Мы – красные кавалеристы. Роман

– Задожжило. Все дело испортила эта сетуха, – чертыхался Степан, глядя на серое без просвета небо, которое сплошь было затянуто белесой пеленой, что означало затяжную сырую непогоду. – Подождем, глядишь, растянет. Не успели еще толком раскосариться, – внезапный сухой кашель прервал на полуслове. Откашлявшись, Степан добавил: – Подожду. А тебе, Ефрем, подвернулась возможность мамку проведать. Глядишь, пока вертаешься, и распогодится…

Когда дождь перемежился, запрягли лошадь. Ефремка отправился в село. Опустело и на других таборах. Мужики пережидали непогоду в балаганах, отправив ребят-подростков за продуктами домой.

Моросящий дождик прекратился так же внезапно, как и начался. Посветлело небо, пропуская сквозь пелену солнечные лучи. В мутных просветах показался и огненный диск, быстро высушивая влагу на траве, кустах, деревьях. От мокрой, потемневшей от дождя, кошенины густо подымался пар. По руслу ключа тянулся туман, который постепенно рассеивался. Покосы оживились людским гомоном, визгом собак. К полудню замелькали литовки в руках косарей. Вернулся Ефремка.

– Вон сколь мамка харчей отправила!

Ну, теперь за работу, – Степан с надеждой глянул на небо. – Будем косить, покуда погода позволяет. Как подсохнет кошенина, переверем. Просохнет совсем, начнем грести и ставить копна. Наберется на стог, будем метать. Иначе – сеногной…

* * *

Обильный в этот, тысяча девятьсот семнадцатый, год выдался урожай в Забайкалье. Зерна намолотили вдосталь, засыпав полные амбары. Щедрой на дикоросы оказалась и тайга этим летом. От голубики с жимолостью синели бескрайние глазу мари среди сопок, пламенели вишневым цветом брусничные поляны у подножий вековых деревьев. Эта целебная ягода любит глухие, загороженные чащей, но открытые солнцу места. А сколько грибов уродилось! Густой россыпью торчали из прелой таежной подстилки в темных, закрытых от солнечного света, хвойниках влажные маслята. Оттопыривая прошлогоднюю опавшую листву, лезли на свет мохнатыми шляпками белые, будто сахар грузди. Их многочисленные семейки длинными вереницами тянулись по травяным косогорам среди мшистых камней-валунов. Люди бочками солили грибы, чанами засыпали на зиму, заливая сахарным сиропом, бруснику да голубику. Из жимолости, малины и смородины получали варенье. С избытком запаслись мужики и сеном для домашнего скота.

– Буренушки нынче не обидятся, – радовались селяне при виде крепких душистых зародов, не подпорченных «сеногноем». Отменным оказался даже самосад на огородных грядках. Бабы специально сажали табак рядом с капустой, чтобы уберечь ее от несносной прожорливой блошки, имевшей обыкновение нападать на только что высаженную в середине июня рассаду – еще толком не окрепшие ростки в два-три маленьких листочка.

– Сытным будет нынче год. Чего еще надо? – переговаривались довольные посельщики, сидя на завалинках или на скамейке у калитки.

– Оно, конечно, ловчее, когда ни засухи, ни наводнений, – отвечал соседу сосед, сворачивая за дружеским разговором вторую или третью козью ножку. Славно поработали, не грех ладом передохнуть, перевести дух после трудов праведных.

Обычно по осени, после того, как кололи скот, запасаясь мясом, наступала череда свадеб. Эту пору свадебную любили на деревне все, от ребятишек до стариков. Словно второе дыхание открывалось у людей. Отступали даже разные хвори. Свадьба на деревне – целое событие, причем зрелищное. Особенно, если молодые из зажиточных казачьих семей. Тут и размах, и удаль, и шумное веселье, которым охвачены многочисленные родственники с обеих сторон – жениха и невесты!

