«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Автор отмечает, что со временем сложилась и тенденция выпускать циклы романов: прикажете их именовать роман—цикл романов?

Вводя явно горбатое определение, В. И. Мильдон умиляется якобы подчеркнутой свободой повествования для художников. Обычно бывает так, что писателям становится тесен приевшийся канон, и они начинают бунтовать против него. Но как бунтовать против «канона» еще в процессе его формирования?

В трактовке лермонтовского произведения Б. М. Эйхенбаум идет странным путем, саму структурную форму романа как жанра извлекая из особенностей «Героя нашего времени» (родовое выводя из видового, не наоборот). Он размышляет о взаимодополняющих достоинствах повествования, «исповедальной» и от лица рассказчиков (они действительно использованы Лермонтовым). «Третью форму» от лица незримого эпического повествователя, наиболее характерную для романа, Б. М. Эйхенбаум отводит, полагая, что «она пришла в литературу и укрепилась в ней позднее…», между тем как в неоконченных романах «Вадим» и «Княгиня Лиговская», предшествовавших «Герою…», Лермонтов пробовал применить именно ее (романы не завершены, надо полагать, отнюдь не из-за разочарования автора в форме повествования от третьего лица).

Колебания Б. М. Эйхенбаума берет на заметку и склонность к восприятию произведения циклом решительно осуждает К. Н. Григорьян. Он припоминает, что в изданных в 1924 году журнальной статье и книге о Лермонтове ученый высказывался определеннее («“Герой нашего времени” – не роман, а сборник новелл, внешне объединенных фигурой Печорина»); однако и прежняя, и подновленная позиция осуждается за отступление от канона; только беда: канон не слишком убедителен: «Если придавать особое значение словам автора “Героя нашего времени” о том, что в руках у него “осталась еще толстая тетрадь”, где рассказана “вся жизнь” Печорина, понимать их в прямом смысле, то тогда окажется, что “Герой нашего романа” состоит из отдельных фрагментов, из эпизодов биографии героя, что, следовательно, романа Лермонтова как законченного произведения нет, что перед нами лишь “цикл повестей, собранных вокруг одного героя” <Б. М. Эйхенбаум>, что противоречит концепции Белинского и даже обыкновенному читательскому восприятию»[24 - Григорьян К. Н. Лермонтов и его роман «Герой нашего времени» – Л.: Наука, 1975. С. 193.].

Тут сплошная путаница. Отождествляются автор книги и один из рассказчиков, странствующий офицер (связь между ними безусловна, и все-таки это не один образ, а два; о связи между ними будет разговор особый). Смешиваются реальная и гипотетическая творческие истории произведения. Как понимать «особое значение» сообщения о неопубликованной (а фактически несуществующей) «толстой тетради» Печорина? Сообщение – реальный факт, в таком «значении» оно и должно быть осмыслено. В суждениях К. Н. Григорьяна просвечивает убеждение: если бы «Герой нашего времени» был опубликован с добавлением «толстой тетради», никаких сомнений в наименовании его романом быть не могло, а укороченный вариант и соблазняет видеть «лишь цикл повестей». Но тут значительна не длина произведения, а его художественная структура. Ранняя смерть писателя оставляет открытым вопрос, было ли у Лермонтова намерение продолжить «общение» с Печориным (таковое маловероятно; смерть не допустила поэта исполнить новый, другой обширный замысел). Зато категорично можно утверждать, что опубликованное произведение надо воспринимать завершенным и самостоятельным, но ни в коем случае не фрагментом незавершенного замысла.

Было бы опрометчиво считать «заготовкой» для продолжения или дополнения в будущем «Героя нашего времени» неоконченный роман «Княгиня Лиговская»: «“Героя нашего времени” никак нельзя рассматривать как простое продолжение “Княгини Лиговской”. Это романы двух разных типов. “Светская повесть” и “аналитический роман” не одно и то же. Образы героев даны разными методами, и поэтому, несмотря на общность имен, – это два разных героя. Нельзя реконструировать биографию Печорина из “Героя нашего времени” по данным “Княгини Лиговской”. Общность материала, даже если она и была, не могла создать общности персонажей»[25 - Томашевский Б. Проза Лермонтова и западно-европейская литературная традиция. – С. 507.].

