Треугольная жизнь

– Ничего, ничего, это метафора. Так ведь? – коварно улыбнувшись, спросил руководитель.

– Метафора, – угрюмо согласился рабочий поэт.

– Но дело не в метафоре. Это стихи для стенной газеты – не более того.

– Посмотрим! – буркнул парень и скрылся в задних рядах.

– Ну а теперь вы! – Старичок ткнул длинным пальцем в Слабинзона.

– Может, в другой раз? – замялся Борька. – Я не готовился сегодня…

– Поэт всегда должен быть готов любить женщину и читать свои стихи! Запомните!

Дальше последовал длинный рассказ о том, как, выйдя из писательского ресторана, Миша Светлов решил наискосок пересечь площадь Восстания и был остановлен орудовцем. Поднявшись с милиционером в «стакан» для составления протокола, Светлов стал читать стихи и читал до тех пор, пока его не отпустили восвояси.

Башмаков, конечно, уже забыл то длинное Борькино стихотворение с эпиграфом из Павла Когана, в памяти зацепилось лишь одно четверостишие:

Буря ревела,
Била о пристань,
Ночь окривела
Звезд на триста!

Читал Борька замечательно, то перекрывая голосом воображаемую бурю, то еле слышно шепча предсмертные слова застреленного пирата.

– Смело! – похвалил руководитель. – Раскидисто. А почему ночь окривела звезд на триста? Разве на небе было именно шестьсот звезд?

– Это же метафора! – только и смог возразить Борька под ликующий хохот заводчанина и одобрительное попискивание сломанной дамы.

– Понятно. Экие вы все, молодые люди, метафорические! Запомните, литература должна выяснять отношения с жизнью, а не с литературой! Ну-с, а вы? – Старичок кивнул Башмакову.

– У меня нет стихов.

– А что же у вас есть?

– Не знаю. Так, в армии написал.

– Читайте!

Башмаков сбивчиво, краснея, потея и путаясь в бумажках, пробубнил свой рассказец.

– М-да… – вздохнул руководитель и странно посмотрел на Олега. – Конечно, там, где вы пишете про то, как ваш герой мысленно «целовал ее шальные глаза, опускаясь при этом все ниже и ниже…» – это чудовищно! Безвкусно. Миша Светлов в таких случаях говорил: «Двадцать два. Перебор». А вот когда вы хотите думать о девушке, а из-за холода думать можете только о тепле – это хорошо. И про офицера, который ругает солдата за нарушение караульного устава, а солдат только что хотел застрелиться, – тоже хорошо. У вас много написано?

– Только это.

– Жаль. У вас способности. Где вы учитесь?

– В МВТУ.

– А почему именно в МВТУ?

– Не знаю. Посоветовали.

– Я вам тоже дам совет. Запомните: чуждые знания убивают талант! Когда напишете еще что-нибудь – приходите…

На обратном пути подружившиеся с горя Слабинзон и заводской поэт сообща бранили руководителя.

– Это же образ! – возмущался Борька. – Гипербола! А он, старый пердун, звезды будет пересчитывать!

– Вот и я говорю! Стенгазета… Я уже в многотиражке печатался. А он – стенгазета…

– Он просто ничего не понимает в стихах! – подпискивала увязавшаяся за ними сломанная дама. – Вы знаете, какие песни он пишет?

– Какие?

– «Мы в тайге построим города и любимых приведем туда…» Вот какие!

Купили водку и зашли в шашлычную. Рабочий поэт, получивший премию, угощал. Поэтесса пила водку не морщась, курила «Приму» и, размазывая помаду, пищала стихи про несчастную любовь:

Я не сдавалась, не сдавалась!
Другим, как кошка, отдавалась,
Не вожделея, не любя —
Чтоб в сердце не пустить тебя!

– «Как кошка» – плохо, – качал головой рабочий поэт. – Получается – «какошка». Лучше – «как сука»…

Напившись, сломанная дама заявила, что твердо намерена сегодня отдаться Башмакову только потому, что он не пишет стихов. Олег страшно испугался, на мгновение вообразив себя вместе со всеми своими «недолетными» комплексами в распоряжении этой пьяной вакханки. Не получив отзыва, она повисла на заводском поэте и заплетающимся языком стала доказывать, что любой мужчина – животное, а раз так, то это животное должно быть хотя бы сильным и ненасытным. Борька и Башмаков потихоньку встали из-за стола, а сломанная дама, дымя «Примой», читала набычившемуся заводчанину:

Я постель постелю в Лабиринте
И к себе Минотавра дождусь!

Впоследствии, к удивлению Башмакова, она стала известной поэтессой и даже некоторое время была замужем за Нашумевшим Поэтом. Потом они разошлись. Сломанная дама, по слухам, еще долго куролесила, лечилась от пьянства, пока не сошлась со знаменитым хоккеистом. Она и теперь иногда мелькает в телевизоре – вся какая-то плоская, выцветшая, словно старое пятно от портвейна на обоях.

Башмаков летом, после сессии, собирался написать еще что-нибудь из своей армейской жизни. На третьем курсе учиться стало полегче. Его снова затомила тоска по женской ласке и замучили мысли о «недолетной» увечности. Вот Олег и решил утопить отчаяние в творчестве. И кто знает, что бы из этого могло выйти? Но сначала была практика, потом «картошка», а затем он познакомился с Катей…

Олег не испытывал к будущей жене того ослепительного влечения, как к шалопутной Оксане, влечения, от которого трепещет сердце и млеет тело. Следовательно, думал он, оставалась робкая надежда на хладнокровную победу над своей неуспешностью. Ему даже стало казаться, что Катя специально послана ему судьбой для исцеления: ведь и встретились они, как с Оксаной, в парке, и поцеловались впервые тоже в кино. Когда это произошло, Катя испуганно сжала губы и закрыла лицо руками.

– А ты что, целоваться не умеешь? – спросил Башмаков, ощущая прилив хамоватой отваги.

– В институте этому не учат! – жалобно ответила Катя.

– Придется тобой заняться!

– Обойдусь.

С наивно неосведомленной и смешно сопротивляющейся Катей он почувствовал себя угрюмо-опытным и безотказным, как автомат Калашникова. А в тот памятный день, когда, радостно зверея, он расширял ходы в прорванной девичьей обороне, Катя, целуя его в глаза, перед тем как пасть окончательно, прошептала:

– Тебе же будет плохо со мной… Ты меня бросишь! Я же ничего не умею…

– Знаешь, как в армии говорят?