Уходящие в вечность
Чем больше было выпито, тем бессмысленнее становились изречения, которые во всю силу своих легких выкрикивали представители болотной юстиции. Аргументы Кваста в оправдание действий русских воспринимались обвинителем как государственная измена. Публика и присяжные почти падали со скамеек от смеха и восторга. Хеберле с ревом нападал на Хапфа: «Если вы и дальше будете так неуклюже выдвигать свои обвинения, то я оправдаю Ивана, и мы все пойдем домой!» На это фельдфебель еле разборчиво лепетал: «Это хорошо. Так ли нам нужен этот Ленинград? Давайте спросим честно, что мы вообще забыли в этой России?» Занд наставительно заметил: «Водку!»
Хеберле набросился с упреками на Кваста: «При чем тут Бисмарк? Вы прибегаете к пропагандистским лозунгам в защиту Красной армии, вы комиссар!» А Хассель угрожающе воскликнул: «Что подумает о вас фюрер, товарищ Квастов?» Михель заорал: «Я не вижу никакого фюрера. Кто-нибудь видит здесь фюрера? Я полагаю, что он-то как раз ищет свою, одному ему нужную войну. Но даже в самом дерьмовом месте он не сможет ее отыскать!» Ливен закричал: «Ты хочешь сказать, что он ее потерял? Так ведь получается, если он не может ее найти». На это Михель возразил: «Я? Это сказал ты сам своим языком без костей! Ребята, дайте Ливену что-нибудь выпить, пока глотка у него еще работает!»
Наконец Хеберле вынес решение относительно Ивана: «Наш собрат по болотной жизни приговаривается к запрету на стрельбу. Он должен немедленно представить нам своих телефонисток!» С этими словами Хеберле, качаясь, поднялся, криво нахлобучил на голову пилотку и, пробурчав: «Я скажу ему это сам», вывалился за дверь.
Кваст быстро бросил изумленной пьяной компании: «Так мы его здесь враз потеряем, если вовремя не остановим!» Шатаясь, они вывалились друг за другом наружу. Хеберле взобрался на крышу блиндажа. Теперь он стоял там, выпрямившись, с расставленными руками и собирался начать речь. Хассель и Кваст рванули его за ноги. Как мешок он свалился в проход. С улюлюканьем один за другим они попадали вслед за ним в узкую траншею. И в то же самое время по меньшей мере три пулемета открыли по ним огонь. Икая, Хаберле пробормотал: «Иван нарушил правила игры. Полное бескультурье!»
Эпизод второй.
Перед входом на пост охранения из грязи торчит высокий пень. Раздатчик еды, неотесанный, глуповатый парень бросает на него термос с едой и открывает крышку. На дне лежат порции бутербродов с тонким слоем маргарина, но зато на них положена толщиной в палец бледно-розовая «резиновая» колбаса. Раздатчик кричит: «Можно брать по три порции. Теперь еды хватит на всех».
Кваст чувствует растущую тошноту и ярость. Не потому, что этот парень с таким циничным равнодушием воспринимает потери последних часов. И не из-за того, что эта еда не вызывает у него аппетита.
Но всего лишь в нескольких метрах от пня, раскинув руки, лежит убитый солдат из русской штурмовой роты, которой удалось прорваться до самой железнодорожной насыпи, где она все-таки была остановлена убийственным огнем оборонявшихся немецких солдат. Гренадеры обороняли насыпь, ведя огонь из замаскированных амбразур, устроенных в лесных укрытиях.
Кваст медленно отодвигает в сторону кусок «резиновой» колбасы и в оцепенении смотрит на русского. Перед ним лежит юноша с прекрасным утонченным профилем. Светлые густые волосы покрыты запекшейся кровью. Тонкий нос кажется прозрачным. Пустые глаза направлены на розовато-синее вечернее небо, по которому медленно плывут белые облака, напоминающие своими очертаниями корабли. Узкие детские пальчики все еще судорожно охватывают винтовку с грубо обтесанным прикладом. Жук осторожно, на ощупь, пробирается через бледно-желтую ушную раковину. Верхняя губа немного приподнята. Квасту кажется, что он ощущает то упоение, которое испытывал юноша в момент броска через насыпь. Гордость от чувства, что он первым прорвется к немецким позициям. Ужас в тот момент, когда он внезапно осознал, что вместе с другими своими товарищами попадет под перекрестный огонь. В последний миг понимание предстоящей смерти.