К. Н. Григорьян категорично защищает принятое обозначение «роман», но сопровождает это обозначение опрометчивыми трактовками, которые в сущности разрушают такое толкование. Вот вкусовая накладка: «При чтении романа Лермонтова создается впечатление, что он вылился непосредственно из взволнованной груди в едином порыве вдохновения. Это тот случай, когда форму произведения меньше всего можно сводить к сумме приемов, к голой технике» (с. 194). Тут говорит азарт читателя, фиксируется втягивающий интерес к чтению лермонтовской книги. Но не приводит к добру стремление сказать красиво. Касается это и защищаемого понятия: романы «на едином порыве вдохновения» не пишутся и очень редко на едином порыве читаются. Что же касается лермонтовской книги, то размышление просто не соответствует действительности, поскольку книга начиналась не с общего замысла, а складывалась постепенно, частями, с изменением первоначального намерения, никак не «в едином порыве вдохновения».

Можно было бы принять такое размышление: «Лермонтов как бы не хотел заключить “биографию души” Печорина в строгие жанровые рамки. Это давало автору большую свободу в развитии сюжета, разрешало вольную манеру изложения» (с. 194) – если бы оно носило «антироманный» характер, поскольку сказанное не совместимо с цельностью романного повествования. Еще размышление такого же типа: «Лермонтов в “Герое нашего времени” создал не “гибридный жанр” “путевого очерка с вставной драматической новеллой” <B. В. Виноградов>, а классический образец лирического, психологического романа» (с. 195—196). О лирической природе лермонтовской книги еще будет повод поговорить, но именование лирической специфики книги образцом классического романа опрометчиво: роман – классический жанр эпоса. Так что за вроде бы осознанным закреплением за «Героем нашего времени» традиционного жанрового определения стоит только упрямство исследователя, но ему нет никакого содержательного подкрепления.

Надуманную схему литературного процесса чертит У. Р. Фохт с той разницей, что опорной делает категорию не жанра, как Б. М. Эйхенбаум, а метода: «Первоначально реалистическая проза существовала в малых формах. Они были достаточны при той степени проникновения в сущность характеров и при том охвате материала, какие были возможны на начальной стадии развития реализма. Но полноценной жанровой формой реализма явился роман. На путях от рассказов и повестей к роману мы наблюдаем такую промежуточную стадию, как циклизация малых форм. Таковы “Повести Белкина”, “Миргород”, “Русские ночи”, “Герой нашего времени”»[26 - Фохт У. Р. Лермонтов: Логика творчества. – М.: Наука, 1975. С. 162.]. Это суждение несет явный отпечаток идеологической догматики своего времени, соответственно страдает декларативностью. Сходную мысль исследователь развивает в другой работе уже применительно к жанровой проблеме: «На путях от рассказов и повестей к роману мы наблюдаем такую промежуточную стадию, как циклизация повестей». Лермонтовский «роман состоит еще из пяти самостоятельных произведений, объединенных центральным героем. И после “Героя нашего времени” еще будут появляться романы, построенные в виде циклизации <?> более или менее самостоятельных повестей…»[27 - Фохт У. История души человеческой (Роман «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова) // Вершины: Книга о выдающихся произведениях русской литературы – М.: Дет. лит., 1978. С. 338.]. Построение «в виде циклизации» – стилевая несуразица.

Уже на исходе первая четверть XXI века. Проблема жанра книги Лермонтова теряет актуальность, тем не менее традиционная «романная» трактовка находит подкрепление.

Золтан Хайнади отмечает трудность определения жанровой природы лермонтовской книги: «Для романа Лермонтова трудно найти место в традиционной <!> жанровой иерархии, невозможно подвести его ни под один из существующих жанров. Феномен “Героя нашего времени” следует рассматривать как пограничное явление, существующее на грани жанров. Это не поэма в прозе, не цикл повестей <?>, не роман в новеллах, а свободный роман, требующий не только особого аналитического, но и теоретического рассмотрения»[28 - Хайнади Золтан. Фрагментарная целостность. Роман «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова // Вестник Волгоградского гос. ун-та. Сер. 8. Литературоведение. 2018. № 1 (17).]. Тут правильный ответ отводится, поскольку цикл понимается синонимом «сборника», а это не механическое объединение разнородных произведений, а вторичное жанровое образование, как обосновывают это понятие современные теоретики.

«Фрагментарной целостностью» обладают именно повести цикла. Но когда на такое естественное образование натягивается понятие «роман», оно трещит по всем швам. «…во всех частях произведения отражается целое. Полное герменевтическое понимание достигается путем движения частей к целому и от целого к частям на основе принципа “часть вместо целого” (pars pro toto) и “целое вместо части” (totum pro parte). Для того, чтобы перейти к целому, необходимо совершить акт проецирования смысла целого. Критерием правильности понимания и, соответственно, интерпретации, выступает взаимосогласие отдельного и целого. Целое следует понимать не как непосредственную множественность фрагментов, а как субстанциональное единство частей, обладающих семантической связностью (когезией), не дающее целому распадаться на части. Категорию в данном случае следует понимать в качестве целого, не обязательно цельного» (с. 6). Сказано нечто ужасно умное соответственно сугубо научным стилем. Все это совершенно чуждо непосредственному восприятию. Я прочитал первую повесть; и как я могу понять «смысл целого»? Да до него не так-то просто добраться и после того, как будет прочитана вся книга. А потом надо будет ломать голову, как осуществляется «субстанциональное единство частей». Смысл книги Лермонтова проще понять, если видеть в ней цикл повестей, единство которых обеспечивает диалогическая связь этих повестей.

