Южный крест

– Да, и больше пятидесяти тысяч человек. Я понимаю вашу мысль, Мигель, вы хотите сказать, что…

– Позвольте, я сформулирую сам. Мне кажется, что все это признаки не «второй молодости» капитализма, а, напротив, его упадка. Конечно, иногда уступки и в самом деле не ослабляют, – но это в том случае, если рассчитываешь рано или поздно вернуть все потерянное. Но когда сдаешь позицию за позицией, прекрасно зная, что никогда больше сюда не вернешься, – это уже не тактический маневр, это бегство, отступление… причем отступление стратегическое. Пожалуй, именно таким отступлением и представляется мне «новый курс капитализма». Нет, в самом деле, доктор, вы не задумывались, как далеко он продлится и куда в конечном итоге приведет?

Морено засмеялся и, взяв кочергу, снова наклонился к камину. Перегоревшее полено упало с решетки, взметнув рой золотых искр в черное жерло дымохода, и рассыпалось на быстро тускнеющие угли. Дон Хосе кочергой подгреб их под решетку и задумчиво сказал, глядя в огонь:

– Футурология, дон Мигель, не мой конек… А вообще-то, конечно, я об этом думал. Готов признать, что мы и в самом деле сдаем позиции. Мои наследники, возможно, утратят даже ту ограниченную независимость в делах, которой я пока пользуюсь, – государство будет осуществлять еще более жесткий контроль над действиями предпринимателей, будет забирать себе еще большую часть их прибылей и так далее. Я даже допускаю, что рано или поздно оно вообще приберет к рукам все мои предприятия. Ну что ж, если таков общий ход событий… и если это будет делаться постепенно, в каких-то законных формах… ничего не имею против! В конце концов, Франция уже национализировала более двадцати процентов своей промышленности, – мир от этого не перевернулся…

– Он не перевернулся и после того, как у нас национализировали все сто, – с улыбкой вставил Полунин.

– Ну это для кого как, – хмыкнул Морено. – Видел я в свое время в Париже ваших эмигрантов… жалкое зрелище. Вот чего я не хочу своим детям, понимаете? Чтобы их не выкинули завтра хорошим пинком в зад, пусть уж лучше я буду ладить со своими рабочими сегодня. И если когда-нибудь депутаты этих рабочих сумеют провести в парламенте закон о всеобщей национализации – пожалуйста! Я, скорее всего, буду голосовать против, но если пройдет их предложение – пожалуйста! По закону – не имею ничего против!

– В общем, – продолжая улыбаться, сказал Полунин, – вы не реакционер, необходимость переустройства мира вы признаете, но предпочитаете, чтобы это делалось эволюционным путем.

– Да, да! Именно так, – с энтузиазмом подтвердил Морено. – И знаете почему? Будущее, как я вам уже сказал, меня не интересует, а вот прошлое – очень. Да, сеньор! Когда есть время, я читаю исторические труды. Почти все, что вы здесь видите, – он повернулся в кресле и обвел жестом книжные полки, – это история. И не только ибероамериканская, – вообще история человечества. Особенно, конечно, Европы… со всеми ее курбетами. Поэтому кое-что мне известно…

Глава пятая

– Французы? Scheise[33 - Дерьмо (нем.).]. Все до единого. Воевать не воевали, – Гудериан прошел сквозь Францию, как топор сквозь масло, – зато потом начали свинячить. Исподтишка, по-бандитски, как и положено неполноценной расе.

– Удивительно, что в первую мировую войну они еще как-то дрались…

– Что? В первую? Не говори глупостей, Карльхен!

– Виноват, герр оберст. Мне казалось…

– Тебе казалось, тебе казалось! Что ты знаешь о первой войне? Столько же, сколько и об этой…

– В этой я воевал, герр оберст, – обидчиво возразил Карльхен.

– Воевал! Ха! Три дня, если не ошибаюсь? Один выстрел из панцерфауста – и то промах. Промазать по «шерману» с дистанции в десять метров! Позор! Итак, по поводу французов. В первую войну они дрались только потому, что не оставалось ничего другого. В Вердене боялись высунуть нос из-под земли; будь Дуомон и другие форты связаны с тылом подземными коммуникациями – не осталось бы ни одного солдата. На Марне Клемансо ставил сзади заградительные отряды из сенегальцев. Ясно? А эта война с самого начала приняла маневренный характер – они и побежали. Нет, французы – дерьмо. И женщины не лучше. Шлюхи все до единой. Но какие!

