёнберговских тем,
и вот когда свихнулся бы совсем —
услышал бы ты музыку тогда?..
А я услышал. В том-то и беда.

Я знаю ноты. Я не знаю нот.
Могу из трех собрать один аккорд
и взять их три-четыре в оборот.
Но три аккорда не идут в зачет,

когда ты видишь, грустью обуян,
как плотно нашпигован нотный стан;
когда ошалеваешь в шесть секунд
от слов «секвенция» и «контрапункт».

Что делать мне с твоею си бемоль,
с твоею ля, с твоими до и си?
Зарифмовать поваренную соль
с картошкой и селедкой иваси?..

А две пластинки первые мои
по буквицам внимал я в забытьи.
Пластинки две мои – Шопен и ты —
как исцеление от глухоты.

Чуть позже я едва ли не исчез
в солярисе твоих органных месс,
а вслед за тем едва ли не пропал,
забравшись в твой Ноймейстерский хорал.

А если бы я в веке жил твоем,
меня б ты взял к себе учеником?
Я бегал бы за пивом в магазин
и протирал от пыли клавесин,

и помогал настраивать орган,
а в выходной, конечно, был бы… трезв.
Шучу-шучу, ведь я не пью почти,
по крайней мере, после двадцати.

Ты хмуришься? Тебе пора домой,
в Баххаус свой на улице Мясной?
Там нынче Лютерштрассе, 35.
И кто посмел ее Мясной назвать?!

Там быть должна тринкхалле за углом:
в Германии тринкхалле – каждый дом,