Кваст видит себя самого, лежащего там. Он думает: русский выглядит как любой из моих одноклассников, так, будто я вместе с ним ходил в школу, и мы вместе играли в футбол. Кроме военной формы, нас ничего больше не отличает.
Русских называют недочеловеками. «Те, кто сейчас сидят в Германии, не имеют об этом ни малейшего представления», – продолжает размышлять Кваст. Его охватывает горечь, к которой примешивается злость. И когда он, стиснув зубы, идет к себе в блиндаж и молча садится у стены, то не может избавиться от мучительного вопроса: а правильно ли он все оценивает? Погибший русский юноша ему намного ближе, чем такое дерьмо, как полковник Гайершнабель, обер-лейтенант Эльберг, штабс-вахтмейстер Шак или гауптвахтмейстер Бригель.
Граница понимания всего этого находится не на переднем крае боевых действий. Реальная граница проходит совсем в другом месте.
Через несколько дней раздался телефонный звонок. Гранин, как всегда, был конкретен: «Приезжайте, я подготовил предисловие». По своей военной привычке ехал я на эту встречу подготовленным. Взял с собой не только бумагу для записи, но и диктофон. Как оказалось, не зря. Даниил Александрович сразу же приступил к делу. Никакого текста не было. Гранин просто размышлял вслух.
По существу, он вел беседу, но не со мной, а со Стаховым. Это был их разговор, в котором мне была отведена роль стенографиста и переводчика. Вот что сказал солдат Второй мировой войны своему бывшему недругу и сегодняшнему соратнику-гуманисту по писательскому ремеслу:
«Воспоминаний немецких солдат о Второй мировой войне написано множество. Среди них есть книги и тех, кто участвовал в блокаде Ленинграда: кто стрелял по городу и кто бомбил его в течение 1941–1944 годов.
Книга Хассо Г. Стахова «Маленький Кваст» была для меня особенно интересной, потому что он воевал примерно на том же участке фронта, что и я, но с другой стороны.
Но не это главное. Признаюсь, что я и до Стахова встречал и в литературе, да и в жизни немцев, которые стояли напротив наших позиций, стреляли в нас так же, как и мы в них.
Книга Стахова была для меня замечательной не просто этим совпадением. Пожалуй, впервые я столкнулся с тем, что немецкий солдат, который был для меня мишенью, всего лишь врагом, оказался к тому же и человеком. Он размышляет, старается понять, что это за война, зачем она нужна, в том числе и лично ему. Там, на той стороне, тоже смеются, отпускают шутки по поводу Ивана, как и мы шутили по поводу Фрица. Мерзнут до обморожений, пишут письма, ждут их от родных и близких.
Чем дальше читаешь, тем больше это сходство завораживает. Сейчас, спустя 60 лет после той войны, может быть, это открытие покажется не столь уже большим откровением. Но в нашей советской и постсоветской литературе мы никогда не пытались увидеть в немецком солдате человеческое существо, столь схожее с нами. Те же чувства, те же невзгоды и ту же страдающую плоть.
Может быть, еще лет тридцать назад я бы не воспринял подобный рассказ так, как воспринимаю сегодня. Это не примирение, это, скорее, понимание. И еще это узнавание. Через героя книги я вспоминаю и себя, узнаю и свои фронтовые будни.
Отчасти, конечно, чудо, что мы оба, рядовые солдаты, выжили, уцелели в этой мясорубке.
Именно солдатское мировосприятие той войны под Ленинградом для меня особенно важно. Рядовой солдат, такой же, как и я, зачастую вынужденный служить лишь пушечным мясом, – это сходство особенно удивляет. Конечно, при всей непримиримости, во всяком случае моей, к тем оккупантам, которые обрекали Ленинград на голодную смерть.
Оказывается, у немецких солдат были жены, матери, была любовь, тоска. Там были не только нацисты. Там были жертвы. Они погибали так же, как умирали мои однополчане, так же в ужасе прижимались к земле во время артиллерийских обстрелов. Пусть к чужой земле, но ища у нее защиты.
Стахов был добровольцем, так же как и я. У нас была разная идеология. Но если бы нас обоих убило, наши кости одинаково гнили бы под Ленинградом.
