Уходящие в вечность
Согласно современным германским законам подлинные регалии с нацисткой символикой должны храниться дома, подальше от людских глаз. Их ношение в общественных местах в сегодняшней Германии уголовно наказуемо и приравнивается к пропаганде нацизма. Немецкое общество единогласно поддержало это законодательное решение. Поэтому не было ничего удивительного в том, что даже дубликаты нацистских наград без свастик воспринимались как нечто преступное. Поступок Юнке был не чем иным, как вызовом, причем его дерзость и кощунство умножались тем, что выставил он все свои отличия напоказ, находясь в гостях у своего бывшего противника.
Уговоры старшего немецкой группы, как ни странно, на Юнке не только не подействовали, а, напротив, раззадорили его. Он стал жестикулировать, крича, что заслужил свои награды в честном бою. Он был фронтовым солдатом, а не охранял концлагеря. Юнке показывал на награды советских ветеранов войны и взволнованно говорил, что те по праву с гордостью надели их в этот вечер. Русские солдаты так же, как и он, рисковали своей жизнью. Не его вина в том, что девятнадцатилетним парнем в 1942 году он получил повестку явиться на призывной пункт и через полгода оказался под Ленинградом. Но эти его знаки доблести заслужены были им честно и по справедливости. Старший группы, поняв, что его не переспоришь, демонстративно отвернулся от него.
Вечер между тем продолжался. Первые тосты были произнесены, бутылки со спиртным пошли по кругу. Время от времени кто-нибудь из наших ветеранов косился на столик, где сидел Юнке, и смачно проходился по недобитому фашисту. Почему-то мне показалось, что история этим не закончится, а получит дальнейшее развитие, притом, может быть, даже и совсем неожиданное. Так оно и случилось.
Внезапно к столику Юнке направился полковник в отставке Николай Румянцев. Я знал его и глубоко уважал как человека высокой культуры. Воевал он на Крайнем Севере под Кандалакшей, где сражался с горными стрелками 20-й армии немецкого генерала Дитля. Хлебнул на войне всякого. Многочисленные боевые, а не юбилейные ордена и медали наглядно подтверждали это, как, впрочем, и тяжелое ранение в ногу. Из-за него он с трудом передвигался, опираясь на палку. Румянцев подозвал меня к себе, чтобы я, как переводчик, принял участие в беседе. Не дожидаясь приглашения, он подсел за стол к Юнке и сразу же, без всякого предисловия, протянул тому руку. Затем сказал:
– Думается, что таким же отчаянным человеком были вы и в бою. Как бывший фронтовой разведчик знаю, что кресты и медали выдавали вашим солдатам не зря. «Язык», взятый нами с такими наградами, всегда ценился вдвойне.
Забыв про окружающих, они стали оживленно разговаривать. Их интересовал быт противника, чем солдаты питались, как боролись со вшами, ходили в баню, разжигали костры на снегу, мерзли в наспех вырытых землянках. Вспоминали они и смешные истории: как подтрунивали над «Иванами» и «Фрицами» и как оба хотели, чтобы эта проклятая война как можно скорее закончилась. Разумеется, каждый желал своей победы. Незаметно они перешли на «ты». Казалось теперь, что они знали друг друга с давних пор. Они были настолько похожи, что если бы не разные награды и язык, то их можно было бы принять за однополчан.
Внезапно Румянцев предложил: «Давай сфотографируемся. Я тебе карточку потом вышлю». Они смотрелись колоритно: два пожилых человека с боевыми наградами. Постепенно шум в зале стал угасать. Взоры немцев и русских обращены были теперь на Румянцева и Юнке. С соседних столиков к ним стали подтягиваться с рюмками в руках другие советские ветераны. Юнке оказался вдруг в центре внимания. То ли водка была тому причиной, раскрепостив сознание, то ли авторитет Румянцева был столь высок, но теперь почти каждый желал сфотографироваться с немцем.
На следующий день немецкая группа улетала в Германию. В аэропорту Гейнц Юнке отозвал меня в сторону. Смущенно улыбаясь, что совсем не вязалось с его вчерашним поведением, он поведал о том, как, прощаясь, один из русских солдат отцепил свой ветеранский значок и прикрепил к его груди. Бывший немецкий солдат сказал, что эта награда будет для него такой же почетной, как и другие его знаки отличия.