Да и в прочие праздники с размахом гуляли в поселке. Наяривали в разных концах гармошки. Мужики с женами переходили из избы в избу. С большими бутылями хмельной браги в обнимку, не забыв на гостинцы хозяевам корзинку с пирогами или шанежками. А там уже ждали. И в каждой новой избе, где собирались гости, гулянка разгоралась с новой силой и хмельным задором. Не держали людей и лютые морозы в зимние дни. По сугробам напрямик, протаптывая в снегу глубокие тропинки, спешили кумовья друг к другу за праздничный хлебосольный стол. Молодежь не была склонна к питию спиртного. Парни и девчата щелкали семечки, устраивали на льду озерка, что посреди поселка, самодельную карусель. Спешили с наступлением сумерек на вечорки-посиделки, которые организовывались у кого-то из знакомых, обычно какой-нибудь вдовы-солдатки, имеющей просторную избу. Места всем хватало. За это собирали с человека по пятачку гостеприимной хозяйке, которая заранее хорошенько протапливала печь, кипятила ведерный самовар.

А на гулянке у взрослых играла-заливалась на все лады гармоника, плясали мужики и бабы, заливисто хохотали молодухи, засидевшиеся в девках. Они присматривались к нарядившимся по праздничному случаю тоже припозднившимся в женихах парням, иные из которых успели и службу ратную завершить. Некоторые и пороху понюхали в окопах Восточной Пруссии. Парни, кто побогаче, старательно начищали сапоги – «хромки». А кто победнее – ограничивались простенькими ичигами.

Драк не было. Иногда повздорят друг с дружкою, обменявшись зуботычиной, и все. Мирно расходились по домам. Зла не держали. Обиды не таили.

Ничего худого не предвещало начало осени семнадцатого года. Жизнь текла размеренно и спокойно. С завершением уборочной страды Степану работы навалилось. Вереницей тянулись в сторону «ворошиловской» мельницы тяжелые подводы, доверху груженные тугими мешками с зерном. К октябрю мало-помалу смогла семья начать рассчитываться с долгами.

V

…Тяжело дыша, все чаще присаживался усталый Степан на колоду у входа в мельницу. Капельки пота стекали по лицу, оставляя полоски на испачканной мукой коже. На мельнице не предусмотрено окон. Солнечный свет попадал через постоянно раскрытые двери. Похолодевшее осеннее солнышко грело мало, но все-таки ласкало взор.

– Ты бы поберегся, Степушка, – просила вечером Елизавета, с тревогой глядя на уставшего мужа.

Ефремка, стараясь во всем помочь отцу, брался было за мешок с зерном.

– Погодь, сынок, – трогал его за плечо Степан. – Неокрепший ты еще. Лучше-ка помоги мне забросить. Э-эх! – жилистый Степан тащил мешок к желобу. Зерно золотистой струей стекало в чашу. Из-под жерновов струилась белая мука.

– Прямо загляденье, – восхищался, передохнув, Степан, не отрывая взгляда от свежей муки. Он подставлял под струйку ладонь. Мука сыпалась меж пальцев.

– Однако трудно тебе, брат, в одиночку-то справляться, – с сочувствием глядел на него Ефим.

– Почему в одиночку? Ефрем помогает.

– Да я не про то. Постоянных бы тебе мужичков парочку. Все-таки полегче было бы. Спина-то, небось, болит? – пытался разговорить брата Ефим.

Тот отмахнулся:

– Некогда мне разговоры разговаривать. Все нормально. Лучше сам подсоби.

– Я-то ведь только временно могу подсобить. Сам знаешь, покуда дома передышка от дел имеется. Подумать надо бы, кого тебе в помощники снарядить?

Степан выпрямился, поглядел на брата:

– Ты мне батраков-то не сватай. Я тебе не Комогорцев.

– Ну, куды хватил. У него такой размах! И мельница, и скот, и поле хлебное. Ему, конечно, без батраков никак не обойтись, – Ефим сделал паузу и продолжил свою убежденную речь: – Но и тебе без посторонних рук тоже нельзя. А как ты хотел? О чем думал, когда мельницу строил? Оно вот и сейчас бы спину меньше ломило-корежило, кабы еще тогда на лесосеке у тебя добрая помощь была. А нет, все почти в одиночку. И пилил, и разделывал лесины. Один жилы рвал.

