Я убил Степана Бандеру

* * *

Хотя среди галичанских униатов не в чести были маловразумительные, почти языческие новогодние праздники, которые почему-то так почитают москали, но начиная с 1909 года от Рождества Христова семейство греко-католического священника Андрея Бандеры 1 января было вынуждено праздновать. Что делать, если именно в этот день угораздило появиться на свет их сына Степана?

В селе Угринов Старый Калушского уезда Бандеры пользовались авторитетом и уважением. Уроженец здешних мест Андрей Бандера, прослушав курс богословия в Львовском университете, вернулся в родные края, благоразумно взял в жёны дочь местного священника Мирославу Глодзинскую и спустя какое-то время унаследовал духовный сан тестя в староугриновской церкви.

Это было весьма плодовитое семейство: дети у Бандер рождались с завидной регулярностью – каждые два года. Первенцем стала Марта Мария, следом родился Степан. В 1911 году появился на свет Александр, далее – дочь Владимира. Позже семью пополнил Василь, а за ним Оксана. Последышем стала Мирослава, умершая в младенчестве.

Вспоминая детские годы, Степан Бандера не позволял себе размениваться на какие-то бытовые подробности, подчёркивая, что рос в доме, где царила «атмосфера украинского патриотизма и живых национально-культурных, политических и общественных интересов». Читая его автобиографические заметки, невольно ловишь себя на мысли, будто автор предусмотрительно готовил клише будущей статьи о себе для солидной энциклопедии, чуть ли не с пелёнок «бронзовея» в собственных глазах.

Отец слыл среди угриновцев эрудитом и книгочеем. Он принадлежал к числу тех западноукраинских священников, которые не отделяли вопросы сугубо духовные от светских, а дела церковные от государственно-национальных. Именно по инициативе Андрея Бандеры в селе появилась читальня «Просвита» («Просвещение»), кружок «Родная школа», различные сельскохозяйственные объединения. К отцу Андрею тянулась местная, не столь уж многочисленная интеллигенция, активисты галичанского национального движения. Среди них Степан упоминал родственника жены Павла Глодзинского, учредителя местных сельхозкооперативов «Маслосоюз» и «Сельский хозяин», посла венского парламента Ярослава Веселовского, скульптора-самоучку Гаврилко.

Во время Первой мировой войны Угринов Старый четырежды рассекала линия австро-российского фронта. Артналёты не прекращались ни днём ни ночью. Пострадал от бомбежки и дом Бандер. Эти беды, по всей вероятности, каким-то образом сказались на болезненном мировосприятии подростка.

«Тогда, летом 1917 г., мы наблюдали революционные проявления в армии царской России, проявления национально-революционных движений и огромную разницу между украинскими и московскими воинскими частями. В октябре – ноябре 1918 г., мальчиком неполных десяти лет, я пережил волнующие события возрождения и строительства украинского государства… – с пафосом сообщал своим гипотетическим читателям Степан Андреевич. – Мой отец принадлежал к организаторам государственного переворота в Калушском уезде (с доктором Куривцом), и я был свидетелем формирования им из жителей окрестных сёл военных отрядов, вооружённых спрятанным в 1917 г. оружием… Особое влияние на кристаллизацию моего национально-политического сознания имело празднование и всеобщее воодушевление злукой (воссоединением) ЗУНР (Западно-Украинской Народной Республики) и Украинской Народной Республики в единое государство в январе 1919 г…»

Остаётся лишь подивиться высокой сознательности будущего украинского национального лидера, проклюнувшейся в нём в столь юном возрасте.

Когда в 1918 году огромная, но сотканнная гнилыми нитками из лоскутных частей Австро-Венгерская империя стала дробиться на мелкие земельные делянки между Россией, Пруссией, Австрией и Польшей, галичане тут же подняли гордые головы и знамёна, затеяв отчаянную борьбу за свои кровные земли.

Даже Андрей Бандера, бросив на произвол судьбы паству, подался в Украинскую Галичанскую армию. Разумеется, как служитель алтаря, он не мог брать в руки оружие. «Парох» (отец), полевой капеллан Бандера был нужен фронтовикам – и для отправления службы Божьей, и для исповеди, и для причастия, и для отпевания.

Вскоре после начала боевых действий ударную армию Галичины начал косить тиф, количество жертв которого едва ли не превышало число павших на поле брани от штыков, шрапнели и пуль. Отец Андрей не оставлял без своего внимания, доброго участия и сострадания ни одного солдата, палимого тифозной горячкой. Подхватил опасную заразу и сам, но избежал печальной участи умерших. После безусловного и полного разгрома галичанского воинства в 1920 году вернулся в родные края. Земляки избрали его своим послом в парламент самопровозглашённой Западно-Украинской Народной Республики. Правда, существовала эта «республика» совсем недолго, но тем не менее отцовский титул – «посол» – в сознании впечатлительного Степана был созвучен чуть ли не с гетманским званием.

