Монастырь и кошка. Сборник рассказов, повестей, эссе

Янтарь бывает разных размеров и форм. Встречается плоский камень – «перстневка» – величиною с ладонь ребёнка. Реже попадается круглый янтарь – «кругляк», – наиболее ценный на чёрном рынке. Из кругляка кустари, как правило, делают бусы. А если камень очень крупный и имеет какие-нибудь реликтовые вкрапления, вроде застывшего комара, то такому цены нет.

Во время шторма по всему побережью возбуждённо голосят чайки. Их резкие, по-хозяйски требовательные голоса смешиваются в крикливую какофонию – так, точно в симфоническом оркестре остались одни скрипки, и те ужасно расстроенные, – ведь люди, так похожие внешне на рыбаков, оставили после себя лишь развороченные куски грязной тины и ничего съедобного, какой ужас! Если внимательно прислушаться к этому крикливому концерту, можно отчётливо различить нотки недовольства и обиды.

В Светлогорск в тот вечер я приехал, чтобы встретиться с редактором одного местного литературно-художественного журнала и обговорить условия дальнейшего сотрудничества с ним, а заодно получить скромный гонорар за короткий рассказ на морскую тему.

Начинало темнеть, ветер усиливался. Редактора в условленном месте не было. Встретиться мы должны были на набережной около канатной дороги. Редкие прохожие, подняв воротники и кутаясь в капюшоны, торопились в уютные тёплые дома и квартиры. С окончанием купального сезона канатную дорогу закрывают. Металлическую кабинку фуникулёра приковывают замками к чугунным поручням-кнехтам, чтобы ветер не сорвал её с места и не бросил бы в море. Ветер усиливался, грозя перерасти в настоящий ураган. Кабинка со скрипом покачивалась, издавая противный жалобный стон. На мгновение я закрыл глаза и постарался сосредоточить внимание на разноголосом концерте из шума волн, свиста ветра, шелеста дождя, воплей чаек, скрипуче-органного сопровождения покачивающихся корабельных сосен. Это было похоже на симфонический оркестр, который настраивается сыграть патетическую симфонию расставания прибалтийской природы с летом.

Редактор явно не торопился на встречу, возможно, забыл о ней. Чтобы скоротать время ожидания, я решил спуститься по деревянной лестнице к морю. На мне была тёплая непромокаемая болоньевая куртка с капюшоном, поэтому ветер, дождь и брызги солёных волн мне страшны не были. Пустынный пляж уходил в свинцово-серую перспективу, проваливаясь в чёрный тоннель. Редкие уличные фонари набережной отбрасывали сверху на берег чахлый жёлтый цвет и расплывались мутными акварельными кляксами. Проходя мимо груды валунов, которыми обычно укрепляют дамбу, я обратил внимание на едва различимый на фоне тёмных камней человеческий силуэт. Странно было встретить в такую погоду у моря человека – по меньшей мере, странно. Я вгляделся в силуэт и увидел девушку… девочку… привидение…

Она была одета по-летнему: в джинсы, в кроссовки, в лёгкую ветровку. Я подошёл ближе. Незнакомка дрожала быстрой мелкой дрожью, острый подбородок и тонкие губы её посинели от холода. Из-под светлых волос проглядывало совсем ещё юное личико – личико подростка. Неподвижным взглядом она смотрела на море и что-то беззвучно шептала, была явно не в себе.

– Простите, – начал я робко, боясь каким-нибудь неосторожным словом или движением испугать девушку. Она вздрогнула и посмотрела на меня, как сквозь туман. – Как вас зовут? Что вы здесь делаете? – спросил я.

– Ничего-ничего, – ответила она судорожно, так, будто испытывала страшную физическую боль. – Ничего, ничего, – повторила она и вдруг беззвучно рассмеялась.

Незнакомка нуждалась в помощи, это было очевидно.

– Пойдёмте, я провожу вас домой, – сказал я, снимая с себя куртку и набрасывая её на девушку. – Вы где живёте?

– Там… – Она вяло махнула рукой в сторону красивого и богатого особняка, расположенного среди сосен. Я помог подняться ей, и мы пошли вверх по косогору. Точнее, шёл я, а она брела с полузакрытыми глазами, опираясь на мою руку и бормоча что-то невнятное. Она говорила, что звери лучше людей, что они никогда не лгут, не предают, не унижают. Смеясь и плача одновременно, она сообщила мне, что я её брат, что она видела меня во сне в виде большого и доброго слона, который спасал её от лесного пожара. Иными словами, несла какую-то бессвязную и прелестную чепуху.

