Вторжение (сборник)

Стоял теплый солнечный день. Лето в этом году выдалось сухим и безоблачным. Многие жители покинули город, чтобы, как всегда, вернуться осенью, по окончании летних отпусков.

На старом городском кладбище, возле свежевырытой могилы, стояла небольшая группа людей. Это были те, кто пришел проводить в последний путь Артура Беланова. Кроме его сына Роберта, бывшей жены Эльзы и старых друзей, здесь никого не было.

– И все-таки я не могу понять, – говорил вполголоса Генрих, – почему он это сделал. У него не было никаких оснований, чтобы застрелиться.

– И вообще в последнее время он вел себя как-то странно, – отозвался Кромвальд. – Неожиданно приехал в наш город, был чем-то обеспокоен, а потом вдруг пошел, купил револьвер и…

– Друзья мои, – тихо произнес Петер, косясь на Эльзу, – как ни печально это признать, в последнее время Артур, по-видимому, был серьезно болен. Переутомление на работе, уединенный образ жизни – все это породило психическое расстройство. Маниакально-депрессивный психоз. Очень жаль, что я не заметил этого раньше. Бедный Артур!

Все согласно склонили головы.

Ad majorem

Томазо въехал в Рому в одиннадцатом часу утра. Было еще довольно свежо, в тени даже кое-где лежал снег, но солнце сияло уже по-весеннему, ни одно облачко не пятнало синий купол небес, и на душе у Томазо тоже было солнечно и легко. Позади остались все нелегкие споры с отцом и долгий путь из Фиренцы; он, наконец, вернулся в родной город, вернулся, чтобы посвятить себя делу, которому замыслил отдать всю жизнь.

Томазо с детства любил Рому. Любил ее древнюю славу, многоколонные развалины дворцов, и в руинах, хранящих суровое имперское величие; камни старинных улиц и площадей, помнящие триумфы первых кесарей и пламенные речи республиканских трибунов; любил роскошные творения современных зодчих, съезжавшихся со всей Италии ради чести украсить Вечный Город; любил утопающие в зелени виллы и весело плещущие, искрящиеся на солнце фонтаны; любил и простые улочки, узкие и кривые, по которым часто бегал с соседскими мальчишками, путаясь под ногами прохожих; и лавки с их жестяными вывесками и манящими ароматами, и шумную разноголосицу рынков, и паруса лодок на Тевере, розовеющие на закате… Но, пожалуй, больше всего любил он то, что составило новую славу великого города – славу столицы католического мира, резиденции наместника Господнего на земле. Не раз сердце маленького Томазо сладко замирало, когда слышал он, как начинают звонить к мессе. Вот, словно часовой на башне, подал голос колокол Сан-Джиакомо; с обоих берегов Тевере отозвались ему Сан-Джулио и Сант-Аугусто; подхватил и понес их призыв Сант-Игнацио; размеренно и строго вступает Сант-Андреа, и тут же высоким и чистым перезвоном отвечает звонарь Санта-Сабины; вливаются в общий хор Сан-Бонифацио, Санта-Лючия, Сан-Джиованни и, наконец, разносится над городом торжественный тягучий бас колоколов базилики Сан-Пьетро…

«В дядьку пошел, – неодобрительно хмурился отец, глядя на восторженно-мечтательное лицо мальчика. Уйдет в монахи, кто дело продолжать будет?» Может, и переезд в Фиренцу был вызван не только деловыми соображениями, но и желанием увезти мальчика подальше от церквей и монастырей Вечного Города. Что ж, если и так, то не вышел у старого Лоренцо его хитрый план… Ибо сказано Господом – «не мешайте приходить ко мне малым сим!»

Копыта зацокали по булыжнику рыночной площади, и на предавшегося воспоминаниям Томазо разом нахлынул многоголосый гомон.

– Горшки, горшки-и-и!

– Тончайшие ткани с Востока! Возьмите, синьор капитан, порадуйте свою невесту!

– Рыба, свежая рыба! Посмотрите, как бьется!

– Врешь, мошенник, этот хлам не стоит и пяти реалов!

– Синьор, только из уважения к вам я готов отдать за восемь, но подумайте о моих шестерых детях!

– А ты бы строже соблюдал заповеди Господни, глядишь, и детей было бы меньше, га-ха-ха!

– Держи вора, держи!!!

– Синьора, купите сладостей вашему мальчугану!

– Ма-ам, хочу ледене-ец!

– Куда прешь с ослом, разрази тебя Иуда!

Томазо чуть нахмурился, услышав богохульство. Конечно, это всего лишь невежественное простонародье, они сами не знают, что болтают… но как все-таки жаль, что так трудно приживается в умах благочестие. Минуло уже шестнадцать веков с тех пор, как Господь принес себя в жертву, дабы спасти мир – а люди все еще не научились ценить эту жертву. Почему нет у них того чистого, цельного и светлого чувства, которое было у Томазо с тех пор, как ребенком познакомили его с основами святой веры? И почему Господь, жаждущий, чтобы все люди пришли к нему, не поможет им обрести эту веру?