Наверное, наш страх и ужас перед летящим снарядом был тоже одинаков.
Я думаю, что такие книги, как «Маленький Кваст», нужны и сегодня. В них дорого общечеловеческое начало. И тот давний вывод, который никак не может усвоить человечество: захватнические войны – бессмысленны».
В 2005 году роман «Маленький Кваст» вновь появился на прилавках книжных магазинов Германии. На этот раз с предисловием русского писателя-фронтовика. Может быть, со временем он будет полностью переведен и издан на русском языке. Этого бы очень хотелось.
На войне бывает и такое
Работа в петербургском центре «Примирение» была мне дорога еще и потому, что зачастую приносила приятные сюрпризы. Нередко это были истории, связанные с проявлением человечности людьми в солдатских шинелях. Может быть, войны в конце концов и прекращаются потому, что люди не расчеловечиваются даже в самых суровых условиях. Такого рода истории мне до сих приходится выслушивать и получать в виде писем от бывших солдат по обе стороны фронта, от родственников погибших, от жителей, находившихся на оккупированных территориях. Меня особенно обрадовало письмо, присланное бывшим немецким солдатом Гейнцем Йенеке. В нем он рассказал о крестинах русской девочки в подвале церкви в Урицке под Ленинградом осенью 1941 года.
Вот как это случилось. В середине сентября 1941 года наступление немецких войск на Ленинград захлебнулось. 16 сентября, как вспоминает бывший связист Йенеке, в подвале местной церкви в Урицке в юго-западном предместье Ленинграда был оборудован командный пункт одного из полков 58-й немецкой пехотной дивизии. После ожесточенных боев наконец наступило затишье. Остатки русского местного населения ютились поблизости в вырытых щелях на своих приусадебных участках. В один из дней командиру полка полковнику фон Девитцу доложили, что в одном из таких укрытий молодая русская женщина произвела на свет младенца. Полковник не лишен был юмора, отреагировав на это словами: «Всего неделю под Ленинградом – и уже первое солдатское дитя». Тем не менее он распорядился выделить отдельный угол в подвале, отгородив его плащ-палаткой для матери и ребенка.
До прихода врача кто-то, бегло взглянув на младенца, констатировал, что родился мальчик. Так как полковник был наречен при крещении Станиславом и взял на себя опекунство, то было решено этим же именем назвать и ребенка. Однако подошедший к тому времени полковой врач констатировал, что родилась девочка, которую дивизионный лютеранский священник затем окрестил именем Станислава. Все это Йенеке наблюдал издали, сидя в подвале у своей радиостанции.
Через некоторое время мать с ребенком отправили в безопасное место в Красное Село, а полковник фон Девитц вплоть до своего откомандирования уже в звании генерала в Венгрию постоянно интересовался судьбой своей крестницы. Сегодня Станиславе, если бы она благополучно пережила войну, могло бы быть уже за 70 лет. Фон Девитц дожил только до 56 лет, умерев в русском плену под Воркутой. На этом можно было бы поставить точку, если бы не волновал вопрос: а вдруг Станислава живет до сих пор? Где она, как сложилась ее судьба? Знает ли она, кто дал ей такую своеобразную путевку в жизнь?
В конце своего письма Гейнц Йенеке написал мне: «Большинство из моих боевых товарищей заплатили жизнью за войну против вашей Родины. Теперь они получили право на достойное упокоение на солдатском кладбище в деревне Сологубовка под Санкт-Петербургом. Благодарю вас и всех ваших земляков за помощь в создании этого кладбища. Могу лишь представить, насколько тяжело было это осуществить».
Мне же в свою очередь захотелось выразить признательность Гейнцу Йенеке и его сослуживцам, которые в суровых военных условиях проявили человечность. Потому я и решил рассказать эту историю.
Не судите…
Почему они лежат рядом, мне было понятно. На воинских кладбищах однополчане всегда покоятся бок о бок. Эти два солдата, судя по всему, были из одной воинской части. Не укладывалось в голове другое: почему они не были врагами, ведь один из них немец, а другой – русский. Они обязаны были воевать по разным сторонам фронта.
