Тьма в полдень

– Разумеется, моя милая, – сказал Ренатус, – вы устали, идите отдыхать.

Она вышла наружу, в теплую звездную ночь, постояла на крыльце, пока не привыкли к темноте глаза, потом направилась к парку. Где-то вдали лаяла собака, переливчато кричали лягушки, от дома доносились взрывы пьяного хохота. В самом парке стоял стеною такой непроглядный мрак, что она испугалась и повернула обратно. От дорожной усталости и от бокала выпитого за ужином вина ей вдруг очень захотелось спать.

Она вернулась к себе в комнату, там по немецкому обычаю уже был приготовлен таз и большой кувшин воды для умывания. Где-то в доме зазвонил телефон, к нему никто не подходил, он продолжал трезвонить упорно и нудно. Наконец трубку сняли, и через минуту чей-то голос сказал встревоженно:

– Гей, Петро, покличь швыдко того нимця, що прыихав! Кажи – звонять до його с Энска, с гестапо!

Таня, которая стояла посреди комнаты в расстегнутой блузке, замерла, услышав эти слова. У нее пересохло во рту от мгновенного испуга, хотя уже в следующее мгновение она пожала плечами и сказала себе, что стала просто трусливой психопаткой. Почему этот звонок должен означать что-то плохое для нее? Мало ли какие дела у Ренатуса с гестапо...

Она говорила себе все это, а ее пальцы – словно действуя сами по себе – уже застегивали блузку машинальными движениями, пуговку за пуговкой.

Простучали по коридору знакомые тяжелые шаги Ренатуса.

– Сюда, пожалуйста, – сказал кто-то по-немецки, – телефон в этой комнате...

Таня налила себе воды из кувшина и выпила залпом, но сухость во рту не проходила. Один из обычных методов допроса – кормить соленым и не давать пить. Откуда вдруг эта жажда? Никогда не слышала, чтобы от страха хотелось пить. Но чего, собственно, она так испугалась? Какой-то телефонный звонок, почему он должен касаться именно ее?..

Она обвела комнату затравленным взглядом. Высокое окно, закругленное наверху, выходило в сад и было открыто настежь; затемнения здесь не соблюдали, вокруг лампочки плясала роем налетевшая на свет мошкара. Беги, пока не поздно! Но куда? Куда она здесь денется? Кто ее спрячет, кто ей поможет? Ты здесь одна среди чужих, среди врагов, совершенно одна. «И нет тебя меж ними беззащитней и непобедимей»...

Ренатус говорил по телефону долго. Потом в коридоре снова послышались его шаги, они приблизились и затихли у ее двери. Таня, стоя у стола, смотрела на дверь, не отрываясь. Ренатус вошел без стука, постоял, глядя на нее, потом медленно подошел к постели и сел, опираясь ладонями о широко расставленные колени.

– Н-ну, – проскрипел он, продолжая смотреть на Таню с насмешливым сожалением, – я вижу, вы уже догадались, откуда и по какому поводу мне звонили. Тем лучше, это избавляет меня от неприятной обязанности вас огорчить... Сядьте же, и поговорим наконец откровенно... моя маленькая перепуганная Мата Хари...

Десятки раз представляла она себе этот момент, с болезненным любопытством пытаясь предугадать, что почувствует и как себя поведет, когда это случится; а сейчас не чувствовала вообще ничего, кроме усталости и огромной пустоты вокруг и внутри себя. Страх, внезапно охвативший ее в тот момент, когда она услышала, что Ренатуса вызывает энское гестапо, тоже исчез, словно растаял в этой бездонной пустоте.

– Так вот что, – сказал Ренатус. – Подробности меня не интересуют, я вообще не склонен придавать большого значения вашему... участию во всех этих глупостях. Вам девятнадцать, если не ошибаюсь? Ну, видите. Обычная история, к сожалению. Французы говорят: «Если бы молодость знала!» Безрассудство, наивность, жажда возвышенного и героического... все это, увы, свойственно вашему возрасту. Я говорю «увы», потому что, моя милая, это ведь никогда не окупается, поверьте опыту старого человека. Однако ошибка совершена, и теперь нужно ее исправлять. Не так ли?

Он улыбнулся очень добродушно. Секунду или две Таня выдерживала его взгляд, потом отвела глаза в сторону.

– Итак, слушайте внимательно, – продолжал он. – Завтра вас отвезут в Энск. Я предпочел бы не делать этого, но формальность есть формальность; коль скоро ваше дело попало к местным гестаповцам, они должны им заняться. Но вы ни о чем не беспокойтесь, я позвоню туда утром и все улажу. Вы меня слушаете?

