Рассказы о Гагарине

…Но пока настал черёд сладким пышкам, им пришлось отведать «кисленького». У Гагариных сидела встревоженная и рассерженная Ксения Герасимовна.

– Явились не запылились! – приветствовала она появление дружной пары. – Я тут с ума схожу, а им горюшка мало! Куда вы запропастились?

– Да никуда, – подёрнул плечом Юра. – Просто гуляли.

– Дышали свежим воздухом, – уточнила Настя.

– Видали! – всплеснула руками Ксения Герасимовна, и её седые волосы взметнулись дыбом от возмущения. – Воздухом они дышали, поганцы!.. – Она повернулась к Анне Тимофеевне, с укоризной поглядывавшей на сына. – Недовольна я вашим парнем, очень недовольна!

– Чего он ещё натворил? – огорчённо спросила Гагарина.

– Ведёт себя кое-как, дерётся, товарищей обижает.

– Сроду никого не обижал, – сумрачно проворчал Юра.

– Вспомни, что было после уроков.

– А зачем они с меня «масло жмали»? – встряла Настя.

– Не «жмали», а «жали», Жигалина, – по учительской привычке поправила Ксения Герасимовна и слегка покраснела. – Прости, Гагарин, я не знала, что ты заступался… Ладно, пошли домой, Настасья!

На столе появился кипящий самовар.

– Может, чайку попьёте, Ксения Герасимовна? – предложила Гагарина. – С горячими пышечками.

– Спасибо, Анна Тимофеевна. Мне ещё гору тетрадок проверять. Бывайте здоровы.

Учительница увела разочарованную Настю, но Юра успел, уже в сенях, вручить своей подруге кулёчек с тёплыми пышками…

Холмик посреди села

В тот день провожали клушинское ополчение. На небольшой площади перед колхозным правлением состоялся митинг. Председатель колхоза сказал ополченцам напутственное слово:

– От века клушинцы бесстрашно ломали горло врагам России. Не посрамит боевой славы нашей земли клушинское народное ополчение! Ждём вас с победой, товарищи!

Ополченцы хрипло сказали «Ура!», повернулись под команду и двинулись в направлении Гжатска, навстречу неприятелю.

Были они в своей обычной крестьянской одежде, в какой выходили на пахоту или уборочную, – в стареньких пиджаках, ватниках, брюках, заправленных в сапоги, кепчонках и фуражках. За плечами каждого висел мешочек – сидор[3 - Си?дор – солдатский вещевой мешок (прост.).] – со сменой белья, портянками, полотенцем и мылом. Никакого оружия у них не имелось – ни огнестрельного, ни холодного. Лишь у командира, секретаря партийной организации колхоза, на ремне висела пустая револьверная кобура, заменявшая ему планшет. Может быть, оттого что у ополченцев был такой гражданский вид, никто не голосил, не плакал. Просто не верилось, что этих пожилых мирных и безоружных людей ждёт кровопролитное сражение.

Ополчение вышагнуло за село, одолев заросший бузиной овраг, когда возле строя возник, будто из воздуха родившись, Алексей Иванович Гагарин.

Анна Тимофеевна, принимавшая участие в проводах ополченцев, увидела мужа, хотела броситься за ним, но вдруг раздумала.

К хромому добровольцу подошёл командир ополчения и что-то сказал ему. Алексей Иванович сделал вид, что не слышит, и продолжал шагать в строю. Командир приблизил ладонь ко рту, бросил какую-то команду, ополченцы прибавили шагу. Гагарин изо всех сил старался не отстать.

Ополчение перевалило через бугор и двинулось чуть не на рысях в ту сторону, где небо обливалось зарницами залпов. Гагарин отстал. Он напрягался во всю мочь, но против рожна не попрёшь: не позволяла калечная нога держать шаг наравне с остальными. Он отставал всё сильнее и сильнее. Потом остановился, грустно и сердито поглядел вслед уходящим, плюнул и повернул назад.

– Так-то!.. – прошептала Анна Тимофеевна и утёрла взмокшее лицо.

Она видела, что Алексей Иванович пошёл задами села, сквозь заросли крапивы, малины и чертополоха, к дому, и, щадя его потерпевшее урон самолюбие, сказала крутившемуся поблизости Юрке:

– Давай к тётке Дарье заглянем: она мне дрожжей обещала.

По пути им попался могильный холмик с деревянной оградой и белым, источенным мохом камнем, на котором не разобрать стёршейся надписи. Холмик был усыпан поздними осенними цветами: астрами, георгинами, золотыми шарами.

Анна Тимофеевна сдержала шаг.

– Видал? Хорошо было – вовсе забросили могилку Ивана Семёныча. Пришло лихо – вспомнили, кто тут советскую власть делал.

– Мамань, его белые убили?

– Мятеж контрики подняли, сразу после Октябрьской революции. Ну, некоторые сельские коммунисты в подполье ушли, а Сушкин Иван Семёныч отказался. «Я, – говорит, – ничего плохого не сделал, зачем мне прятаться?» Чистой, детской души был человек. Прискакали сюда конные, взяли Ивана Семёныча прямо в избе, повели на расстрел, да не довели: насмерть прикладами забили.

Постояли, посмотрели на могилу первого клушинского коммуниста мать с сыном и двинулись дальше.

У сына потом было много всякого в жизни, но этот холмик посреди села не забывался…

Юрина война

– Я не скажу про всех немцев, они всякие бывали, – рассуждала Анна Тимофеевна. – Конечно, нам судить о них трудно. Кабы они у себя дома сидели – один разговор, а то ведь к нам припёрлись, хотя их никто не звал. Поэтому был для нас каждый немец прежде всего оккупант. И нету другого правила в чёрное военное время, кроме одного: «Смерть проклятым оккупантам!» Ну а по мелочам различия между ними, конечно, имелись; были такие, что тихо себя вели, и мы от них глаз не прятали.

А вот на Альберта лишний раз глянуть боялись, чтобы не заметил он нашу нестерпимую к нему ненависть. Война людей раскрывает и в хорошую, и в дурную сторону. Но Альберту, уверена, война не требовалась, чтобы обнаружить всю его гнусную сущность. Он и в мирном расцвете был жирной, поганой, кусачей вошью.

Очень хорошо помню, как Альберт у нас появился. Немцев уже порядком в Клушино наползло, а наш дом чего-то не занимали. Поди, не нравилось, что он с краю стоит. И решила я хлебов напечь, в последний, может, раз. Замесила на ночь тесто, а на рассвете растопила печь – и пошла писать губерния! Спеку колобашку, Зоенька её в бумагу обернёт, а Юрка на терраске под порогом схоронит. Был там у нас тайничок. Только мы управились и печь загасили, прикатывает на «козле» этот Альберт, здоровенный, задастый, румяный, годов тридцати. Сбросил на пол рюкзак, автомат, противогаз, кинул на кровать вшивую шинельку.

Их бин, говорит, фельдфебель Альберт Фозен с Мюнхену. Тут, говорит, ганц гут унд нихт швайнерай. Мол, у вас в избе чисто, никакого свинюшника. И он здесь останется. Осчастливит, можно сказать, нас своим присутствием.