Когда мы подошли к дому, с девушкой случилась истерика – она захныкала, как маленький ребёнок, и прижалась ко мне, будто боялась собственного дома. Хрипло залаяла собака, потом появился толстый лысоватый человек с багровым лицом, в майке, в подтяжках и милицейских штанах с лампасами. Очевидно, это был её отец. При первом же взгляде на него можно было понять, что это натура взрывная, упрямая, не терпящая никаких возражений. Не удостоив меня даже презрительным выражением лица, он грубо схватил девушку за рукав и потащил её в дом. Через мгновение в окнах второго этажа зажёгся яркий свет, и я услышал грубый мужской голос:

– Дрянь. Мало тебе позора. Хочешь клеймо на нашей фамилии поставить? До-очь! – завопил он с издёвкой. – Хороша Маша. Вместо того чтобы сидеть как мышь, из дома носу не показывать, она шляется где-то, знакомится со всякими проходимцами! Ещё и в дом его тащишь. Погляди на себя. Едва на ногах стоишь. Что соседи подумают? Завтра весь город трещать будет…

– Боренька, – послышался робкий женский голос, очевидно, Машиной мамы. – Смягчи своё сердце. Машенька не в себе. У неё жар.

– Не жар у неё, а пожар. От стыда она горит, должно быть.

– Эх ты, медный лоб, – женщина сорвалась на крик. – Ведь ей только пятнадцать, а она такое пережила!

– Да ну вас. Эй, Машка, что это за тряпка чужая на тебе? Сымай.

Через мгновение из окна второго этажа прямо на меня спланировала моя куртка. Я заторопился на вокзал, проклиная по дороге толстого грубияна в подтяжках и необязательного редактора журнала, благодаря которому я ввязался в это дурное приключение. Однако с каждой минутой жалость к пятнадцатилетней девочке, оказавшейся в плену каких-то таинственных событий, становилась острее.

Вскоре я стоял на перроне в ожидании поезда. Ветер безумствовал, пытаясь сорвать стальные листы крыши перрона. Рядом со мной на платформе стояло несколько человек – две ярко накрашенные блондинки, от которых пахло вином и дешёвой косметикой; мрачный бородач с рюкзаком за плечами, вероятно, один из чёрных копателей янтаря; трое молодых курсантов морского училища, возвращавшихся, скорее всего, из самоволки в казармы.

Двери электрички с лязгом отворились. Пассажиры стали устраиваться в вагоне. Я уже поставил ногу на железный приступ тамбура, как вдруг услышал, что меня окрикивает какая-то женщина. Она почти бежала со стороны тупика, размахивала руками, и просила меня подождать её. Щёки у неё пылали от быстрого бега, она была одета в домашний халат и, ухватив меня за куртку, произнесла, задыхаясь:

– Я узнала вас по курточке… Прошу вас, извините… Я мама Маши Луговой. Благодарю вас за неё. Думала, что сегодня уже не увижу её, мою девочку. Она и записку эту дурацкую написала, глупышка. Решила заболеть воспалением лёгких и умереть. Глупенькая. Хорошо, что вы там оказались. Вас бог послал. А на отца её вы, пожалуйста, не сердитесь. Он безумно любит её, безумно. Извёлся. Сам не свой. У него свои понятия о приличиях. А то, что он взрывной такой, так это после контузии на Северном Кавказе…

Я смотрел на эту убитую горем женщину, слушал её, автоматически кивал головой и никак не мог отделаться от ощущения, что я не знаю самого главного – того, что же случилось с её дочерью… а со мной говорят так, будто я являюсь главным действующим лицом и всё знаю.

Просигналила электричка, предупреждая о скором отправлении. Женщина испуганно вздрогнула, точно очнувшись от чего-то, и вытащила из кармана халата ту самую крохотную янтарную фигурку слонёнка, которая теперь хранится у меня рядом с иконками.

– Маша просила непременно передать вам это, – прошептала она, протягивая мне игрушку. – Непременно, вы слышите? Именно этого янтарного слоника. Я и одеться-то не успела, боялась опоздать. Машенька сказала, что это важно. На память о ней. Я ей верю. Я ей очень верю. Она сказала, что вы неравнодушный человек. Если б не вы… О, боже! Я даже не хочу думать о том, что могло бы случиться! – воскликнула она.

В это мгновение электричка просигналила ещё раз.

– Мне пора, – сказал я, входя в тамбур.