– Так уж один? – откликнулся Степан. – Сколь разов ты с ребятами помогал. И вывозили вместе.

– Какой все-таки ты упрямец, – Ефим от досады даже сплюнул. – Пойдем, что ли на свет белый. Водички глотнем. Горло все пылью мучной забило.

– Пойдем, – согласно кивнул Степан. – Минут на пяток не более, а то не управиться до вечера. Обещал Даниле сегодня домолоть его зерно.

– Если Даниле срочно надо, мог бы и сам задержаться, помочь, – не удержался, ворчливо и с долей укоризны, заметил Ефим. – Глянь-ка, доверил свое зерно.

– Что я, заначу, что ль?

– Да я не о том. Хитроватый этот Данила-копченый. Сгрузил и укатил, чтобы не корячиться тут лишний раз. Я давно заметил, что настоящий хозяин сам норовит даже внутрь с мешками попасть, поглядеть хоть, как оно, зерно, в муку, в хлеб превращаться будет.

– Это и верно, и не совсем, – возразил Степан.

– В чем «не совсем»? – удивленно спросил Ефим.

– В том, что каждому на мельнице самолично находиться не резон. Тут у меня какая-никакая чистота и порядок. Окурка не найдешь. А люди, сам знаешь, разные бывают. Иной еще харкнуть и сморкнуть может, где стоит, прямо под ноги. А здесь, паря, мука – продукт… Неряшливость здесь должна быть исключена.

…Вечером, перед ужином, Ефим, улучив момент, пока брат споласкивался в бане, шепнул Елизавете:

– Ты, Лиза, того, повлияй на него, пускай насчет помощников подумает. Один он так быстро силы сожжет. И так, сколь их потратил, пока лес заготавливал, мельницу рубил. Погляди вон, не курящий, а кашляет чего-то…

Елизавета сменилась в лице, побледнела, испуганно посмотрела на свояка.

– И ночью все ворочается. После трудов-то люди спят-храпят на все лады…

– Вот и я про то же, – согласно качнул бородой Ефим. – Может, что болит у него? Доктору бы показаться.

– Что ты? Что ты? – замахала руками Елизавета, вытирая передником лицо. – Степан докторов напрочь никогда не признавал. Знаешь ведь, как любит повторять: прежде всего, работа, воздух и еда, остальные дела – не беда.

– Эти слова пригожи по молодости, когда человек здоров и полон сил. Тогда, конечно, легче рассуждать, а вот хворь навалится…

– И чего люди скажут, когда работников наймем? Мол, стали, как мечтали, Ворошиловы богатеями-буржуями.

– На каждый роток не накинешь платок. Кто и болтнет, так это не от большого ума. Козе понятно, что с мельницей собственными руками, хоть ты даже и двужильный, не справиться. У приличного человека язык не повернется сказать такое о Степане. Собственным горбом на благо посельщиков сработал мельницу. У мужиков сократились расходы на помолку зерна. Это же выгодно для них! Не хлебают сейчас киселя, добираясь до Комогорцева. А болтать обычно болтают те, кто на завалинке день-деньской на балалайке тренькает или гармошку, не в обиду будет Кехе сказано, тягает туды-сюды.

…Глубокой ночью Степан сильно закашлялся. За дощатой перегородкой проснулся Ефремка, услышав громкие хрипы отца. Степан поднялся. Растирая грудь пятерней, прошел на кухню, нащупал в загнетке еще теплый чайник. От воды горло смягчилось. Вернулся тихонько в спаленку. Осторожно прилег с краешку на кровать, чтобы не тревожить сон жены. Елизавета, конечно, слышала резкий ночной приступ кашля, но виду не подала. Иначе Степан расстроится, что, мол, спать никому не дал. Утром, когда он вышел на улицу, спросила у завтракавшего за столом сына:

– Отец простыл. Не пойму, где?