Биографы считают, что его детство закончилось уже в десятилетнем возрасте, когда родители решили отправить сына на обучение в гимназию в Стрый.

«В народную школу я не ходил вообще, – откровенничал Бандера, – ибо в моём селе… школа была закрыта с 1914 г. из-за призыва учителя в армию и других событий военного времени. Знания в объёме народной школы я получил в родительском доме, вместе с сёстрами и братьями, пользуясь несистематической помощью домашних наставниц…»

Стрый юного поповича ошеломил. По сравнению с родным селом этот пусть невеликий и пыльный городок с узкими, но зато мощёными улочками, кирпичными домами, костёлами показался ему суровым, неприступным и неприветливым к пришлым чужакам. Слава богу, в Стрые жили родные люди – дед Михайло и бабушки, у которых он и остановился.

Обучение стоило немалых денег. За курс наук родителям приходилось ежегодно выкладывать как минимум 240–250 злотых. Много это или мало? Примерно в такую же сумму обходилась покупка на местном скотном рынке двух бурёнок. Нужны были ещё и канцелярские принадлежности, и учебники. Но только словарь по латыни тянул на 10 злотых, а греческий – на 15. Часть и без того скудного бюджета гимназиста «съедали» (невольный каламбур) расходы на пропитание – до 50 злотых в месяц. Хорошо ещё, что в дедовом огороде были свои картошка, капуста, поспевали огурцы с помидорами, да и курятник не пустовал.

«Материальную возможность учиться в гимназии, – суховато подбивал «баланс» Степан, – я имел благодаря тому, что проживание и содержание обеспечивали родители моего отца, которые имели своё хозяйство… Там же жили мои сёстры и братья во время школьного обучения. Как у отца во время ферий (каникул), так и у деда я работал в хозяйстве в свободное от занятий время…»

Позже, начиная класса с четвёртого, гимназист Стефка Бандера приноровился зарабатывать на карманные расходы репетиторством, занимался с нерадивыми учащимися бурсы.

От рождения не блещущий крепким здоровьем Степан рос болезненным и хилым. Золотуха и весь шлейф неизбежных детских хворей позже усугубился коленным ревматизмом – по его народному определению, это «зверь, который лижет суставы, но кусает сердце». Случалось, что у мальчика порой даже отнимались ноги.

Свои недуги Степан сносил мужественно. До седьмого пота истязал себя физическими упражнениями, бегал, прыгал, стремясь убедить всех, что обожает походы, лыжные гонки и даже иноземную диковинку – «кошиковку» (баскетбол).

Раньше остальных ребят, по достоинству оценив его настырность, Степана приняли в элитные скаутские организации – „Пласт” и «Сокол». «Кроме того, – раскрывал он «детские» секреты, – существовали тайные подпольные кружки школьников средних классов, которые были идейно связаны с Украинской Воинской Организацией – УВО – и имели цель воспитывать отборные кадры в национально-революционном духе, влиять в этом направлении на молодежь и приобщать старшеклассников к вспомогательным действиям революционного подполья (например, организовывали сборы на содержание украинского тайного университета, распространяли запрещенные польским правительством украинские зарубежные издания, призывали к бойкоту польских обществ, первых выборов и т. д.)».

Принадлежа к пластунам (казакам) ещё с третьего класса, Степан являлся членом 5-го пластунского куреня имени князя Ярослава Остомысла, а затем 2-го куреня старших пластунов отряда «Красная калина». Достойная пластунская карьера.

В начале 1920-х годов, в период школярских лет Степана, общественно-политическая жизнь Галичины стремительно менялась. И вовсе не в лучшую сторону для коренных жителей этой окраины Украины. Даже само наименование земель – Западная Украина высокомерная шляхта изъяла из официального обращения и заменила на унизительное – Малопольска Всхудня (Восточная Малополыпа).

В 1923 году Совет послов Европы, где дипломаты ломали голову и перья над проектами обустройства послевоенной жизни Старого Света, признал права новообразованного Польского государства на западноукраинские земли, но при условии предоставления местному населению культурной автономии. Естественно, эти требования ясновельможные паны не считали для себя обязательными к исполнению.