И снова в Сологубовку
На днях я вновь побывал в деревне Сологубовка, что находится в 70 километрах к востоку от Санкт-Петербурга. Всякий раз испытываю особое чувство, посещая самое крупное в мире немецкое солдатское кладбище. Радуюсь тому, как с каждым приездом оно хорошеет, становится образцовым. Здесь рождается новое для России осознание того, что погибшие солдаты – и победители, и побежденные – в итоге являются жертвами войны. Мертвые не делят между собою победу и поражение. Своей гибелью они предостерегают от новых вооруженных конфликтов.
В этот раз я сопровождал в Сологубовку немца Альфреда Леннепера. Мы знакомы со времени моей поездки в немецкий Герцогенрат в 1995 году. Тогда мы проводили акцию «Юные спортсмены за мир». Даже по прошествии десяти лет повзрослевшие футболисты питерского клуба «Турбостроитель» до мельчайших подробностей помнят встречи с немецкими сверстниками на футбольных площадках. После матчей они сообща возлагали цветы к могилам советских военнопленных на расположенном поблизости воинском захоронении.
Об этом Альфред Леннепер мне сразу же и напомнил. Живет он недалеко от Герцогенрата в городе Ксантен. С Россией Леннепер связан особой жизненной ниточкой. В Новгороде, на другом немецком солдатском кладбище, похоронен его брат Дитрих. Впервые Альфред приехал сюда десять лет назад на открытие захоронения солдат вермахта. На одном из мероприятий, устроенном тогда городскими властями, познакомился с новгородской семьей: Валерием, доцентом местного университета, его женой и дочерью Оксаной. Оксана через Альфреда начала переписываться с немецким парнем, затем съездила в Германию, а потом они поженились, после чего она стала уже немецкой гражданкой. Сейчас у нее двое детей. Альфред с удовольствием рассказывал мне об этом. По его словам, это тоже своего рода акция примирения, ведь теперь жительница Новгорода не только живет на его родине, но и подарила немецкой земле двоих детей.
Философией сближения некогда враждовавших народов Альфред проникся очень глубоко. Несколько лет по самоучителю осваивал русский язык, разучивал песни, начал читать на русском языке. Выйдя на пенсию, получил для этого еще больше свободного времени. Стал чаще задумываться о России в надежде, что его дети со временем будут стремиться узнать больше о стране, где покоится их дядя.
По возвращении из Новгорода Альфред позвонил мне и попросил свозить его в Сологубовку на немецкое кладбище. Он хотел увидеть в Книге памяти запись о своем брате. У них разница 16 лет. Дитрих родился в 1924 году, а Альфред – самый поздний ребенок, появившийся на свет в 1940 году. История семьи Леннеперов типична для Германии первой половины двадцатого века, но в то же время наполнена своими, только ей присущими переживаниями. Глава семейства, отец Альфреда и Дитриха, появился на свет еще в конце девятнадцатогого века и угодил на Первую мировую войну, где отравился газами, да еще получил ранение в ноги. В итоге стал инвалидом первой группы. Хотя ему удалось справиться с недугами и даже перейти на вторую группу инвалидности, но он так и не осуществил своей мечты. Не стал специалистом горного дела, которому обучался до войны. Всю жизнь оставался дворником. Зато судьба не обидела его многочисленным семейством. Жена подарила ему пятерых ребят: трех дочерей и двух сыновей. Альфред родился последним, когда Дитрих уже готовился идти на военную службу.
После подписания в начале 1990-х годов российско-германского соглашения об уходе за воинскими захоронениями Альфред начал искать могилу своего брата. Тот погиб летом 1943 года под Новгородом у деревни Копцы. К тому времени ему исполнилось лишь восемнадцать лет. Через полвека его останки были найдены Народным союзом Германии по уходу за воинскими захоронениями и перевезены в Новгород на сборное немецкое кладбище. Там он и был похоронен среди неизвестных солдат. А через несколько лет в сологубовской церкви Успения Божией Матери в Книге памяти, выставленной в подвале этого храма, появилась такая запись на немецком языке: Lenneper Ditrich, Grenadier, 21.10.1924 – 27.7.1943, Nowgorod – Sammelfriedhof, Block 12. Unter den Unbekannten. Вроде написано коротко, а звучит достаточно емко. Ведь указано самое главное о человеке: его полное имя и фамилия, воинское звание – рядовой, дата рождения и смерти, а также место захоронения на новгородском немецком сборном кладбище в 12-м блоке среди неизвестных солдат.