Дельные наблюдения исследователя вполне может вобрать концепция вторичных жанровых образований.

В. Н. Захаров в статье «“Смелость изобретения” в романе М. Ю. Лермонтова “Герой нашего времени”» проявил смелость в констатации и робость в определении: «Возможно, это было спонтанным художественным открытием, в котором задуманный цикл “кавказских” повестей и рассказов приобрел в творческом осмыслении автора замечательное художественное единство и жанровую целостность романа: общих героев, сюжет, фабулу, систему лейтмотивов, оригинальную композицию, бесконечное углубление смыслов»[29 - Захаров В. Н. «Смелость изобретения» в романе М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // https://cyberleninka.ru. – С. 5.]. Но если цикл (!) обрел целостность романа – этому своеобразию и порадоваться бы, оставив за ним его «циклическое» имя! Но пересилило традиционное наименование…

А. Э. Еремеев заколебался: качнуло на «правильную» сторону: «“Герой нашего времени” – первое в русской прозе произведение, выросшее из цикла повестей (“Бэла”, “Фаталист”, “Тамань”, напечатанных в “Отечественных записках” с 1839 по 1840 гг.), где жанрообразующим центром служит история человека, его душевная и умственная жизнь, взятая изнутри, как процесс»[30 - Еремеев А. Э. «Романная повесть» как жанровое явление в русской прозе первой трети ХIХ века («Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова и «Записки одного молодого человека» А. И. Герцена) // https://ciberleninka.ru. 2016. C. 2.]. Но традиция оказалась весомее: «…скорее всего, это произведение было задумано как роман» (с. 3). (Логично ли: «задумано» как роман, а «вырастало» как цикл повестей?). А что романного в таком наблюдении: «Лермонтов… стремится к принципиальной незавершенности, фрагментарности, отрывочности. Здесь многое сознательно отдается читателю на домысливание. Форма фрагмента связана… с убеждением во всеобщей взаимосвязанности явлений и фактов бытия, в том, что отрывочные части целого… дают вдумчивому читателю представление о целостности мира, являются отражением истории в человеке» (с. 3). Это ли не эквилибристика: берется внятное понятие «повесть», комментируется нечто роману не свойственное, но обращается в эпитет; все это выдается за решение проблемы: «Герой нашего времени» – «романизированная повесть».

(КиберЛенинка рекламирует две мои статьи: «“Герой нашего времени”: роман или цикл?» (2014) и «Как формировался “Герой нашего времени”?» (2015). Изрядное время прошло: никакого отклика…).

Есть «компромиссная» пословица: «Назови хоть горшком, только в печь не ставь». Стало быть, так ли уж важно настаивать на том или ином наименовании? Только ведь чем точнее назовешь, тем лучше поймешь. И вполне возможен встречный вопрос: если какой-то предмет не является горшком, зачем его именовать горшком? Не потому ли Лермонтов не называет свое творение романом, что понимает: его новаторство выходит за пределы «общепризнанных рамок романа»; потому произведение и не имеет авторского обозначения жанра.

Критическое отношение к принятому обозначению жанра пробивается очень робко: нечеткость определения создает препятствия для решения взаимодействующих (в частности – стилевых) проблем. Об этом пишет Р. А. Будагов: «Трудности начинаются уже при установлении жанра произведения, от которого во многом зависит и его стиль». (Конкретизируя это положение, исследователь отождествляет все-таки условного рассказчика «Бэлы» с фактическим автором, Лермонтовым). «…сам Лермонтов устами Печорина осложняет проблему жанра. “Ведь этот журнал пишу я для себя, и, следовательно, все, что я в него ни брошу, будет со временем для меня драгоценным воспоминанием”. Романы “для себя” все же не пишутся. Проблема жанра так просто не решается. Да и сам Лермонтов, как бы независимо от “журнала Печорина”, не стремится определить жанр своего произведения: “…я пишу не повесть (обратим внимание – повесть, а не роман. – Р. Б.), а путевые записки; следовательно, не могу заставить штабс-капитана рассказывать прежде, нежели он начал рассказывать в самом деле”. Все это дает возможность Лермонтову стать автором особого многожанрового произведения, позволяющего писателю создать максимально правдивое повествование: я, писатель, подожду, пока окончит свой рассказ Максим Максимыч, хотя он мой собственный персонаж»[31 - Будагов Р. А. О стилистических ресурсах М. Ю. Лермонтова в «Герое нашего времени» (К 145-летию первой публикации романа) // Филологические науки. 1985. № 1. С. 9.].