Сеньор Энрике Нобле, он же Гейнрих Кнобльмайер, бывший полковник вермахта, а ныне владелец автозаправочной станции, задумчиво покачал головой, предаваясь воспоминаниям – трудно сказать, горестным или приятным.

– А другой, говоришь, итальянец? – спросил он после паузы. – Ничего себе – итальянец, русский, француз. Невообразимо мерзкая компания! Итальянцы еще хуже французов – предатели по натуре. Это у них в крови. Роковая ошибка фюрера – поверил толстому борову Музолини. Где только не предавали нас эти пожиратели макарон! Северная Африка! Эритрея! Шталинград! Сицилия! Неаполь! Нет, нет, об итальянцах не хочу и думать – повышается давление. Русские, представь себе, дело другое. Русские для нас – враг номер один, это верно; но – заметь, Карльхен, – это враг, которого можно уважать, ибо он умеет драться. О! Что верно, то верно – всыпали нам так, как еще никто и никогда. Тебе повезло, что ты свои три дня фронтовой жизни провел под Аахеном, а не на Одере. Там бы тебя, мой милый, не хватило и на три минуты! Я скажу одно: никто из тех, кто провел всю войну на Западном фронте, не знает, что такое вторая мировая война.

– А таких, наверное, и не было, – заметил Карльхен, расставляя по полкам желтые банки моторного масла. – Командование их все время перебрасывало туда-сюда.

– Некоторым удалось отсидеться! Исключительные случаи, конечно. Я тебе говорю, только мы, солдаты Восточного фронта, видели истинный лик Беллоны. Поэтому к русским у меня отношение особое Разумеется – как к врагам, это не требует уточнений! Впрочем, этот русский, может быть, и не враг. Ты говоришь, живет в Аргентине? Возможно, из тех, кто воевал на нашей стороне. Или из белогвардейцев. Да, Карльхен, русских мы недооценили… как противников, я хочу сказать. Тоже фатальная ошибка фюрера.

– Вас послушать, так фюрер только и делал что ошибался.

– Фюрер был человек, Карльхен, не больше. Нельзя было так слепо ему доверять: простой ефрейтор, никакого представления о стратегии, – возмутительно…

Тяжелый грузовик с двумя прицепами свернул с шоссе, направляясь к станции. Герр оберст оживился: наконец-то хоть один клиент за все утро.

– Если в баках у него пусто, такой возьмет не меньше трехсот литров, – сказал он, подойдя к окну и наблюдая, как автопоезд выруливает к заправочным колонкам. – Ты ему намекни, Карльхен, что дизельного топлива он дальше не найдет до самого Каакупе. И обрати внимание – правая верхняя мигалка у него не горит. Скажи, что у нас гарантированные лампочки фирмы «Бош»!

К сожалению, клиент оказался не из выгодных – газойля взял всего девяносто литров, от предложения заменить лампочку в верхней мигалке отказался, заявив, что нижняя, мол, мигает, и ладно. Зато проклятый индеец-унтерменш не упустил случая попользоваться всем тем, что входило в даровой сервис: долил воды в радиатор, под самую пробку заполнил запасные водяные баки, подкачал воздух в нескольких скатах; компрессор работал не меньше десяти минут – опять же прямой убыток.

– Мерзость, – энергично сказал герр оберст. – Чернозадые должны жить в резервациях! Немедленно свяжись с ближайшим постом жандармерии, скажи, что у сукиного сына не работает верхний сигнал правого поворота, пусть ему воткнут хороший штраф…

Несколько минут он сидел молча, барабаня пальцами по столу нечто вроде Баденвейлеровского марша и уныло глядя в окно, из которого открывался тот же осточертевший вид: заправочные колонки – желтая «Шелл», зеленая «Тексако», голубая «ИПФ», пустынное шоссе, гнусная тропическая зелень. По шоссе на ржавом велосипеде с вихляющимся передним колесом медленно ехала толстая индианка с сигарой во рту и огромным тюком поклажи на голове. Герр оберст зажмурился от глубочайшего отвращения.

– Непонятно, – сказал он Карльхену. – Какого черта притащилась сюда эта так называемая «экспедиция»? И, главное, что делает немка в столь омерзительной компании? Ты уверен, что это действительно немка?

– Разумеется, герр оберст, я ведь с ней разговаривал.

– И что выяснил?

