На этом свете

– Не пойму, – пробормотала Лена, – но люблю.

Богдан услышал эти слова и спокойно-каменно согласился.

Так они стали мужем и женой, пусть и не с юридической точки зрения.

Лене было тепло, уютно-смрадно. При всём её странном, но органичном отвращении к наслаждению и счастью Богдан ей нравился. Ей нравилась прежде всего его обречённость. Даже его оргазм носил обречённый характер. Во всём, особенно в его эротических стонах, ей виделся выходец из ада. И от такого оргазма – думала она – не могут рождаться дети человека, только дети тьмы. Ха-ха-ха! – хохотала она в ночи.

Но Богдан не сводил её с ума – Лена спокойно воспринимала эротику ада.

«Понимает ли Богдан, кто он? – думала она. – Но если даже не понимает, какое мне дело, важно, что я понимаю всё».

– Мой милый, – обращалась она к нему. – В твоих стонах во время нашей любви я слышу иногда крики убитых тобой…

На самом деле она лгала: в этих стонах она слышала его собственный вой во время его будущих блужданий в аду. И это её привлекало больше всего: она даже в этом вое чувствовала его безразличие к собственному бесконечному страданию, хотя оно было налицо.

– Ты, Богдаша, – говорила она ему в кровати, засыпая, – из другого творения пришёл, чем люди, ты не боишься ада.

Богдан, понимая всё по-своему, бегемотно хохотал на эти замечания. Иногда она плакала, целуя его, прощаясь, когда он уходил.

– Ты только не убивай больше никого, Богдан, – шептала она ему. – Не надо, обещаешь?.. Лучше убей меня – мне всё равно… К тому же, не ровён час, убьёшь кого-нибудь из блаженных или вообще кого и коснуться нельзя, и тогда…

Богдан отвечал:

– Дура ты, Лена. Ты что, знаешь, кто я? Да я сам этого не знаю. И никто ничего не знает. Только бормочу. Кстати, я давно уже никого не убиваю… Потому что надоело. Пойду ограблю кого-нибудь и напьюсь.