Продолжая рассказ о своей семье, Альфред с большой теплотой вспомнил мать. Она родилась в 1900 году. По ее жизни он фактически отслеживал историю этого судьбоносного столетия. Мать умерла в возрасте 95 лет. Она пережила две мировые войны: с первой ее муж пришел инвалидом, во второй она потеряла сына. Остальных детей ей удалось уберечь и воспитать добрыми людьми с открытой душой.
Прощаясь с Сологубовкой, Альфред Леннепер написал в книге посетителей, что хочет сюда приехать еще раз, но уже вместе со своими детьми. По его мнению, Сологубовское кладбище, приютившее немецких солдат, погибших под Ленинградом, призывает к миру между народами.
Украденная жизнь
В июне 2007 года я побывал в доме Альвина Вибке под Гамбургом. До этого мы уже встречались в мае 2005 года,к огда я сопровождал его по местам боев южнее Ладожского озера. Там в сентябре 1942 года ему оторвало взрывом мины правую ногу. На этом война для него закончилась. Вот что я узнал из рассказа бывшего солдата вермахта.
Родился он в 1924 году. Проживал в деревне Замс недалеко от Гамбурга. В 1939 году окончил школу, собирался стать автослесарем. В 1941 году Альвин Вибке записался добровольцем в армию, чтобы уйти из деревни. Молодой парень жаждал подвигов. В 1942 году его наконец призвали на военную службу и направили в 170-ю пехотную дивизию. 28 августа 1942 года вместе с другими необстрелянными солдатами он прибыл во Мгу под Ленинград.
За день до этого, 27 августа, началась Первая Ладожская битва. Так она классифицируется в немецких документах. В России она обозначается как одна из многочисленных Синявинских операций. 170-я дивизия практически с колес была брошена в сражение. До этого она участвовала во взятии Севастополя, где получила наименование Крымской.
29 августа Альвин Вибке, входивший в состав 401-го пехотного полка этой дивизии, был спешно направлен под Тортолово, где получил первое ранение, которое едва не стало для него смертельным. Пуля, выпущенная русским автоматчиком по касательной, на излете ударила ему в правую часть груди. Его спас металлический опознавательный жетон, у которого пулей была отбита верхняя часть, а сама она, срикошетив, запуталась в одежде. Но удар был такой силы, что Вибке потерял сознание, получил контузию и был отправлен в Латвию на лечение, которое продолжалось две недели.
Описывая все это, бывший немецкий солдат улыбался. Затем достал из шкафа небольшую коробочку и бережно ее открыл. Там рядом с его орденами и знаками за рукопашный бой и ранение лежал тот самый опознавательный жетон и пуля, не достигшая его сердца. Он вынул их и показал мне, как она летела и куда затем попала. Расстегнул рубашку, и я увидел шрам на его груди. Подобные истории не раз приходилось слышать от наших солдатах, но там пули или осколки чаще всего почему-то попадали в партийный или комсомольский билеты. А таких металлических жетонов, как у немцев, у нас не было. Их заменяли пластмассовые трубочки, внутри которых находились бумажки с адресами, а потом по приказу Сталина в конце 1942 года и они исчезли, поскольку уж слишком большими стали казаться тогда наши потери.
Всего этого я не стал рассказывать Альвину Вибке. Мне захотелось узнать побольше от него самого, в частности услышать историю его тяжелого ранения. А оно произошло спустя месяц, 21 сентября 1942 года. К тому времени судьба Первого Ладожского сражения была уже решена. Немцам в конце концов удалось окружить наши части под Синявино и в районе Гайтолово. Туда они и подтянули тяжелую артиллерию. Затем, используя штурмовую авиацию, методично стали уничтожать в болотистых лесах остатки 4-го стрелкового корпуса генерал-майора Николая Гагена. Вокруг огневого мешка, образовавшегося в результате боев, создавались минные поля. Вдоль троп, проложенных рядом с ними, осуществлялось патрулирование. Вибке заступил на пост поздно вечером. По инструкции каждый патрульный должен был двигаться по лесной тропе на расстоянии не менее 10 метров от своего товарища на случай, если последует разрыв снаряда или мины. Идти нужно было строго по дорожке, внимательно смотря под ноги.