Но надо же как-то именовать жанр; исследователь, скрепя сердце, пользуется узаконенным общей практикой термином. И все-таки он не сдерживается: «…стилистические смены, проходящие через весь роман (только для себя, нет, не только для себя, а прежде всего для моих читателей – современных и даже будущих – “когда-нибудь” они прочтут), дают возможность Лермонтову создать роман, жанровое своеобразие которого определить все же трудно. Этот своеобразный “смешанный” жанр позволяет писателю выступить не только в роли бесстрастного наблюдателя современного ему общества, но и в роли его судьи, строгого и остроумного» (с. 10). Тут не хватает только завершающей точки – обоснованного нового определения.

В. Н. Турбин, любитель парадоксов, воспринимал пушкинскую строку «даль свободного романа» «заведомой тавтологией», исходя из убеждения, что «Роман как жанр свободен по природе своей…»[32 - Турбин В. Н. Восприятие и интерпретация Лермонтовым жанровой структуры романа Пушкина «Евгений Онегин» // Вестник Московского ун-та. Филология. 1989. № 5. С. 18.]. Рамки романа широки, но конституционная основа жанра – эпичность. Исследователь красиво пишет: «Пушкин создал роман-симфонию. Лермонтов ответил ему романом-гипотезой» (с. 25). Оценка лермонтовской книги неотчетлива, но в раздробленности его построения можно видеть антироман. В концовке статьи, если заменить привлекательное для В. Н. Турбина обозначение «роман» просто названием произведения, получим новое и выразительное определение: «Герой нашего времени» – «пенталогия, сложившаяся из пяти повестей» (с. 26). Но увы: теория не может держаться на эмоциях.

А. В. Михайлов не посягал на отмену традиционного обозначения жанра лермонтовской книги, но, пользуясь описательным понятием, фактически воспринимал «Героя нашего времени» именно как цикл: «…Даже и нет лучшего определения всего строя “Героя нашего времени”, нежели то, какое, исключительно непреднамеренно, появилось на титульном листе первого издания этого произведения, – это “сочинение” Лермонтова. Относимое ко всякому произведению, выходящему из печати в книжной форме, это слово неожиданно для себя самого наделяется терминологическим смыслом. То, что мы предпочли определить как конфигурацию частей или, может быть, как конфигуративный строй произведения, прекрасно передается словом “со-чинение”, написание которого через дефис интенсифицирует его внутреннюю форму. Со-чинение есть сополагание частей, которые… должны при этом тонко и музыкально соуравновешиваться. Произведение есть буквально со-чинение, т. е. сопоставление хорошо подогнанных друг к другу частей, на какие делится или почленяется через конфигурацию смыслов и через соуравновешивание эстетически тонко воспринятых частей. Итак, “Герой нашего времени” и есть такое со-чинение, и, как роман, он есть преодолевающее остающуюся пока механистичность состава, или набора, частей, со-чинение их в целое»[33 - Михайлов А. В. Обратный перевод. – М.: Языки русской культуры, 2000. С. 304.]. Когда тут идет речь о частях, совершенно очевидно, что они обладают высокой автономией (у Лермонтова это завершенные повести и новеллы) и требовалась забота об их кофигурации. Термин «цикл» лучше поясняет эту ситуацию, чем вкусовое, приспосабливаемое к случаю понятие «со-чинение».

Филологически грамотное определение: «Герой нашего времени» – это не роман, а цикл из двух повестей и трех новелл (рассказов); допустимо (хотя и с натяжкой – выравнивая) сказать: цикл из пяти повестей. Плюс два предисловия (к произведению как целому и к журналу Печорина).

На пути к такому пониманию жанра лермонтовского творения была Т. А. Алпатова, но решающего шага не сделала: «…Многочисленные жанровые истоки “Героя нашего времени” – “кавказская” и “светская” повести, художественный цикл (подобный “Повестям покойного Ивана Петровича Белкина”), путевой очерк, авантюрная новелла, роман-дневник и пр. – также переплавлялись в художественном целом лермонтовского повествования, обретая принципиально новое качество: взятые вместе, эти жанровые формы становились выражением столь сложного отношения к жизни, которое не вмещала ни одна из них в отдельности»[34 - Алпатова Т. А. «История души человеческой» в зеркале повествования. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» и традиции прозы Н. М. Карамзина // Литература в школе. 2008. № 1. С. 8.]. Но надо же и назвать жанр такого оригинального «художественного целого»! Увы, ценная констатация оставлена без обобщающего вывода, а в тексте, без мотивировок, исследовательница просто пользуется традиционным обозначением роман.