– Они тут что-то изучают. Народные обычаи, что ли, я не очень хорошо понял. А девушка – настоящая немка, герр оберст.

Плохо скрытое воодушевление, прозвучавшее в последней фразе Карльхена, заставило Кнобльмайера поинтересоваться:

– Хороша собой?

– По-моему, да, герр оберст. Впрочем, после местных любая европейская женщина кажется нам красавицей, – рассудительно добавил молодой немец.

– Ты прав! И заметь странную вещь: немка, которая родилась здесь, не идет ни в какое сравнение с уроженкой фатерланда. Во время войны я не понимал этого деления – «народные немцы», «имперские немцы», – какая разница, если те и другие принадлежат к одной расе? Разумеется, я имел в виду чистое потомство, не тех, кто смешал свою кровь с туземцами. Теперь вижу – ошибался. Возьми здешних немок, хотя бы в Колонии Гарай, – все они неполноценные, даже самые молоденькие. А ведь от хороших родителей! Помню, у нас дома девушка в шестнадцать-семнадцать лет – кровь с молоком, кругленькая вся, здоровая – не ущипнешь… А эти какие-то худосочные. Климат, надо полагать, или здешние продукты. Так эта, говоришь, хороша? Да, давно я не видел настоящей германской девушки – с хорошим цветом лица, с косами…

– У этой, герр оберст, кос тоже нету. Прическа у нее короткая совсем, и еще очки.

Кнобльмайер разочарованно фыркнул:

– Ну какая же это немка – без кос! Проклятые янки со своими модами добрались, видно, и до нашей молодежи, Граубе в прошлом году летал в Федеративную Республику – не узнать, говорит, старой доброй Германии, всюду кока-кола, гангстерские фильмы, молодежь одета, как цирковые обезьяны… Проклятое время! Ничего, человечество еще поймет, что оно потеряло, позволив жидам и большевикам раздавить нас, последний оплот европейской культуры… Карльхен, внимание, новый «бьюик», этот будет заправляться суперэкстрой…

Низкая открытая машина величественно развернулась и замерла у колонки, качнувшись на рессорах. Карльхен кинулся к двери, надевая полосатое кепи с эмблемой «Эссо».

– Прослушай мотор! – крикнул ему вслед Кнобльмайер. – Скажи, свечи ни к черту, нужно сменить как минимум половину!

Карльхен вставил конец шланга в горловину бака и, пока урчащая помпа перекачивала высокооктановый бензин в ненасытную утробу трехсотсильного конвертибля, успел протереть замшей ветровое стекло и проверить давление во всех шинах, включая и запасную. Хозяин «бьюика» свечи менять не захотел, сказав, что нет времени, но согласился взять про запас и купил всю коробку – комплект восемь штук, самой дорогой марки «Чемпион».

– Вот это клиент! – удовлетворенно сказал герр оберст, убирая выручку в кассу. – Надо полагать, из Азунциона. Машина стоит не меньше четырехсот тысяч.

– Если не больше, по новому курсу. Доллар дошел уже до семидесяти гуарани[34 - В данном случае – денежная единица в Парагвае.]. А девочка с ним была ничего, правда, герр оберст? Ничего, хотя и метиска.

– От метисок меня уже с души воротит. Видеть не могу. Мерзость! Нужно будет, чтобы ты познакомил меня с этой немкой из экспедиции. Она молодая?

– Лет двадцать, я думаю…

– Да, мне уже не по зубам. Впрочем, не имел в виду ничего серьезного – просто поболтать с соотечественницей. Давно она из Германии?

– Сразу после войны. Жила где-то не то в Голландии, не то в Бельгии, я не разобрал. Герр оберст, я, пожалуй, прокачаю тормоза в вашей машине – педаль начинает пружинить, мне это не нравится.

– Согласен, можешь выполнять!

Карл вышел и начал звать запропастившегося куда-то мальчишку-помощника. Герр Кнобльмайер, поигрывая сцепленными за спиной пальцами и выставив круглый живот, прошелся по комнатке, постоял перед рекламными плакатами, вдумчиво сравнивая двух голых красоток, блондинку и брюнетку, потом строго оглядел полку с расставленными Карльхеном банками. Вид строя ему чрезвычайно не понравился. Из парня никогда не будет толку – не умеет сделать даже такой простой вещи. Ведь сколько раз объяснял: банки должны стоять совершенно ровной шеренгой – ganz genau[35 - Совершенно точно (нем.).]