Сквозь седые хребты

Отряд убыстрял шаг, но через сотню метров движение опять замедлялось.

* * *

С высоты заснеженного перевала взору открывалась огромная чаша-марь, сплошь покрытая черными оспинами кочек, с которых ветер смел снег. На закраинах мари темнел ерник. Вся она пересекалась земляной насыпью, которая упиралась в мощный кряж хребта. И там, в скальных откосах его, чернела большая дыра. У зева будущего тоннеля множество черных фигурок, что муравьями копошились по обе стороны входа и на насыпи – полотне железной дороги. В стороне громоздились отвалы колотого камня, который вывозили из проходки в тачках и опрокидывали под откосы. Место здесь топкое, весной непременно произойдет большая осадка, щебень понадобится для подсыпки полотна.

Пронзительное ржанье измученных тяжкой работой и недостатком фуража лошадей. Покрытые словно густой мыльной пеной, они рвали постромки, упираясь копытами в каменный грунт, тянули в упряжи большие куски породы весом по десятку и более пудов каждый.

На прошлой неделе в сотне саженей от восточного выхода, называемого порталом, произошла осыпка грунта, и затем – выпады породы. Ее растаскивали полсуток, высвобождая задавленных проходчиков.

Внизу, у подошвы сопки, в редком соснячке, лагерь строителей. Бревенчатые срубы-зимовья для рабочих-железнодорожников. Эти жилища западники называют бараками, для их слуха пока что непривычно слово зимовье, как говорят местные. Поодаль – у скальных выступов сопки – желтое из ошкуренных бревен строение – жилище для подневольных арестантов.

…Вечереет. Дымятся многочисленные костры. Мороз крепчает. Кирка, отложенная в сторону, быстро белеет. Дым от костров стелется по земле, ест глаза. Стягивается морозный туман. Густой и вязкий. Неясные очертания человеческих фигур. Тесно обступив каждый костерик, люди тянут руки к пламени, стараясь за короткий передых вобрать в себя как можно больше тепла. От многократных усилий и напряжения во время работы одежда пропитывается потом. Пройдя сквозь сукно, он застывает на спине ледяным коробом.

Особенно холодно в ледяном гроте тоннеля. При тусклом освещении чадящих факелов, воткнутых в расщелины еще не обработанных каменных стен, мерцает мириадами ледяных иголок изморози гигантское нутро тоннельного коридора. Тысячи и тысячи пудов каменной породы отколото и сложено в тачки и волокуши, вывезено из подземелья наружу.

В казарме тяжелый дух. Еще хуже, чем в Раздольненской тюрьме. Все пропитано сыростью. Кислая вонь исходит от прелых портянок. Ими сплошь залеплены все печки, сложенные из дикого камня. К постоянной прелости и запаху грязной одежды, немытых человеческих тел привыкли и арестанты, и надзиратели. Помещение поделено на отсеки дощатыми перегородками. В каждом из них до тридцати человек. На нарах – набитые с осени соломой тюфяки. Подушек и одеял нет в помине. Их заменяет какая-либо скатка из одежды. Укрывались каторжные суконными полушинелями. В начале казармы закуток для дежурных надзирателей. На окнах решетки. Печки в казарме топили согласно дежурству истопники из арестантов. Отбой в девять, подъем в семь. Работы начинались с восходом солнца, завершались с наступлением сумерков, это около пяти часов вечера. На обед отведено полтора часа, чтобы успеть, хоть немного отогреться, подсушить обувь, кто у костров, кто у печек в казармах. Летом рабочий день удлинялся.

Охрана менялась каждую неделю посменно. Службу несли и солдаты, и казаки-конвоиры, сопровождавшие партии каторжных. Страдания хорунжего Микеладзе не окончились после того, как сорок арестантов были доставлены к тоннелю. Еще не отбыв обратно, он узнал, что надлежит ему прямым ходом в составе конного разъезда следовать обратно в Раздольное, чтобы оттуда доставить сюда очередную партию подневольной рабочей силы.

Послав ко всем чертям вестового, хорунжий тут же снарядил гонца за спиртом к китайцу Ю-сун-фе, якобы для лечения от простуды личного состава. Сославшись на высокую температуру, улегся в казачьем зимовье, велев навалить на себя кучу полушубков, про себя же надеясь хорошенько выспаться, прежде чем привезут спирт. А казаки, пока болен командир, были включены в наряд по несению караульной службы на тоннеле.

– Ну что, брат, где больше выгода? На трассе или в тоннеле? – спросил вечером перед отбоем Ивана Бурова сосед по нарам. Буров не ответил. Удобнее подложив под голову скатку, лежал молча на спине, закрыв глаза.

– Господь один и знает, где лучше, – суетливо укладываясь рядом, обронил маленький тщедушный человечишка с клоками рыжей щетины на впалых щеках. Суеверно перекрестясь, он, наконец, улегся и продолжил: – Вот ведь господня воля какая… Одним мед, другим – помет.

– Несправедливая она, – глухо отозвался Буров, – никудышняя, одним словом…

Человечишку передернуло. Он моментально оказался на боку, спиной к Бурову. Приподняв через минуту всклокоченную голову на тонкой цыплячей шее, зыркнул по сторонам, потянувшись худыми плечами, замер.