Между тем нужно счесть преувеличением утверждение, что жанровые компоненты «переплавляются» в художественном целом: они как раз четко сохраняют свои видовые жанровые различия. «Бэла» своим названием задает тон, но фактически тут, перемежаясь, даны две повести: это и сказ Максима Максимыча об истории любви Печорина и горянки, «кавказская повесть» (!), и путевые записки странствующего офицера. Композиционно главной предстают именно записки, вбирающие в себя пересказ (!) услышанного от дорожного спутника, так что условный автор текста тут один, странствующий офицер. «Тамань» и «Фаталист» – это особняком стоящие целостные новеллы с авантюрным сюжетом. «Максим Максимыч» – это звено записок странствующего офицера, где сведены лицом к лицу все три рассказчика. «Княжна Мери» – это страницы дневника Печорина, содержательно самая существенная из «обнародованных» тетрадь его журнала: «романом» ее именовать вряд ли уместно, а «светской повестью» – уместно вполне. Даже понятие «цикл» исследовательницей задействовано, да в дело не пошло.

У исследователей-«романистов» продолжают накапливаться наблюдения, не соответствущие романному типовому.

О. В. Сливицкая использует традиционное определение жанра без тени сомнения, но ее конкретные наблюдения над «Героем нашего времени» прямо противостоят романным обыкновениям, зато хорошо способны пояснить циклическое построение повествования: «у Лермонтова дискретность, отсутствие плавных переходов, зазубренность повествования – это шаг в сторону с основной <романной!> магистрали, но на свой собственный путь <?>»[35 - Сливицкая О. В. «Идеальная встреча»: Лермонтов и Толстой // Русская литература. 2011. № 3. С. 214.]. Свой путь поясняется: «Поскольку в романе Лермонтова линейность времени как сила, придающая фабуле цельность, разрушена, то и произведение теряет свой единый центр. Поэтому центрированными становятся отдельные части. Внимание не может устремиться к последующему, не задержавшись на том, на что наведен фокус. Это чрезвычайно повышает значение именно этой новеллы, этого эпизода и этой фразы» (с. 39). Ценное наблюдение! Обычно исследователи стремятся подчеркнуть целостность произведения, а тут (диалектически!) отмечена и суверенность частей. А наблюдение еще не исчерпано: «Особенно сильный выброс этой “энергии повествования” <Набоков> заметен в тех точках романа, где ломается линейное время. И тогда происходит резкий скачок на другой уровень повествования (с. 39). Такой прием вполне показывает «циклическое» построение книги, но такое определение жанра исследовательницей не закрепляется.

Если Лермонтов не уточняет жанр своего творения, означает ли это, что мы не можем понять позицию писателя? Авторское определение жанра предвещается редакционным примечанием при публикации в «Отечественных записках» «Фаталиста»: «…М. Ю. Лермонтов в непродолжительном времени издает собрание своих повестей, – и напечатанных, и ненапечатанных»[36 - Лермонтов М. Ю. Сочинения в двух томах. Т. 2. – М.: Правда, 1990. С. 634.]. Заметим: собрание повестей, но не «роман», состоящий из повестей. Можно предполагать, что редакция учитывает волю своего автора. Но К. И. Зайцев (правовед, историк культуры, публицист, богослов) пригибает объявление журнала в свою сторону: «Однако вместо “собрания повестей” перед читателем оказался роман, мастерски “поданный” в образе рассказов, внешне обособленных, но связанных (по выражению Ю. Айхенвальда) “сокровенно органическим единством”, и к тому же роман, самим заглавием своим демонстративно ставящий задачу доказать определенную “тезу”»[37 - Зайцев К. И. О «Герое нашего времени» // Фаталист: Зарубежная Россия и Лермонтов – М.: Русский мир, 1999. С. 110.].

Косвенное, потому что внутреннее, но зато реальное, авторское наименование жанра произведения проникает в текст. Один из рассказчиков, странствующий офицер, застрял во Владыкавказе и, «для развлечения, вздумал записать рассказ Максима Максимыча о Бэле, не воображая, что он будет первым звеном длинной цепи повестей…».

А ведь это авторское определение жанра! И если еще заменим поэтическое «цепь» (на которое опирается и Б. Т. Удодов) на терминологическое «цикл», мы получаем приближенное к реальной творческой истории произведения, отвечающее авторскому сознанию определение. Вот и еще одно фактически авторское (формально – странствующего офицера) определение жанра – в предисловии к журналу Печорина: «Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? – Мой ответ – заглавие этой книги». То же определение включено и в начальное предисловие: «Эта книга испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов». Так что вроде как и нехорошо ломиться в открытую автором дверь: книга – верхнее, одним словом обозначающее то, что составляет нижнее, уточняющее – цикл повестей.