– Я так и делал, – рассказывал Вибке. – Как вдруг один из следовавших сзади солдат окликнул меня. Я повернул голову, машинально сделал шаг в правую сторону и наступил на мину. Тут же раздался взрыв. Карабин вырвало из рук, а сам я полетел на землю. Лежу на спине, правая нога выше колена оторвана, левая также сильно поранена. Сознание абсолютно ясное, и нет никакой боли. Видимо, наступил шок. Товарищи зовут меня, я хочу встать и не могу этого сделать. Они, как умели, перевязали меня, затем потащили на плащ-палатке. Как сейчас помню, была удивительная тишина, ни одного выстрела не раздавалось. Я подумал, что если разорвется еще одна мина, то всем нам придет конец. Принесли меня на батальонный медицинский пункт, там положили на носилки. И тут начался страшный артиллерийский обстрел, русские произвели огневой налет. Чудом ни в кого из нас не попали. Затем меня положили в санитарный автомобиль, где нас было четверо тяжелораненых, и сто километров тряслись мы в направлении Гатчины по дороге с деревянным настилом, проложенной в болотах. В дороге раны сильно кровоточили, и я потерял сознание. Когда пришел в себя, то увидел солдата рядом с собой, он был донором и отдавал мне свою кровь.
– Не спросили его имя?
– Нет, но очень жалею до сих пор об этом, ведь он спас мне жизнь. Помню только серую военную форму, а как переливали кровь, это все смутно осталось в сознании. Когда голова прояснилась, почувствовал прилив сил, но моего спасителя уже не было. В октябре 1942 года меня доставили в Ригу. Я был самым молодым раненым в госпитале, и, может быть, поэтому ко мне относились особенно бережно.
– Каким было тогда ваше душевное состояние?
– Совсем неплохим, потому что я выжил. На фоне других, у которых не было глаз, рук или они страдали от тяжелых ранений в живот, я выглядел не так уж плохо. В тыловом госпитале в Травемюнде под Любеком мне дали не только костыли, но и инвалидную коляску, типа велосипеда на трех колесах.
Вибке открывает альбом и показывает фотографию, где он изображен сидящим на этом приспособлении. Я бы назвал это чудом техники того времени, так как сразу же вспомнил наших инвалидов войны. Они не только в войну, но даже в конце 1950-х годов разъезжали на самодельных тележках, где вместо колес были обычные шарикоподшипники. Отталкивались они при этом деревянными палками.
– А что было с вашей левой ногой, ведь ее тоже искалечила та злосчастная мина?
– Забили в ногу огромный гвоздь, это было изобретением времен войны. С тех пор у меня всякий раз возникают проблемы, когда прохожу контроль, чтобы сесть в самолет. Приборы тут же начинают звенеть. Пришлось запастись специальным документом, удостоверяющим, что это не оружие, а обыкновенный железный штырь. После излечения моя левая нога была признана здоровой. Потому даже без правой своей конечности я еще некоторое время считался военнообязанным. Видимо, уже сказывался дефицит в солдатах вермахта. Руки были на месте, значит, я мог стрелять даже из инвалидной коляски. Все же летом 1943 года нашлись благоразумные люди: меня признали негодным к военной службе. Вернулся я к себе в деревню, стал слесарничать. В мае 1945 года в Замс пришли англичане. При въезде в деревню их бронетранспортер налетел на мину. Озлобившись, англичане построили всех мужчин независимо от возраста и наставили на нас оружие. Мой вид инвалида на костылях, видимо, несколько отрезвил их, потому расстрел не состоялся. До сих пор некоторые старожилы это вспоминают и говорят, что моя нога, вернее отсутствие ее, спасла им жизнь.
Вибке снова улыбается, вспоминая, как в тыловом госпитале в Травемюнде начальство устроило спортивные соревнования среди инвалидов. Он тогда занял первое место среди прыгунов в длину на одной ноге.