Таня шевельнула пересохшими губами и молча кивнула.

– В гестапо, – продолжал Ренатус, – вы расскажете все. Абсолютно все, и ничего не утаивая. Это – первое. Второе – вы сделаете письменное заявление, что раскаиваетесь в своих действиях и хотели бы искупить вину. Я думаю, вас попросят периодически информировать власти о том, что делают и что намерены делать ваши друзья. Вот и все! Как видите, совсем просто. После этого вас немедленно выпустят, и, разумеется, сделают это таким образом, что никто никогда не узнает о вашем кратковременном пребывании в стенах этого зловещего, но, увы, необходимого учреждения. Итак, вы усвоили, что теперь нужно делать? Вам все ясно?

Таня снова глянула на него и снова отвела взгляд, не вымолвив ни слова. Ренатус поднял брови:

– Вы что, не хотите со мной говорить? Что ж, как вам угодно...

Он пожал плечами и поднялся по-стариковски, с усилием.

– В таком случае примите еще один совет, дитя мое, – проскрипел он, подойдя к Тане и взяв ее за мочку уха холодными пальцами. – Когда будете в гестапо, не вздумайте вести себя, как сейчас... и не отвечать на вопросы старших. Там за это наказывают, и очень больно. Но, я надеюсь, за ночь вы одумаетесь...

Глава тринадцатая

Целый день Володя был на ногах. Он обошел всех, кого необходимо было оповестить о случившемся. Эти люди составляли всю известную ему часть организации, и никого из них пока не тревожили; удар гестапо был нанесен либо по другой части, которую Володя не знал, либо только по центру. Последнее было наиболее вероятным. Это не значило, разумеется, что обезглавленной организации уже ничто не угрожает. Тот, кто сумел выследить руководителей, попытается добраться и до всех остальных.

Володю никогда не обижало, что Кривошеин держит его в стороне от руководства, – он и сам понимал, что не обладает нужными для руководителя качествами: самообладанием, выдержкой, уменьем принимать быстрые и безошибочные решения. Это его не обижало и, в общем, вполне устраивало. Для Володи с его немного анархической натурой было много преимуществ в положении рядового члена организации, но сейчас оно оказывалось очень трудным.

Володя чувствовал себя как в потемках, он не знал даже, уцелел ли запасной центр, жив ли этот таинственный Второй.

Побывав еще на квартире у Болховитинова и узнав от хозяйки, что господин инженер в Виннице и должен приехать дней через пять, он вернулся домой, усталый и голодный как собака. На кухне нашлась кастрюлька холодного супа, он съел его не разогревая, потом прошел к себе, лег и закурил. Если бы не предусмотрительность Алексея, благодаря которой фамилия Глушко больше года назад исчезла из списка работающих в мастерской, он был бы уже арестован – вместе с Петром Гордеевичем и инвалидами. Тем беднягам и вовсе – на чужом пиру похмелье!

Да, он пока уцелел. Так бывает часто: гибнут те, кто лучше, кто нужнее, такие, как Алексей, как Лисиченко. Зачем остался жить он? Чем он себя проявил за год работы в подполье? Писал листовки, помогал их печатать, выполнял всякие поручения. Николаева и та делала больше!

При мысли о Николаевой он опять почувствовал в груди тоскливую сосущую пустоту, страх. Что с ней? Почему ее увезли за три дня до гибели Алексея? Совпадение? Вряд ли. Таких совпадений обычно не бывает. Что, если она арестована? Что, если именно от нее под пытками получили нужные показания? Глупости, она ведь не знала адреса на Кременчугской. А если знала? Если Алексей сам сказал ей когда-то?

Он поднялся, сел, сжимая в руках голову. Беспощадное воображение показало ему ее на допросе – он застонал и вскочил, – этого ужаса нельзя было себе вообразить. Сергей сказал тогда: «Позаботься о ней, в случае чего», – и он обещал, дал честное слово комсомольца. Как он его выполнил? Если бы только знать, что с ней!

Может быть, ее поездка – только совпадение? Пройдет несколько дней, и она вернется живая и здоровая, ничего не зная о гибели товарищей?.. Но могут ли быть такие совпадения?