Последняя мысль была совсем неприятной, почти кощунственной. И хуже всего, что как раз сейчас, когда он готовится к постригу, такие мысли стали посещать его чаще и чаще. Не иначе, нечистый пытается смутить его душу. Томазо поспешно перекрестился и свернул в знакомый переулок.

Не прошло и десяти минут, как он спешился у ворот обители. Осторожно ступая между лужами, чтобы не забрызгать белую рясу послушника, он подошел к входу, взял висевший на цепи молоток и постучал. Прежде, чем ему открыли, Томазо сделал несколько шагов назад, чтобы еще раз окинуть взглядом величественное здание из серого камня – истинную твердыню веры. Над входом изгибалась дугой каменная лента с выбитыми на ней латинскими словами. AD MAJOREM DEI GLORIAM, «К вящей славе Господней» – девиз иудаитов.

Тяжелая дверь отворилась, почти не скрипнув.

– Мир тебе, – приветствовал привратник молодого человека.

– И тебе мир, брат. Скажи, где я могу найти брата Бартоломео Гольджи?

– В конце левого крыла, он занимается с детьми катехизисом. Но позволь узнать, каково твое дело к брату Бартоломео?

– Я племянник его Томазо и прибыл по благословению духовника моего, отца Франческо…

– А! Брат Бартоломео рассказывал о тебе. Входи, я провожу тебя.

Дойдя вместе с привратником до конца коридора, Томазо осторожно приоткрыл дверь и заглянул в щель, не желая мешать уроку. Его дядя Бартоломео, чья несколько излишняя для ревностного служителя Господа дородность искупалась его лучившимся добродушием, заметил племянника, широко улыбнулся, но тут же быстрым движением приложил палец к губам, указывая глазами на приготовившегося отвечать ученика. Томазо молча кивнул, но оставил дверь приоткрытой, желая послушать.

– Итак, Умбертино, – сказал монах, – расскажи нам, как пришел в мир Иисус.

Умбертино, пухленький розовощекий мальчик – вылитый ангелочек с фрески Буанаротти – сложил руки, воздел взгляд к сводчатому потолку и старательным тоном отличника начал:

– Люди много грешили, и дьявол возрадовался. Но знал он, что не может овладеть душами людей, пока сами, по доброй воле, не предадутся они ему. И тогда принял дьявол облик человеческий, и явился в земле Израилевой под именем «Иисус», творя прельстивые чудеса и лжепророчества.

– Так, так, – одобрительно кивнул монах. – А что сделал Господь?

– Господь Бог вос… воск…

– Воскорбел, – подсказал Бартоломео.

– … Воскорбел сердцем, видя сие, и послал сына своего Иуду Искариота, дабы тот остановил дьявола и спас человечество от погибели. И сошел Иуда на землю, разоблачая козни Иисусовы, но люди были ослеплены своими грехами и ложными дарами Иисуса, и не слушали…

– И что было дальше? – подбодрил мальчика монах.

– И тогда решил Иуда изгнать дьявола с земли, и приступил к нему близко, и вошел в круг его учеников.

– А зачем он это сделал?

– Ибо так любил Иуда людей, что не пожелал оставлять на погибель ни единого из них, даже и тех заблудших, что первыми предались Иисусу. Но один лишь Петр согласился отречься от Иисуса; прочие же упорствовали, ибо слишком закоснели в грехах своих. И тогда с тяжким сердцем отступился от них Иуда, и предал Иисуса мирской власти кесаря.

– А отчего Господь наш Иуда сам, своею божественной силой, не покарал Иисуса?

– Оттого что люди сами должны были изгнать дьявола.

– И что случилось потом?

– Иисуса судили и предали позорной казни на кресте вместе с двумя разбойниками. С тех пор крест почитается всеми искарианами как святой символ победы над дьяволом. Но лишь телесная оболочка дьявола была умерщвлена, дух же его вновь низринулся в ад и по-прежнему измышляет козни против рода человеческого. И будет так до второго пришествия Иуды, когда побежден будет дьявол окончательно и вовеки веков, аминь.

– Подожди со вторым пришествием, ты еще с первым не закончил. Что сделали ученики Иисусовы?

– Ой, – смущенно покраснел Умбертино, поняв, что пропустил самое важное. – Ученики, исключая Петра, что отрекся от них, вскипели великим гневом на Иуду, и напали на него, и удавили его веревкой, повесив на осине.

– А отчего Господь наш Иуда позволил им это сделать?

– От любви к людям, ибо сей великой жертвой искупил он грехи рода человеческого.