– Мы были тогда счастливы, что уцелели, и не замечали своего увечья, потому что находились в окружении таких же убогих. Мы стали единой семьей со своими горестями и радостями. Правда, сейчас, я все больше задумываюсь, ведь у меня украли жизнь полноценного человека. И ради чего? Возможно, поэтому через 60 лет я вновь поехал по местам боев под Ленинградом. Надо было вновь все прочувствовать и, наверное, уже и подвести итоги. Мне ведь осталось не так уж и много времени провести на этой земле.
– А что вам больше всего запомнилось в этой поездке по местам боев? – интересуюсь я.
– То, что посчастливилось совершенно случайно встретить бывшего русского солдата, который тоже хлебнул лиха на войне. Правда, слава богу, руки и ноги у него были на месте. Он стал после войны художником и теперь как раз оформлял декорацию в музее-диораме «Прорыв блокады Ленинграда» на правом берегу Невы у города Кировска. Когда он узнал, что я воевал здесь, то пригласил спуститься к нему прямо в декоративную траншею, и мы сфотографировались, да еще и руки пожали друг другу. Теперь эта фотография хранится у меня дома на видном месте, как напоминание о войне и о послевоенном мирном времени.
«Маленький Кваст»
В 2004 году немецкий писатель Хассо Стахов обратился ко мне с необычной просьбой. Переиздавался его военный роман «Маленький Кваст». Это была автобиографическая история о солдате немецкой 18-й армии, воевавшем под Ленинградом. Стахов хотел, чтобы предисловие к новому изданию романа написал Даниил Гранин, автор «Блокадной книги», сражавшийся против немцев в народном ополчении у стен Ленинграда.
Просьба эта, признаюсь, поставила меня в тупик. Я сразу же решил, что она несбыточна, в первую очередь потому, что этот роман никогда прежде не издавался на русском языке. В Европе, Америке его хорошо знают с 1980-х годов, именно тогда он вызвал большой международный резонанс своей антивоенной направленностью. Но в Советском Союзе он был невозможен, поскольку автор был из капиталистической Западной Германии и явно не посыпал голову пеплом, описывая боевые действия под Ленинградом, то есть не раскаивался. Книга была направлена против войны, но она одновременно защищала немецкого солдата, ставшего инструментом преступной политики Гитлера. Более того, Стахов заявлял, что выполнял свой солдатский долг до конца: сначала в силу убеждения в правоте приказа, а затем просто потому, что этот приказ никто не отменял. Хотя Советского Союза уже не было почти пятнадцать лет, тем не менее представление о немецких солдатах как о фашистах еще прочно сидело в головах россиян, в первую очередь людей старшего поколения. Для перевода книги Стахова на русский язык время еще не пришло.
Но была и еще одна причина чисто технического характера. Как мог Гранин написать предисловие к книге, которую он не читал, да и прочитать не мог, поскольку не владел в достаточной степени немецким языком?
Я попытался было довести все эти доводы до Хассо Стахова, но тот упорно настаивал на своем. Мнение Даниила Гранина было для него определяющим, потому что он знал и высоко ценил творчество классика современной русской литературы. На рассказ Гранина «Пленные» Стахов ссылался в другой своей книге «Трагедия на Неве».
Возможно, я бы так и не уступил просьбе Стахова, но он сразил меня рассказом о том, как пришел к написанию романа «Маленький Кваст». В 1970-х годах Стахов выступал в одной из вузовских аудиторий Германии. Все шло хорошо до того момента, пока разговор со студентами не коснулся войны. Немецкая молодежь к тому времени была сильно наэлектризована идеей искупления вины за преступления военного поколения. В памяти у всех немцев незабываемым оставался акт покаяния Вилли Брандта в 1970 году перед евреями. Канцлер Германии встал тогда на колени у стен бывшего Варшавского гетто. Многие писатели, такие как Гюнтер Грасс, эту идею покаяния активно подняли на щит в своих произведениях. Поколение отцов стали напрямую называть преступным. Поэтому студенты с ходу задали Стахову вопрос, какого года рождения он был. Стахов ответил: 1924 года. После этого между ним и аудиторией возникла стена враждебности. Не помогали никакие аргументы. Студенты не желали его слушать. Для них он являлся солдатом-нацистом.
Тогда Стахов решил ответить им книгой. Так возник роман «Маленький Кваст». Этот аргумент стал для меня определяющим, поскольку роман я читал и был под большим впечатлением от него.