В предисловии обозначение «книга» употребляется и в широком, «внежанровом» значении: «Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь…» Но «всякие книги», как правило, имеют свои жанровые уточнения, тогда как для «Героя нашего времени» «книга и есть обозначение жанра.

Авторское определение жанра выделил В. А. Недзвецкий: «Обратим внимание: создатель “Героя нашего времени” именует его “книгой”… или “сочинением”, но нигде романом, и это, думается… важное указание читателю. <…> Акцентирована беспрецедентность целостной формы (следовательно, и итогового смысла) “сочинения”…»[38 - Недзвецкий В. А. «Герой нашего времени»: становление жанра и смысла // Известия РАН. Сер. лит. и яз. 1997. Т. 56. № 4. С. 3.]. Перед исследователем встала дилемма: «жанровая природа лермонтовской “книги” (и ее отдельных “частей”) сводится либо к циклизации разных, но уже готовых, наличных форм (очерковых, исповеданных и т. п.), либо, в лучшем случае, к “гибридности”, “особой жанровой синтетичности” на той же основе» (с. 3—4). Выбран якобы «лучший случай»: «Если “Герой нашего времени” в конечном счете и отлился в форму романа <?>, то форму отнюдь не готовую, а только становящуюся и становящуюся, заметим сразу, в результате сложного жанрового процесса и на основе различных (в том числе нероманных) жанровых начал» (с. 3).

В. А. Недзвецкий проницательно определил жанровую проблему «Героя нашего времени», увидел должную опору в лермонтовском определении жанра, но груз исследовательской традиции увел его в сторону от единственного верного решения. Одобряемые определения (гибридность, особая жанровая синтетичность) звучат солидно, но бессодержательны, поскольку противоестественно соединение проблематичных романных черт с очевидными внероманными жанровыми началами. Да и как-то плохо сочетаются восприятие лермонтовского творения шедевром русской литературы и отношение к жанру его как к чему-то «не готовому, а только становящемуся».

А ведь любопытно, что в рассуждениях некоторых сторонников-«романистов» проскальзывает определение «цикл», но тут же отводится. Причина такого недоверия к понятию – снаружи: не улавливается разница между циклом и сборником. Но такой взгляд устарел. Не всякий сборник – цикл.

Восприятие «Героя нашего времени» под новым углом зрения не означает слепую отмену накопленного. Наоборот, многие наработки могут быть успешно впитаны новой концепцией, им здесь будет даже вольготнее. Найдется что к ним добавить. У нас речь идет не о переименовании жанра весомого для русской литературы произведения, но о понимании его структуры по существу.

Как формировался цикл Лермонтова

Начнем с творческой истории лермонтовского произведения. К сожалению, из-за отсутствия многих рукописей и авторских свидетельств вся история создания «Героя нашего времени» известна далеко не полностью. Лакуна заполняется домыслом! Опора – обычные аналогии. Например, такие: «…Произведение было задумано и выполнено как целостный роман, отражающий типичные черты “сына века”, а не смонтировано впоследствии из разрозненных, обособленно возникших повестей»[39 - Михайлова Е. Проза Лермонтова. – С. 204.]; «…Роман с самого начала был задуман не как простое сочетание разрозненных частей, а как единое целое, внутренние связи которого определены логикой развития центрального персонажа – аристократа, армейского офицера Печорина»[40 - Щеблыкин И. П. Лермонтов. Жизнь и творчество. – Саратов: Приволжское кн. изд-во, 1990. С. 194.].

Всякими бывают первые толчки, приводящие к замыслу. Пушкин в одном из поздних своих писем назвал «колыбелью» «Онегина» Крым, где поэт был летом 1820 года. Практическая работа над романом в стихах началась в канун лета 1823 года; стало быть, нужно учитывать три года предыстории, когда формировался первоначальный замысел. Роман складывался из глав, отражавших этапы, а иногда только звенья жизни заглавного героя. Сюжетные дозы глав романа можно излагать весьма лаконично. Первая глава: герой поехал – и приехал (за наследством) в деревню. Правда, в главе есть и внутренний сюжет. Представив читателю героя летящим в пыли на почтовых, поэт погружается в ретроспекцию на всю глубину, вплоть до рождения ребенка на брегах Невы, показаны его воспитание и обучение, успешный дебют в светской жизни и, чему не придается достаточное внимание, неожиданное разочарование в ней. Вторая глава: герой подружился с новым соседом Ленским; поскольку тот влюблен в соседку Ольгу Ларину, рисуется и все семейство Лариных. Третья глава: Онегину захотелось глянуть на невесту приятеля – не понравилась. Но визит не остался без следа: в героя влюбилась ольгина сестра Татьяна и написала ему письмо. И т. д[41 - Подробнее см. Никишов Юрий. Непонятый «Евгений Онегин». – СПб.: СУПЕР Изд-во, 2022; он же. Пушкин и Грибоедов. – ЛитРес, https://www. litres.ru/uriy-mihaylovich-nikishov/ pushkin-i-griboedov/, 2022.].