В эту поездку по Германии меня откомандировал Совет ветеранов Санкт-Петербурга. Мне поручили узнать, в каком состоянии находятся там захоронения советских солдат. Акция называлась «Цветок на русскую могилу». Проехал я всю Германию с севера на юг. Посетил и крупнейшие в Западной Германии советские воинские мемориалы в Штукенброке и Берген-Бельзене. В войну это были лагеря военнопленных. Десятки тысяч советских солдат сгинули в лагерных печах. Побывал также и на крохотных солдатских захоронениях, устроенных прямо на городских кладбищах. Советским людям, погибшим в неволе, там отведены отдельные участки, за которыми ухаживают городские власти.
В Германии огромное количество немецких и иностранных воинских кладбищ. Куда ни кинь взгляд, везде солдатские погосты, начиная от наполеоновских войн до наших дней. В центре Ганновера, к примеру, до сих пор сохраняется могила казака Еремеева. Он похоронен был у местной кирхи в 1813 году, когда Россия победоносно гнала войска Наполеона к Парижу. Немцы, показывая могилу русского казака, всегда подчеркивают, что в этот период войска Кутузова и Блюхера были союзниками.
На крупном воинском захоронении Гамбурга в городском районе Ольсдорф могилы советских и немецких солдат разделены кладбищенскими участками. Границами между ними являются небольшие дорожки. Когда видишь их рядом, это производит впечатление. Уход за всеми солдатскими могилами одинаков: везде прибрано, дорожки подметены, памятные надгробия имеют четкие надписи. Невольно возникает ощущение, что сделано это для сохранения памяти. Погибшие солдаты здесь уже не враги, а жертвы войны. Их всех примирила смерть. Воинские захоронения являются назиданием потомкам: это своеобразная прививка от войны.
Такие мысли крутились в моей голове, когда я шел вместе со знакомым немецким ветераном войны по городскому кладбищу курортного городка Бад-Липпшпринге недалеко от Ганновера. Случайно бросив взгляд вправо, я увидел два одинаковых надгробия в форме старинного немецкого Железного креста. Этим орденом традиционно со времен битвы под Кульмом в 1807 году награждали немецких солдат. Этот обычай сохранялся и в последнюю войну. Под одним из крестов покоился обер-ефрейтор Иоганн Циммер. Надпись свидетельствовала, что происходил он из Нидерштедена. Другое надгробие принадлежало русскому человеку, рядовому Анатолию Максимову. Место рождения моего соотечественника указано не было. Они были ровесниками, и оба погибли в цветущем возрасте. Не дотянули даже до четверти века. Глядя на эти две могилы, я вдруг задумался над тем, насколько все сложно и запутанно было в той далекой уже для нас войне. Невольно возник вопрос: почему этот русский человек воевал на стороне противника?
Отчего Иоганн Циммер надел форму солдата вермахта, понятно: он немец. А вот зачем Анатолий Максимов облачился в немецкое обмундирование? На этот вопрос, видимо, уже никогда не будет ответа. Ясно лишь одно: весной 1945 года он погиб в немецком мундире. Вместе с другими солдатами вермахта он отражал наступление британских войск на небольшой курортный городок Бад-Липпшпринге юго-западнее Ганновера.
Вернувшись в Россию, я не раз брал в руки эту фотографию, не отпускала она меня. Что-то говорило: должно быть объяснение всему этому. Возникали новые вопросы. Как Максимов оказался в Германии? Живы ли его родственники? Знала ли его мать, что он надел форму врага? Знают ли об этом его родственники, родившиеся уже после войны? Или же он для них числится пропавшим без вести советским солдатом? И наконец, самый главный вопрос: какова тяжесть вины его за предательство своей родины?
Кажется, я все же нашел ответ на этот главный вопрос. До меня его тысячелетиями искали и находили люди разных национальностей. Кто-то раньше, кто-то потом приходил к пониманию: «Не судите, да не судимы будете».
Несостоявшийся расстрел
Вот история, которую я узнал от бывшего немецкого солдатаМихаэля Загера. «В конце ноября 1942 года мы ждали, когда последует приказ на выдвижение к линии фронта. Уже несколько дней я отдыхал в обозе нашей роты в станице Нефтяная на Северном Кавказе. Наше пулеметное отделение также ждало, к какой из рот мы будем теперь приданы.