Правительство Польши сразу стало проводить жёсткую политику так называемой пацификации, или полонизации, Галичины. Кстати, слово «полон» по-украински означает «плен». А сама Польша в латинской транскрипции звучит как Полония. Подобные лингвистические хитрости для западноукраинцев были зловещим знаком. Хотя пацификация и переводилась как «умиротворение», но, по сути, являлась грубой зачисткой территории.

Очень скоро во Всхудню из нищей, малородящей Центральной Польши хлынули охочие переселенцы. Здесь они без всяких проволочек получали немалые земельные наделы на самых льготных условиях. Всего здесь осело 77 тысяч осадников (поселенцев), в основном отставных офицеров польской армии. В 1930 году депутаты английского парламента, обеспокоенные непомерными аппетитами новых латифундистов в Восточной Европе, обратились к Лиге Наций: «200 тысяч гектаров пахотной земли в Восточной Галичине, такие же площади на Волыни и в Полесье выделены польским колонистам. А местное украинское население редко имеет свыше 0,5–1,5 гектара… Польские сельскохозяйственные организации получили 79 миллионов злотых в качестве финансовой помощи от польской власти, украинские организации – ни гроша…»

«Я видел, как поляки, начиная от рабочего и кончая интеллигентом, творили украинцам пакости на каждом шагу. Только и можно было слышать с их стороны: „русин-кабан”, – с горечью вспоминал будни пацификации ветеран оуновского движения Мечник. – Когда наш крестьянин приходил в учреждение, то, если он не знал польского языка, сталкивался с массой препон. Польские крестьяне-переселенцы… пользовались займами и прочим. Польский полицай искал любую причину… чтобы административно покарать нашего селянина…»

Возмущённые галичане начали массовые поджоги усадеб осадников. Только в июле 1930 года они сожгли более двухсот поместий польских переселенцев. Естественно, последовали репрессии.

Должности в государственных учреждениях в Малопольской Всхудне резервировались исключительно для поляков, причём только католического вероисповедания. Впрочем, подобный подход к «подбору и расстановке» кадров имел объективные основания: образовательный уровень переселенцев был значительно выше, чем у коренного насления. В Галиции издавна существовал дефицит квалифицированных, толковых, знающих, порой просто грамотных людей.

Степан Бандера

Но поправлять существующее положение новая власть не спешила. Напротив, повсеместно закрывались украинские школы, а в оставшихся лишь половина предметов преподавалась на украинском языке, все же прочие – на польском. «В период между 1920 и 1925 годами, – отмечали британские парламентарии, – украинцы потеряли 2607 школ. Из тысячи украинских детей 71 ходит в украинские школы, а 929 – в польские или двуязычные».

Бандере повезло: 3-я Стрыйская гимназия, располагавшаяся в старинном доме «Русская бурса», выгодно отличалась от себе подобных. По своему национальному составу она была почти полностью украинской. Ясновельможные своих отпрысков в эту гимназию определять отказывались, зато в неё с охотой шли учиться дети из немецких и еврейских семей. С одной стороны, это была скрытая форма тихого протеста против ненавистной полонизации, с другой – проявление солидарности с украинскими националистами. Во всяком случае, так полагают современные иссследователи оуновского движения. Хотя возможно, юным галичанским немцам и евреям просто некуда было больше податься, кроме этой самой «Русской бурсы»…

Ах, как аукнется недальновидным польским политикам дискриминация западных украинцев буквально через несколько лет! Бандера, прибившись к вожакам подпольного движения, проявит чудеса изобретательности и фантазии, разрабатывая и тщательно продумывая брутальные «школьные бунты», с шумом прокатившиеся по всей Галичине.

Степан, как он сам уверял, взрослел очень быстро, не по дням, а по часам, стремясь оправдать свою гордую фамилию. Старшеклассники сразу разглядели в пареньке сообразительность, шустрость, «придумкуватость» (выдумку), когда дело касалось организации какой-нибудь очередной школьной проказы: во время урока подкинуть в класс, скажем, самодельную водяную бомбочку или исхитриться порушить ладный строй гимназистов во время парадного марша по улицам Стрыя.

В жилах кипела молодая кровь, в головах гулял ветер. Гимназисты с восторгом воспринимали любые, самые сумасбродные и опасные, но оттого ещё более заманчивые, дерзкие идеи. Невинные забавы порой, помимо воли озорников-зачинщиков, обретали политическую окраску.

Во время очередного торжества, например, по случаю государственного праздника Польши в большом зале собирается почтеннейшая, при параде публика, за трибуной взволнованный оратор готовится славить Речь Посполитую, а в это время в помещении лопается самодельная бомба, начинённая смердящим газом. И всё благородное панство спешно покидает высокое светское собрание. Ха-ха-ха!.. Вонища, само собой, улетучится, но нанесённое ляхам оскорбление в памяти наверняка осядет.