Такое построение не препятствует серьезным изменениям в замысле романа и в изображении персонажей, но все это происходит в рамках единой задачи крупным планом последовательно показать становление заглавного героя. Единой задачи такого типа нет в «Герое нашего времени». Вопреки устоявшемуся мнению можно уверенно утверждать, что как раз работа началась не с замысла того произведения, которое мы видим в итоге.

Публикации «Героя нашего времени» отдельным изданием предшествовала публикация в «Отечественных записках» трех компонентов: «Бэла» (1839, № 3), «Фаталист» (1839, № 11), «Тамань» (1840, № 2). Б. М. Эйхенбаум пробует проверить версию, публиковались ли напечатанные фрагменты в той же последовательности, как были написаны, – и склонен отклонить ее: история написания не соотносится со сроками публикации, не определяет последовательность размещения компонентов в составе целого. Исследователь полагает, что раньше других была написана повесть (новелла) «Тамань», причем именно как отдельное произведение[42 - См.: Эйхенбаум Б. О прозе. О поэзии. – С. 295.]. Б. Т. Удодов разделяет мнение, что основная работа над «Героем нашего времени» началась по возвращении Лермонтова из ссылки в 1838 году, но тоже, полагает он, «Тамань» – вне этого замысла – была написана раньше, в сентябре—декабре 1837 года[43 - См.: Удодов Б. Т. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». – С. 27.]. (Аргументы в подтверждение версии рассмотрим чуть позже).

Надобно добавить, что «Тамань» и сюжетно, и стилистически ближе всего примыкает к наброску «Я в Тифлисе». Этот побочный кавказский (нереализованный) замысел расшифровал И. Л. Андроников: «Сюжет наброска “Я в Тифлисе” с офицером, бросающим в воду по приказанию коварной красавицы труп другого, убитого ею, офицера, с финалом, в котором таинственный преследователь падает с высокого моста в бурную реку, – этот замысел имел больше общего с кавказскими повестями Марлинского и с юношеской прозой самого Лермонтова, чем с будущим журналом Печорина. Работая над “Героем нашего времени”, Лермонтов не только освободил этот первоначальный замысел от густоты романтических красок, но и пересказал это приключение с иронией по адресу романтических повестей»[44 - Андроников Ираклий. Лермонтов в Грузии в 1837 году – М.: Сов. писатель, 1955. С. 119—120.]. Упомянуть об этом захотелось как о знаке настойчивого интереса Лермонтова к поэтической теме Кавказа, воспетого пером Державина и Пушкина; отсюда и разнообразные подходы к теме. Более всего романтических красок как раз в «ранней» «Тамани»[45 - Героиню «Тамани» М. Вайскопф называет «полудемоническая, но притягательная контрабандистка». («Влюбленный демиург. Метафизика и эротика русского романтизма». – М.: Новое литературное обозрение. 2012. С. 249).].

Времени создания «Тамани» принципиальное значение (именно для понимания жанра лермонтовской книги) придает Э. Г. Герштейн[46 - См.: Герштейн Э. «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова. – С. 7.], но занимает иную позицию. Исследовательница сжимает дистанцию между написанием и публикацией «Тамани» (она считает, что повесть написана позже сентября 1839 года), но ее мотивировка неубедительна: «Зрелое мастерство и поэтичность “Тамани” стали предметом восхищения знатоков и любителей с первой же ее публикации в журнале. Вплоть до наших дней она остается образцом совершенной прозы. Трудно себе представить, чтобы этот шедевр был написан раньше “Бэлы”» (с. 10). Думаю, еще труднее представить, что творчество художника идет только линейно по восходящей и вслед за шедевром надо обязательно ждать нового, еще более значительного шедевра. А чем не шедевр «Бэла»?

Версию позднего написания «Тамани» Э. Г. Герштейн подкрепляет таким аргументом. В еженедельнике «Литературные прибавления к “Русскому инвалиду”» «Отечественные записки» поместили программу публикаций на конец 1839 и начало 1840 года. Из лермонтовских произведений здесь указана только повесть «Фаталист». В феврале сверх того была опубликована не значившаяся в программе повесть «Тамань». «Вывод напрашивается сам собой: в сентябре 1839 года она не была еще написана» (с. 11). Однако возможна иная версия: в сентябре 1839 года у Лермонтова еще не было намерения публиковать «Тамань» в составе намечавшейся книги.