Как вдруг после полудня передо мной внезапно возник унтер-офицер Эрнст Шмид. Рядом с ним стояли двое пленных русских в военной форме. Унтер-офицер приказал мне: «Ефрейтор Загер! Следуйте за мной. Нам велено расстрелять этих русских». Помимо меня, Шмид отрядил еще одного солдата-обозника. Быстро собравшись, мы вышли из станицы. Кандидаты на тот свет следовали перед нами, держа в руках лопаты и кирки, взятые в станице у местных жителей.
Был прекрасный солнечный ноябрьский день. В моей голове непрестанно вертелись мысли: как избежать всего этого и объяснить унтер-офицеру, что я не хочу в этом участвовать. Вначале мы шли молча, как вдруг унтер-офицер сказал: «Мы не станем их расстреливать. Дадим им возможность убежать». Для меня эти слова были огромным облегчением, будто гора упала с плеч.
У опушки леса мы остановились. На лицах пленных читался ужас. Жестикулируя, мы дали им понять, что они должны копать в этом месте яму. Но после того, как последует команда «Огонь» и мы выстрелим в воздух, они должны будут броситься в сторону леса. Не знаю, поверили ли этому пленные. Что думали они в тот момент, роя себе могилу? Какой смертельный страх должны были при этом испытывать? Нам это было неизвестно.
Но мы ведь и сами были в опасности. Мы обязаны были заставить их рыть эту могилу. Наши выстрелы должны были быть услышаны в станице. Это следовало сделать после того, как вырыли бы яму те, кого мы должны были расстрелять. Иначе возникло бы подозрение в том, что мы не выполнили приказ. Так оно и случилось. После того как яма была вырыта, мы выстрелили в воздух из карабинов, а унтер-офицер добавил еще очередь из своего пистолета-пулемета. Несколько секунд русские в ужасе смотрели на нас, после чего побросали свои инструменты и со всех ног кинулись в лес.
Некоторое время мы еще стояли у этого места. Если кто-либо думает, что мы в тот момент рассуждали о том, что означает невыполнение приказа в данной ситуации, дискутировали о Женевской конвенции по вопросам ведения войн, тот ошибается. Мне было тогда чуть больше двадцати лет, и обо всех таких высоких материях я тогда и не помышлял. В той ситуации мы поступили так, как нам подсказывала совесть: «Преступно убивать безоружных людей». Мой товарищ-обозник и я действительно были счастливы оттого, что унтер-офицер Шмид придерживался такого же мнения.
Сегодня я вспоминаю об этом событии в связи с выставкой «Преступления вермахта 1941–1945», которая недавно была организована в Германии и вызвала большие споры. Посетив ее, я убедился, что далеко не все солдаты поступали в подобных ситуациях так, как мы это сделали в станице Нефтяная. Но упаси меня бог быть судьей людям в их поступках!
Мне хотелось бы завершить этот рассказ. Склон горы, где имитировался расстрел, был покрыт перелеском, в эту пору поздней осени там лежало много листвы. Мы сгребли ее в кучу и ссыпали в вырытую яму, затем утрамбовали. После чего покинули место несостоявшейся казни. В станице никто не стал нас о ней расспрашивать, в том числе и офицеры, отдавшие приказ на экзекуцию.
С того случая на Кавказе прошло уже очень много лет, но я все не могу забыть станицу Нефтяную. Время от времени снова задумываюсь над тем, как сложилась судьба пленных русских солдат, которым мы позволили убежать? Удалось ли им пережить ужасную войну или же смерть настигла их в конце концов? Как поступили бы они с немецкими солдатами, если бы с ними случилось подобное? Может быть, помня о человеческом отношении к ним, они тоже спасли бы жизнь своим врагам?»
Этот рассказ я взял из книги Михаэля Загера на немецком языке «Юность, перемолотая войной», которую он прислал мне в Петербург. В письме, приложенном к посылке, он написал: «Я подарил себе эту книгу в 2001 году на 80-летие. Это мое собственное издание».
Михаэль Загер попросил меня честно высказать мнение о ее содержании, в том числе и критику. Я охотно это сделал. Свое мнение я выразил несколькими словами: «Спасибо Вам, уважаемый господин Загер, за Вашу человечность!»
Обед с Гюнтером Грассом
Если бы мне сказали, что буду приглашен на обед с лауреатом Нобелевской премии, немецким писателем Гюнтером Грассом, я бы воспринял это как шутку. Тем не менее прошедшая встреча отложилась в голове достаточно отчетливо, да и желудок подтверждает, что я недавно плотно поел. Поэтому спешу по горячим следам поделиться своими впечатлениями.
