Эпические времена

– Ты дывысь! – с одобрением покачала головой бабушка Даша. – Треба и Захарию наказаты, чтоб в другий раз прынис з лису мишок дубового лыста. А то вин всэ траву косыть на Тройцу.

– Та й трава добре, – вступилась за моего дедушку тетя Дуся. – Така вона духмяна. Вы ж знаетэ, для церкви тэж траву на Тройцу косять…

Так они еще говорили о том о сем, а я с пригоршней сладких гороховых стручков улизнул на улицу, чтобы посмотреть, не покинул ли Шарик свою хатку. Но он, будто догадываясь о моем намерении, посапывал себе на соломенной подстилке, и мне виден был в полукруглом отверстии лаза лишь один его безмятежно шевелящийся бок.

… Наверное, думаю я теперь, та необыкновенная пёсья халабудка была сооружена тетей Дусей в самое первое послевоенное лето, чтобы обозначить этим маленьким памятником начало новой мирной жизни. Но, возможно, она появилась и перед самой войной. Я и тогда мог ее запомнить, как что-то невиданное в нашем сельском быту.

Лет через сорок с лишним после войны я еще раз побывал в Фёдоровке, заглянул на полчаса к старенькой уже, пережившей своего мужа, моих дедушку с бабушкой, тетю Дусю. Завез ей от своей матери гостинчик, головной платок. И ничего кроме слез и старческих сетований почти и не запомнил из недолгого разговора.

Вся хата ее была в глубоких трещинах, давно, знать, рук и средств не доставало ни для замазки, ни для побелки. Это еще удивительно, что кое-как стояла на своем месте и собачья маленькая хатка. Но и она была, подстать людскому жилью, в трещинах, в отшелушившихся пестрых следах побелки.

И давно уже, похоже, она пустовала.

Дратва

Утром я заглядываю в дедушкину мастерскую и вижу: посадив на нос круглые, при одной целой дужке, очки, он привязывает какую-то серую веревочку на крючок, что торчит из саманной стены. Веревочка не то, чтобы толстая и длинная, но это и не какая-нибудь нитка. Я подкрадываюсь на цыпочках, чтобы не помешать ему, но понимаю по его хмыканью, что он уже заметил мое присутствие и даже доволен, что я здесь.

Всё, что бы ни делал дедушка, мне очень хочется получше разглядеть, потому что он всегда делает что-то для меня новое и неизвестное. Потому что он у нас – мастер.

Так и бабушка про него мне недавно сказала:

– О, дид Захарий, вин такий! Вин у нас майстэр.

Я даже заметил, что бабушка и мама при нем вслух не называют коровник коровником. В этом – втором на нашем подворье строении – есть разные половины: в одной ночует Красуля и в отдельных от нее закутах спят куры и утки, а на другой половине, с двумя большими окнами, – дедушкино хозяйство, его мастерская. Он так и говорит обычно: «Ну, пиду в майстерскую».

– Диду, а що ты робыш? – заискивающе спрашиваю я у него, став сбоку.

– Хм-хм, – не спешит он отвечать. – Що роблю?.. Хиба ж цэ робота? Так, дратва.

– А для чого вона тоби… дратва?

– Для чого? Хм-хм… А щоб тэбэ… за вуха драты.

– А защо ж… драты?

– А щоб ты не був такий вэлыкий шкоднык, – ухмыляется он. – Щоб не залазыв на стол з ногамы, колы люды снидають чи вечеряють.

Услышав про такое ожидающее меня наказание, я на всякий случай начинаю подхныкивать.

– Ну, нэ лякайся, – утешает меня дед. – Дратва – вона зовсим нэ для того.

– А для чого ж? – приобадриваюсь я.

– Бачиш чобот? – он поднимает с пола старый мятый сапог. – Дывысь, яка дырка збоку. У таку дырку скильки болотяки и пыли зализэ? От для того и дратва, щоб цю дырку зашиты.

Он сует мне в левую руку конец конопляной веревки.

– Зараз будэш мэни робыты дратву. Бо цэ щэ нэ дратва. Достает с одной из многочисленных деревянных полочек, приделанных к стене, темный кусок воска.

– На. Дэржи воск у правой руци и вощи коноплю що сылы. И як навощиш добрэ, вона станэ дратвой.

Воск в моей ладони тверд, как камень, необычное занятие забирает меня за живое. «Живк-живк…жик-жик…» Постепенно комок начинает размягчаться и пахнуть ульем, а веревка делается всё темней и жирней.

Вижу, дедушка доволен моим вощением:

– До-обра выйшла дратва! Нэ згные.

Но всё же он забирает у меня воск и веревку и сам еще и еще вощит ее напоследок.

Не успеваю я отдышаться от нелегкого для моих рук дела, как он, вижу, снимает с полки и просовывает в старый сапог какую-то светлую деревянную чурку.

– А цэ що, диду?

– Колодка, – объясняет он. – Щоб кожа на сапози нэ зморщылась, а була ривна. Сапог без колодки не зробыш.

Я озираюсь на полку и вижу, что там стоят еще несколько разного размера чурок и чурочек.

И вот уже наша с ним дратва усилием дедовых напрягшихся пальцев то входит на железном поводке внутрь сапожного края, то высовывается наружу. Так раз за разом, раз за разом – и от дырки не остается следа.

– Ого! – любуюсь я дедовым изделием.

Но он переворачивает сапог наизнанку и хмурится.

– А тут, бачиш, що? Каблук покрывывсь. Трэба прыбываты новый. А дэ ж там наши гвоздочки?

Я проворно подношу ему с полки тяжелую баночку с гвоздями.

– Ни, – качает он головой и сам протягивает руку к полке. В коробке из-под спичек вижу горсть ровных, один к одному деревянных гвоздочков, похожих на спички, только коротких, с острыми кончиками.

– Жэлизни гвозди – то для подковок, а нам потрибни гвоздочки дэрэвянни. Да-да, – убеждает меня дед. – Ты нэ дывысь, що воны з дэрэва. Дэрэво кожу крепче держэ. Я сам их з дуба наризав. А тэпэр нэсы мени вон той молоточок, малэнький. И шилко визьмы, – кивает он головой на другую полку.

Легко сказать ему. А там у него столько выставлено напоказ молотков, молоточков, что попробуй сразу выбрать нужный. Или то же шило, – какое нести, если у него, оказывается, и шил полным-полно?

Вся эта стенка, как только подхожу к ней, меня снова и снова озадачивает. А сколько тут висит разных пил!

Длинные пилы с двумя ручками, короткие, при одной ручке. И эти вот, как он их называет, рамовые, – они, точно, похожи чем-то на оконные рамы… А всякие там длинные и толстые буравы, свёрла, рубанки, длинные фуганки, другие хитрые деревяшки и железяки, которых я пока и по именам не могу запомнить и не знаю, что он ими делает? И неловко мне спрашивать его то и дело, но и молчать не получается:

– А цэ що такэ?.. А цэ, диду?.. А цэ?..

Но вот нужные ему молоточек и шильце доставлены. В новой подметке каблука он протыкает шильцем дырочки, а потом уже вбивает в тесные отверстия свои деревянные гвоздочки. Из черной подметки они проступают красивой светлой россыпью.

Дед опускает очки ближе к ноздрям и смотрит на меня с лукавой усмешкой поверх круглых стекол:

– А що, хочеш свои сапожки носыты?

При этих его словах в голове у меня проносится какой-то теплый ветерок.

– Хо-очу, – шепчу я.