– Ой, – вдруг засуетилась женщина. – Вы же ничего про Машеньку не знаете! Главное.

Электропоезд издал последний предупредительный сигнал, цвет семафора сменился с красного на зелёный.

– Говорите быстрее, – прокричал я, пытаясь рукой удержать закрывающиеся двери. – У неё что-то с нервами? Она больна?

На меня молча уставились огромные, недоуменные, полные невыразимой скорби глаза матери.

– Больна? – словно не в себе повторила она. – Это Машенька больна? Да она ангел, понимаете, ангел.

Её лицо перекосило как от боли.

– Вы ничего не знаете, – строгим голосом сказала она и горько усмехнулась. – Ну конечно, откуда вам знать? Месяц назад на пляже трое пьяных подонков затащили её в машину, отвезли к городскому кладбищу и там…

Внезапный порыв ветра унёс окончание фразы, но я, разумеется, всё понял.

Поезд тронулся. Я стоял в тамбуре и сквозь забрызганное дождём окно смотрел, как от меня удаляется женщина в домашнем халате с поднятыми кверху в немой мольбе руками. Под стук колёс она становилась всё меньше и меньше, потом превратилась в точку и вовсе исчезла. А перед моим мысленным взором всё ещё стояли огромные материнские глаза, полные недоумения и невыразимой скорби. «Больна? Это Машенька больна? Да она ангел. Вы понимаете, ангел».

Всю дорогу я простоял в тамбуре, задумчиво разглядывая крохотную детскую игрушку, подарок незнакомой девочки. Не знаю, почему, но вся та неосознанная моя причастность ко всему, что случилось в семье Луговых, выразилось в одном коротком вздохе – Господи, сохрани и помилуй. Действительно, все мы каким-то таинственным невидимым образом связаны между собою. И в страданиях другого человека, нашего близкого, всегда немного виноваты мы сами. Трудно это объяснить понятными словами. Это надо почувствовать.

Одна из десяти жизней

рассказ

В церкви Спаса на улице Невского народу было немного в первый день Великого поста. Батюшка Серафим, молодой ясноглазый священник с румяным лицом, тихим голосом читал покаянный канон Андрея Критского. В церкви было темно, пахло свечами и ладаном. Жилину, который пришел в храм впервые за много лет, что-то мешало настроиться на печальный тон службы, и это что-то было связано с боковым зрением, которое улавливало в церкви неясный темный предмет, действующий на него какой-то смутной тревогой. Этот темный предмет находился где-то поблизости, и Жилин никак не мог сконцентрировать свои мысли на тот покаянный лад, который и привел его сегодня на окраину города в церковь. Он не понимал ничего из того, что тихо начитывал батюшка, однако чувствовал, что это очень близко его собственному настроению.

Поняв, что ему нужно выяснить причину беспокойства, он начал осторожно оглядываться по сторонам, скользя глазами по редко стоящим фигурам верующих, и неожиданно вздрогнул, увидев знакомую фигуру Старцева, бывшего уголовника, которого несколько лет назад Жилин, работавший тогда опером уголовного розыска, дважды привлекал к суду, и оба раза приговор был связан с лишением свободы. «Вот еще Бог привел… как бы не встретиться, – подумал Жилин. – А он-то здесь зачем?»

Старцев стоял в нескольких шагах от него, был одет в черный кожаный плащ и, слушая покаянный канон, склонялся в поклонах и крестился в те моменты, когда это же делали другие прихожане. Боковое зрение, очевидно, уловило знакомую фигуру в черном, и, родившаяся поначалу тревога, сменилась любопытством. Жилин никак не мог ожидать увидеть Старцева молящимся в церкви, и, судя по тому, как он вел себя здесь, казалось, что он делает это осмысленно. «Но почему здесь, в Калининграде, а не в родном Пионерске? – подумал Жилин. – И почему именно сегодня, когда и мне захотелось прийти в храм?» В этом совпадении была какая-то тайна.

Жилин не мог спокойно стоять в церкви, и, торопливо перекрестившись, вышел на оживленную и прохладную после дождя улицу и направился в бар «Белый аист», расположенный около музея янтаря. В баре было приятное приглушенное освещение; из колонок лился соответствующий погоде меланхолический джаз; несколько молодых спекулянтов, которые весь день провели около музея в поисках иностранцев, желавших купить на сувениры изделия из янтаря, отдыхали в баре за чашками крепкого кофе. Обстановка питейного заведения была ближе ему по духу, чем церковь.