Исследовательница настаивает: «Трудно придумать причины, заставившие бы Лермонтова в течение двух лет держать в столе законченную рукопись “Тамани”, если бы этот шедевр был уже создан в конце 1837 года» (с. 20). Но не надо «придумывать» причину; достаточно осмыслить особенности повести.

Тут уместно поставить вопрос: что в «Тамани» предстает главным предметом описания? Выбор из двух: внутренний мир героя-рассказчика – или внешний мир, в который он попал? Ответ подсказан заглавием, единственным в книге географическим. Если бы заглавие подстраивалось под заглавие книги и под складывавшуюся традицию, новелле вся стать была называться «Ундиной»; только она писалась тогда, когда традиции называть повести и новеллы именами активных действующих лиц еще не было; поэт свыкся с первоначальным заглавием и заменять его не захотел.

Есть еще одно чрезвычайно любопытное обстоятельство. Если рассматривать «Тамань» как автономное произведение, здесь все на месте, новелла по праву воспринимается лермонтовским шедевром. Если же смотреть на новеллу сквозь призму книги, куда она встроена, обнаруживается масса противоречий и нестыковок.

Кто здесь рассказчик? Что за вопрос? Новелла включена в Журнал Печорина: это ли не категоричный ответ?

Но Б. М. Эйхенбаум фиксировал: фигура рассказчика не отчетлива – это просто офицер, едущий «по казенной надобности». Кроме того в журнальной публикации есть избыточная с точки зрения характеристики Печорина деталь: рассказчик подает свое любопытство как «вещь, свойственную всем путешествующим и записывающим людям». В окончательном тексте эти приметы из «Тамани» переданы рассказчику повести «Бэла».

Б. Т. Удодов поддерживает мнение, что рассказчик «был первоначально очень близкий автору “странствующий и записывающий офицер”»[47 - Удодов Б. Т. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». – С. 27.]. Имя Печорина в этой повести не упоминается (допустим, не ему же самому себя рекламировать, а по имени к нему здесь просто некому обращаться). Есть фабульные неувязки. «…Из повести “Княжна Мери” известно, что Печорин сослан на Кавказ за какую-то “историю”… Однако герой “Тамани” не похож на ссыльного, только что едущего из Петербурга. Его сопровождает денщик, “линейный казак”; следовательно, офицер уже служит на Кавказе…» (с. 27).

Еще важнее, что герой психологически не таков, каким явится в других повестях. Умудренный хитросплетениями жизни Печорин не действовал бы так прямолинейно, как рассказчик «Тамани». После приключений первой ночи наутро он пустился в прямой допрос слепого: «Ну-ка, слепой чертенок, – сказал я, взяв его за ухо, – говори, куда ты ночью таскался, с узлом, а?» Результат? «Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал…» Старуха за него вступилась. Ничего рассказчик не вызнал. А на что он рассчитывал? Что слепой выдаст своих друзей? Зато себя (как дознаватель) рассказчик скомпрометировал и тем самым поставил под удар. Этого ему оказалось мало, но не нулевой, а отрицательный результат дал его новый допрос, на этот раз «ундины»: «“Экая скрытная! а вот я кое-что про тебя узнал”. (Она не изменилась в лице, не пошевельнула губами, как будто не об ней дело.) “Я узнал, что ты вчера ночью ходила на берег”. И тут я очень важно пересказал ей все, что видел, думая смутить ее – нимало! Она захохотала во все горло. “Много видели, да мало знаете, а что знаете, так держите под замочком”. – “А если б я, например, вздумал донести коменданту?” – и тут я сделал очень серьезную, даже строгую мину. Она вдруг прыгнула, запела и скрылась, как птичка, выпугнутая из кустарника. Последние слова мои были вовсе не у места; я тогда не подозревал их важности, но впоследствии имел случай в них раскаяться». «История с “ундиной” и слепым мальчиком осмысливается Печориным и в ироническом плане, причем ирония направлена на самого героя»[48 - Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. – С. 249, сноска.].

Так примитивно поступает знаток женщин, который в «Княжне Мери» написал: «Нет ничего парадоксальнее женского ума: женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести до того, чтоб они убедили себя сами…» Жизнь не раз вынудит Печорина притворяться (перед Грушницким, перед княжной Мери), но всякий раз он хозяин положения. В «Тамани» притворная «очень серьезная, даже строгая мина» ставит рассказчика в комическое положение, до которого главный герой книги в иных повестях не опускается.