Случались и другие шалости. Странным образом с задней стены сцены в зале гимназии бесследно исчезал польский герб, и когда присутствующим панам предлагали вставанием почтить высший государственный символ, то вместо белого орла пред их ясными очами представал золотой украинский трезубец. Очередной скандал!

Ну а чем худо было заявить прямо в лицо учителю, препаскудному ляху, что отвечать по-польски на уроке я не хочу, не могу и не буду?! И вообще, пусть пан учитель больше печётся не о мове, а о своей белокурой паненке с осиной талией и русалочьими глазками, которую вот прямо сейчас в кофейне, может быть, обжимает пан поручик…

Задания старших Степану удавалось исполнять быстро и точно. Буйные головушки кружила романтическая атмосфера таинственности, строжайшей секретности собраний. Каждый выбирал себе звучные подпольные «робин-гудовские» клички: Быстрый, Смелый, Легенда, Отчаянный, Лис, Тур, Рыцарь, Отважный… Им казалось, что этим они добавляют себе смелости и отваги, с удовольствием испытывая крепость своих кулаков.

Но главной задачей, конечно, было воспитание силы духа.

Как-то одна из сестёр, сердцем почуяв, что в доме происходит что-то неладное, сорвала дверной крючок, ворвалась в комнату и обнаружила старшего брата, стоявшего у окна, бледного, с залитыми кровью пальцами. Из-под ногтей у него торчали острые швейные иголки. «Ты рехнулся?!» – в ужасе закричала Владимира. «Отстань, – чуть слышно, сквозь стиснутые зубы, с трудом прошептал Степан. – Молчи, дура. Родителям не вздумай проболтаться, убью…»

Потом, когда «великомученик» пришёл в себя, он попытался объяснить сестре: «Мне это было надо. Пойми, Владя, я должен был проверить, смогу ли выдержать пытки врагов… Они ведь именно так мучают наших патриотов. Помнишь Олю Басараб? А я помню…»

Спустя годы, поучая соратников, он провозгласит: «Если нам нужна кровь, мы дадим кровь, если нужен тер-pop, мы дадим террор в его точке кипения. Кодекс националиста есть личная совесть его».

Психофизиологические эксперименты подростка над самим собой специалисты-медики, разумеется, способны объяснить, но вряд ли оправдать. В том числе и чисто шариковские, садистские наклонности. Бандера остро нуждался в самоутверждении, в стремлении доказать себе, но главное – другим, что он способен пойти до конца во имя святой цели, собственноручно, голыми руками смести все преграды, при необходимости лишить жизни любого врага – пусть сегодня это будет омерзительно грязный, беспризорный, блохастый кот, а завтра – истязатель патриотов «неньки Украины», лютый «человек с ружьем» – будь то москаль, жид или лях.

Острейшие иголки под ногтями в болезненном восприятии отрока были для него символом стойкости и неслыханного геройства, означали готовность выдержать едва ли не Христовы муки, но всё-таки харкнуть кровью в лицо палачам. Вы видите: я всё смогу, мне ни капельки не страшно, я стерплю какую угодно боль и кару! Гады!!! Ненавижу вас! Не боюсь! Проклинаю! Уничтожу!

Сознательно готовя себя к пыткам, мукам и стылым застенкам, Степан даже зубы умудрялся лечить с помощью… сельского кузнеца. Коновал с нескрываемым удовольствием производил по просьбе мальчишки изуверские операции по удалению гнилых корешков своими щипцами, ещё не остывшими от раскалённых поковок.

Мозг подростка беспощадной пиявкой точила злоба и ненависть к окружающему миру, отравляя трупным ядом его неустойчивое сознание. Всё раздражало и разочаровывало. Время от времени его охватывали едва сдерживаемый гнев и жажда мести. Кому? За что? Да всем на всём белом свете!

Анализируя многочисленные свидетельства о детских выходках будущего апостола украинских националистов, психиатры легко диагностировали возбудимость, истеричность, конфликтность, властолюбивость мальчика с явно завышенной самооценкой. Обострённая потребность в бесконечном восхищении собой и своими поступками. Даже в настойчивых попытках освоить игру на гитаре и мандолине просматривалась неудержимая тяга к лидерству.

Он с детства исповедовал аскетизм, с юных лет не прикасаясь ни к греховному табаку, ни к алкоголю. Субтильному Степану приходилось каждодневно доказывать окружающим свою физическую и моральную состоятельность, силу, правоту. Как огня боялся девчачьих насмешек. Сучки они распоследние. Поголовно.

«Высвобождение беса…»