Жилин заказал официанту двести граммов коньяка и сел за угловой столик, скрытый от посторонних глаз плотной тенью широкого абажура, и мысли его постепенно перенеслись в прошлое, связанное со Старцевым, который тогда носил прозвище Старый… Это было десять лет назад. Судьба переплела их линии жизни довольно тесно. Жилин тогда был на взлете своей милицейской карьеры в стране начинался бардак… Каждый мелкий милицейский чин, особенно из службы уголовного розыска, был на своем участке, что называется, и царь, и бог. И капитан милиции Жилин Игорь Леонидович в то время мало считался с людьми; он был виртуозным опером с собачьим нюхом на преступников и человеком, лишенным морали. Раскрывая преступления, он получал не только удовлетворение охотника, подстрелившего дичь, но и денежные подачки от руководства, называемые премиальными, а также дополнительный нелегальный заработок, о котором хотя и догадывалось начальство, но всегда закрывало глаза, потому что время в стране было смутное, мало кто что понимал; деньги носились в воздухе словно стаи диких птиц, и если кому-то из младших чинов удавалось расставить ловушки и слегка подкормиться, старшим чинам, которые получали свой куш несколько более цивилизованным способом (скажем, через спонсорскую помощь), было лень заниматься нравственным обликом своих сотрудников. Лишь бы работа шла: преступления помельче раскрывались бы, а преступники попроще сидели б в тюрьме. Тогда и не стыдно будет в глаза смотреть кому-нибудь из министерских.

Последний раз Жилин посадил Старого за хранение наркотиков. Операцию разрабатывали заранее; выломали дверь в квартире и застали Старцева со шприцем в руке. Он не успел уколоться и вылил содержимое шприца на пол, однако эксперт – криминалист аккуратно собрал героиновую лужицу в ватный тампон, а опытный опер Жилин для надежности подбросил ему в карман пакетик с героином. Старцева посадили, и он так и не узнал о том, что, если бы не внезапное вторжение Жилина в его квартиру, то его ожидала бы страшная, мучительная смерть, потому что эксперт обнаружил в собранной с пола героиновой лужице не только наркотик, но и крысиный яд. Получалось, что Жилин опосредованно спас жизнь своему «классовому врагу».

«А он-то не знает этого», – с грустной улыбкой подумал Жилин, немного хмелея от коньяка и от меланхолической музыки джаза. – Это было давно, и прошло не десять лет, а десять жизней. Теперь я – бывший опер, он – бывший зэк. Жизнь расставила все по своим местам… Это ж надо! – Вновь удивился он. – Встретиться через десять лет в полумиллионном городе да еще и в храме, расположенном в пятидесяти километрах от Пионерска, в областном центре, в котором пятнадцать православных церквей?! Чудеса».

Жилин выпил еще коньяка и не захотел углубляться в неприятные воспоминания о том, как после отправки Старого в следственный изолятор, он стал настойчиво и дерзко ухаживать за его женой, как с помощью нехитрых оперативных приемчиков ему удалось уложить ее в постель, а впоследствии завербовать и превратить в агента Лисицину; как он вписывал в ее послужной список добытых им из других источников сведения о преступниках, как получал на агента Лисицину хорошие деньги, якобы, на оперативную разработку ее друзей; как прогуливал эти деньги с любовницей в кабаке на глазах у всего честного народа…

Карьера обернулась для Жилина нравственным падением, крушением всех его надежд, увольнением со службы, длительным и мрачным запоем, тоской и одиночеством, из которых ему помогла выбраться случайно встреченная на улице одноклассница, ставшая в последствии его женой. Именно она, Наталья, несколько лет назад привела его в церковь Спаса, познакомила с батюшкой Серафимом, который исповедал его и причастил. Тогда тоже был Великий Пост и так же торжественно и печально текла церковная служба и звучал покаянный канон. «Как музыка и освещение в этом баре», – почему-то подумал захмелевший Жилин, закуривая и подзывая к себе официанта для того, чтобы заказать еще коньяка.

– Скажите, у вас всегда играет джаз? – спросил Жилин. – Или только сегодня?

– В зависимости от погоды на улице, – ответил вышколенный официант. – Сегодня все утро лил дождь.

– Да, дождь, – задумчиво повторил Жилин. – И в церкви сейчас идет служба, похожая на дождь… то есть джаз, – поправился он. – Вы не беспокойтесь. Я не буйный. Тихо выпью и тихо уйду. Я вообще тихий как дождь.