Даниилу Александровичу звонил я в этот раз без особого на то желания. Почему-то был убежден, что он меня отбреет, сказав, что само по себе предложение нелепое. Но в очередной раз Гранин изумил меня своей непредсказуемостью. Просто сказал: «Приезжайте и расскажите мне об этой книге». Теперь уже Гранин поставил меня в тупик своим предложением. Как можно пересказать книгу за какой-то час? А вдруг я что-то в ней не так понял и навяжу свое ошибочное восприятие известному писателю. Надо было как-то выходить из этой щекотливой ситуации. Решил еще раз перечитать роман уже с карандашом в руке и постараться найти в нем наиболее значимые места. Перевел два интересных эпизода и был готов вручить их Гранину.
Тут необходимо одно отступление. Думаю, со мною согласятся те, кто имел счастье гулять с Даниилом Граниным (именно так я бы хотел определить это чувство). Я специально употребляю слово «гулять», так как именно его особенно вкусно выговаривает Гранин в таких случаях. Это его слово. Для меня такие прогулки с ним – это одновременно наслаждение и мучение. Первое – это радостное чувство от общения с большим человеком. С другой стороны, он буквально выворачивает тебя наизнанку своими вопросами, и ты, сам того не осознавая, раскрываешься перед ним в том аспекте, который ему необходим на данный момент.
В этот раз Гранин прогулял меня до галантерейного магазина в сторону крейсера «Авроры». Петроградская сторона, где он живет уже многие годы, – одно из любимых мест его Петербурга. Большинство из нас ходят по этим улицам, не замечая их очарования. Гранин гуляет с наслаждением, радуясь общению с любимым городом. И это чувство, когда идешь вместе с ним, передается также и тебе. Во всяком случае, со мною так бывало всегда. За те полчаса, что мы шли до магазина то ли за рубашкой, то ли за носками (точно не помню, знаю, что ничего Гранин так и не купил), он терпеливо, не прерывая меня ни словом, выслушал мой рассказ о «Маленьком Квасте». На обратном пути говорил уже он, но на другие темы. С романом было покончено. Прощаясь, перед его домом я передал ему несколько листков с двумя переведенными эпизодами. На том с ним и расстался, так и не получив ответа на просьбу Стахова. Я понимал, что, видимо, мой рассказ не впечатлил Даниила Александровича, поэтому надежда оставалась только на то, что эпизоды заинтересуют его. Вот что в них было.
Эпизод первый.
Однажды после обеда Хаберле отдал распоряжение: «Через час пьянка. Форма одежды – белый смокинг ценителя спиртного».
Это означало, что они должны были вывернуть на грязно-белую сторону свои маскхалаты. Были открыты банки сардин, нарезан хлеб и сало. На стол поставлены персики, вымоченные в водке, а также дьявольский напиток под названием «Яд из дремучего леса».
В качестве гостей был приглашен обер-ефрейтор Михель, «поскольку он образцово научил ефрейтора Кваста стрелять из пулемета МГ-34, и тому удалось подавить пулеметное гнездо русских». Кроме него, был приглашен один из разведчиков второй роты в награду за его донесение о том, что «благодаря разведданным группы перехвата телефонных переговоров уцелело не менее полуроты солдат». Пригласили еще и двух переводчиков. Хассель сам лично разнес и вручил эти приглашения.
Ближе к вечеру все сели за стол. Начало было положено стаканом водки. Затем Хеберле открыл так называемое «слушание Дела». Сначала были распределены роли: Хеберле был судьей, Хассель и Занд – присяжными, Хапф – обвинителем, а Кваст – защитником. Переводчики выступали свидетелями, а гости – публикой. Обвиняемый отсутствовал. Это был русский Иван. Причина его отсутствия была признана уважительной: «вследствие труднопреодолимых условий местности». Его интересы представлял Кваст.
Обвинение гласило: Иван преднамеренно мешает пребыванию на свежем воздухе в летнее время. Он препятствует приему пищи в установленные часы, легкомысленно обращаясь при этом со своим оружием. Он производит бессмысленный шум. Коварно использует дьявольскую силу десятков миллионов большевистских комаров, которые в летнюю пору посягают на самое ценное, что только есть в мире: на немецкую кровь!