Началось все с того, что мой хороший приятель, писатель Николай Прокудин, сообщил, что в Санкт-Петербург приехал Гюнтер Грасс. Вместе с нашим питерским классиком Даниилом Граниным он должен был провести семинар для молодых литераторов из России и Германии. Хотя по возрасту я уже далеко не молодой человек, тем не менее решил тоже подключиться к данному мероприятию.
Грасс уже несколько лет притягивает меня к себе как автор романа «Траектория краба», рассказывающего о катастрофе немецкого лайнера «Вильгельм Густлоф». Тот был потоплен в январе 1945 года нашей советской подводной лодкой под командованием Александра Маринеско. Под впечатлением романа, который мне удалось прочитать на немецком языке сразу же после выхода в 2002 году, я еще больше углубился в тему «атаки века», как у нас называют это событие. Стал искать немецкий перевод английской книги «Ужасная ночь», на которую в своем романе как раз и ссылался Гюнтер Грасс. Английская книжка увлекла меня своим построением в духе детективного жанра, а также явной симпатией к советским подводникам, союзниками которых в войну были англичане. Маринеско в ней был назван дословно «бриллиантовым командиром подводной лодки». Это выражение мне настолько понравилось, что я его так и перенес в русскую версию этой книги, которая вышла в 2005 году в моем переводе в издательском доме «Нева» под названием «Правда о Вильгельме Густлофе».
И вот теперь появилась возможность не только увидеть классика современной немецкой литературы, но и подарить ему русское издание той самой английской книги. Не откладывая дела в долгий ящик, я тут же сочинил письмо директору Института Гете в Санкт-Петербурге доктору Ральфу Эппенедеру, попросив его содействовать такой встрече. Рассчитывал самое большее на несколько минут общения. И вдруг получил известие, что Институт Гете приглашает меня на обед с Гюнтером Грассом в перерыве между занятиями семинара. Думаю, что эти 60 минут общения с живым немецким классиком никогда не забуду. Не сомневаюсь, что утомил его своим напором и расспросами, но делал я это сознательно. Ведь такой шанс бывает раз в жизни, и негоже было его упускать. Я обязан был прояснить для себя то, что вызывало у меня вопросы и недопонимание в теме «Маринеско против Густлофа». Именно с таким названием мне хочется подготовить собственную книгу. Материала на базе наших и немецких источников собрано уже много, причем в основном нигде не опубликованного. С фактографической точки зрения многое уже достаточно ясно, но все более интересной становится тема философского осмысления эпизода, случившегося январской ночью в водах Балтийского моря. Хочется понять, где проходит грань между подвигом и трагедией. У нас потопление «Вильгельма Густлофа» с советских времен однозначно классифицируется как подвиг. Правда, упор при этом делается на уничтожении фашистских подводников и опускается факт присутствия на корабле немецких беженцев, а их, как недавно было установлено, погибло девять с лишним тысяч человек. В основном это были женщины и дети. В Германии гибель лайнера считается самой крупной человеческой трагедией на море, превосходящей катастрофу «Титаника» в шесть раз.
Ясного ответа от Гюнтера Грасса я так, правда, и не добился. Однако услышал из его уст слово, которого мне не хватало для осмысления отношения немецкого писателя к личности Маринеско. По-немецки прозвучало unbequem, то есть – «неудобный», «мешающий» и даже «неугодный». Характеризуя других персонажей своего романа «Траектория краба», вокруг которых он выстроил сюжетную линию, а именно нацистского функционера в Швейцарии Вильгельма Густлофа и его убийцу – еврейского студента Давида Франкфуртера, Грасс без тени сомнения назвал их «фанатиками». А вот Маринеско оказался для него более сложной фигурой – он ему неудобен и непонятен. Если перенестись в сегодняшнее время, то характеристика Грасса без помех может распространяться на среднестатистического россиянина. Мы, русские, непонятны тем, кто в Европе. Мы неудобны, мешаем своим присутствием, а потому чужды и подчас даже неугодны. За это нас чаще всего и не жалуют там, а проще говоря, не любят. Но никуда не денешься, с Россией приходится считаться.