Кивнув на спину рыжего, другой сосед по нарам обратился явно к Бурову:

– Вот и все так. Каркают, уповая на судьбинушку и ожидая милости. Правда, не зная от кого…

Буров не ответил. Казалось, он уже дремал. Пристально поглядев на него, сосед глубоко вздохнул и тоже принялся удобнее укладываться на жестких досках.

– А меня Тимофеем кличут. Брагиным, – как бы, между прочим, произнес он. – А то кайлим целый день рука об руку и не знаем, как звать друг друга.

Буров открыл глаза. Повернул лицо. Улыбнулся:

– Спи, Тимофей. Сил надо набираться. С утра опять на тоннель. Буров я. Иван Буров.

– Ага, – Брагин тоже улыбнулся, показав крупные белые зубы, что было редкостью среди этих людей, которые находились сейчас в казарме.

Прошло минут пять. Брагин приподнялся на локте:

– Вот, значит, и познакомились. А? Спросить можно?

– Валяй.

– Извиняюсь, из каких ты будешь, Иван?

– Из политических, – быстро ответил Буров.

– Так и знал, – выдохнул, смутившись, Брагин.

– Почему?

– Не знаю. Чутье, наверное. Ну, давай руку, – Брагин протянул широкую ладонь.

Буров, глядя с интересом на соседа, пожал твердую, как камень, ладонь. Он чувствовал, что тот хочет еще о чем-то спросить, прозвучала команда дежурного надзирателя к отбою.

* * *

В чреве тоннеля скрежет и лязг. Глухие удары кувалд по клиньям.

– Гонят и гонят разбойники, – вполголоса ругался Тимофей, опуская тяжесть колотого камня в тачку. – Торопятся. Должно быть, государю надобно скорее выйти к океану.

– Аккуратней, Тимофей, – Буров показал глазами на фигуру солдата, истуканом стоявшего чуть поодаль. Сняв варежку, служивый с любопытством ощупывал щербатую поверхность каменной стены. Вероятно, он недавно несет здесь службу. Еще не привык. Внимание охранника привлекли слюданые прожилки, которые блестящими змейками разбежались по граниту. Кроме того, кругом было великое множество вкраплений белого кварца.

– Посторонись! – надсадно кричат справа. Мимо проплывает на плечах крепежников длинное ровное бревно. Лаву временно крепили шахтовым способом – вертикальными столбами-подпорками.

Какой исполинский груз, какая тяжесть неимоверная нависла над головою. Вверху была огромная сопка с деревьями, кустарником и травой под снегом. А здесь один только камень. И каторжный труд. Лучшие умы России притуплялись здесь за очень короткое время. Умы, вынашивающие грандиозные планы преобразования, созидания новой, доселе неведомой людям сказочно-счастливой жизни, тускнели от одного только однообразия дикого камня и тяжелых физических страданий.

– Посторонись! – раздавались неестественно громко в пустоте тоннельного чрева осипшие окрики крепежников, выбранных для такого ответственного дела из числа самых крепких мужчин. А навстречу, скрипя несмазанными колесиками, ползли и ползли нескончаемые тачки с каменной породой.

… – А ты смелен, Тимофей, – заметил вечером перед отбоем Буров. – Только, полагаю, ошибаешься глубоко насчет того, что железная дорога лишь одному государю необходима.

– Какой есть, – усмехнулся Брагин и добавил: – Из-за того, наверное, и паримся вместе в этом каменном котле. А смелости теперь не надо. Из-за нее и погибель. Хочешь век спокойно прожить, будь смирен, а не смелен. Так вот… Чего-то я раскудахтадся? Еще подумаешь, Иван, что вот польстил мне, я и захвастал своей философией, горбом выношенной…

– И не думал я льстить тебе, Тимофей. Я правду сказал, что не следует лишний раз попусту подвергать себя ненужным последствиям. Неприятностей и так хватает.

– Неприятность самая большая уже в том и есть, что мы с тобой, Иван, здесь, в Сибири, гноимся. А что правды касается, ее, брат, лучше при себе в мешке держать. И мешок тот не развязывать.

– О том же и я, – заметно оживился Буров. – Не развязывать без нужды…

Наступила пауза. Казарма погружалась в сон. Большинство ее обитателей, угомонившись, начинали храповецкую на разные лады. Кто-то даже подстанывал во сне.

– А что, Тимофей, не поведаешь, за какие провинности в неволю-то угодил?

– Так думаю, про то гутарить не тот час. Поздно уже.

– И то верно, – согласился Буров, улыбаясь вдруг сам себе в темноте.

* * *

Прокаленный стужей январь близился к концу. И Покровский, и Магеллан уже знали, что им не придется встретиться на стыковке. Инженера Магеллана с прежнего участка переставили на десятую версту вести монтировку железнодорожной колеи на подступах к тоннелю. Участок работ чрезвычайно сложный по рельефу местности. Страшная кривая в полную петлю на три версты. К тому же поджимали сроки, пересмотренные Государственной Думой. Теперь здесь был необходим руководитель менее всего либеральный. Изо всех к таковым на дистанции пути относился именно Иосиф Магеллан.

Борис Васильевич Зеест считал, что настоящий период потребует и больших, чем планировалось, затрат. В рабочей силе недостатка не было. Людские резервы черпались за счет все новых партий арестантов, прибывающих с Усть-Кары и Раздольного. По весне, с началом судоходства, по Шилке начнут прибывать переселенцы с запада…