Не в силах оставаться на месте, одержимый какой-то лихорадочной жаждой движения, он ушел из дому и бесцельно побрел к центру. Было очень душно, тусклая мгла висела над городом, радио без умолку передавало грохочущие марши вперемешку с какими-то сообщениями, где часто повторялись Белгород, Курск, Орел. На Краснознаменной стояла танковая колонна; машины были окрашены в непривычный серо-желтый цвет песчаной пыли, это были переброшенные сюда из Туниса остатки боевой техники Африканского корпуса. Володя вспомнил, как заинтересовался Алексей, увидев впервые – несколько дней назад – роммелевских танкистов, одетых в легкое тропическое обмундирование такого же песочного цвета. «Во, брат, – сказал он тогда Володе, – ты гляди, последние поскребыши сюда гонят, даже перекрасить не успели, так торопятся...» Он вспомнил худощавое, с добрыми глазами, всегда чем-то озабоченное лицо Кривошеина, услышал его негромкий, с табачной хрипотцой голос – и впервые с сегодняшнего утра, впервые с той минуты, когда он обо всем узнал, боль утраты перехватила ему горло и выдавила на глаза слезы.

«Ну, сволочи, – бессвязно повторял он про себя, до ломоты в суставах стиснув кулаки и глядя на радужно расплывающиеся контуры танков, – ну, сволочи, вы мне за все... сполна...»

В половине пятого, когда уже смеркалось, он вернулся на Пушкинскую и еще издали увидел стоящую у тротуара серую гестаповскую «татру». Он хорошо знал эту машину, – низкая, обтекаемой формы, с расположенным сзади мотором воздушного охлаждения и вертикальным килем на заднем скате крыши, она была единственной в городе. Подойдя еще ближе (он шел по противоположной стороне улицы), Володя убедился, что «татра» стоит у их дома.

Он продолжал идти вперед, замедлив шаги, неторопливо, словно прогуливаясь после работы. Пройдя несколько домов, он наискось пересек мостовую. План действий сложился у него в голове мгновенно, – он знал, что не имеет права этого делать, что как подпольщик он себе не принадлежит, но, видимо, он был плохим подпольщиком. Сейчас для него имело значение только одно: выяснить, ради него или ради Николаевой приехали сюда гестаповцы.

В доме шел обыск, – через открытое окно столовой было видно, как они роются на верхних полках буфета, швыряя вещи на пол. Высокий немец курил возле машины на тротуаре, покачиваясь на длинных ногах, левой рукой держась за пояс у кобуры. Володя остановился рядом и восхищенно посмотрел на «татру».

– Гут, – сказал он, обращаясь к немцу, и постучал по капоту. – Прима!

Немец затянутой в перчатку рукой с сигаретой сделал нетерпеливый жест, отгоняя Володю, и буркнул что-то сквозь зубы.

– А-а, ферштее, – сказал Володя, нарочито искажая произношение, – айн момент, битте...

Он торопливо полез в карман и подал немцу свой аусвайс. Немец, видимо удивленный, взял документ, просмотрел его и, пожав плечами, вернул Володе.

– Geh weiter! – рявкнул он. – Aber schnell![38 - Убирайся! Да поживее! (нем.)]

Володя сунул аусвайс обратно в карман и пошел прочь. Все было теперь ясно: Николаева схвачена гестапо. Не помня себя, он ходил по улицам, пока не наступил полицейский час. Нужно было провести где-то ночь: он вспомнил, что поблизости живет Мишка-подрывник, бывший сапер. Мишка оказался дома.

– У Николаевой обыск, – сказал Володя. – Можно здесь переночевать?

– Ночуй, раз нужно, чего спрашивать-то, – ответил Мишка. – Выходит, ее тоже загребли?

– Боюсь, что да, – с трудом выговорил Володя. Как трудно оказалось произнести это вслух!

– Понятно, – сказал Мишка. – Хреновое получается дело. Как же теперь?

– Руководство переходит к запасному центру, ты же знаешь. Он и решит.

Мишка долго молчал, потом сказал:

– Не с того конца брался за это Алексей, вечная ему память. Рвать надо было сукиных сынов безо всякой пощады! А то погибли люди, а толку чуть...

– Ерунда, – сказал Володя. Он сам когда-то говорил это же Кривошеину, но сейчас почему-то не мог согласиться с Мишкой. – Критиковать легче всего. Попробовал бы ты руководить, когда на твоей ответственности живые люди! Алексей все делал как надо, задача подполья была не в том, чтобы заниматься диверсиями. Если бы мы с самого начала занялись диверсиями, никакого подполья не было бы.