Нештатная ситуация

– Това-а-рищ прапорщик, извините, но если толкать, то моя комплекция здесь, наверное, больше пригодится.

– Хорошо, сержант, – не стал возражать и впрямь не обладавший атлетическим телосложением начальник караула, – я пошёл пробиваться пешком, постараюсь поскорее раздобыть тягло, а вы повыталкивайте пока машину втроём. Спасение – только в движении вперёд. Лопата у водителя должна быть, а потребуется что-то из казённого имущества под скользящие колёса бросить, действуйте без опасений. Ответственность беру на себя. Жизнь солдат дороже. В общем, принимайте караул и не теряйте ни минуты!

– Есть не терять ни минуты! Пёрышкин, Ершов, к машине!

Из распахнувшейся двери автозак-фургона тут же выкатились как колобки облачённые в одинаковые армейские полушубки, ватные стёганные штаны и огромные валенки с соответствующими им по размеру не менее огромными калошами, на ходу завязывая под подбородками тесёмки шапок-ушанок, двое юношей, далёких, как и ушедший только что в ночь их начальник-прапорщик, от претензий на богатырскую внешность.

– Ефрейтор Пёрышкин!

– Я!

– Головка от… – не успев договорить популярнейшую, идеально срифмованную армейскую остроту до её логического конца (всего-то три буквы осталось), Гаджиев неожиданно вспомнил, что в этой машине в настоящий момент нет лопаты – наипервейшего помощника водителя любого, наверное, застрявшего в снегу или грязи транспортного средства. Упавшим голосом он отдал уже несколько видоизмененную по сравнению с изначально предполагавшейся команду:

– Озадачь нашего доблестного водилу-чудилу Мартиросяна, чтоб газовал враскачку до дыма из-под колёс, пока не сдвинемся по маршруту. Лопаты у этого героя нет, отдал перед выездом такому же, как он, гвардейцу, а назад забрать забыл. За такую безалаберность у Мартиросяна ещё будет возможность получить своё, когда в часть вернёмся. А пока нам здесь придётся потруднее, чем могло быть.

– Есть! – побежал к кабине Пёрышкин. А когда через пару минут вернулся, сержант и «салабон» Ершов уже изготовились толкать сзади тяжёлую машину. Присоединился.

– Жить хотим, так столкнём и покатим, – сержант Гаджиев был настроен решительно. – Автоматы, чтоб не мешали, быстренько сложить в кабине. Ершов, отнеси. И… раз-два-а, взяли!

Немало солёного пота, несмотря на лютый мороз со свирепым ветром, пролили бойцы-«краснопогонники» – водитель, выжимавший из вверенной ему автотехники всё возможное, и трое «толкачей», выжимавшие всё возможное из своих молодых организмов, чтобы стронуть с места буксующий автофургон с полутора десятками взрослых людей на борту. Полутора десятками здоровых мужчин, числящихся «грузом», при этом грузом особо опасным, почему и должным образом охраняемым. А значит, в свою очередь, и запрещённым к какому-либо его использованию. Поскольку же любое использование без каких-то специальных санкций «сверху» транспортируемого под охраной груза незаконно по определению, так же как в принципе незаконна его хотя бы временная выгрузка до прибытия на место назначения, то груз должен оставаться в статусе груза до конца пути. Вернее – до полной, юридически оформленной его передачи адресату. И, само собой разумеется, груз должен быть от момента приёмки и до самой сдачи не только надёжно охраняем, но и находиться строго взаперти.

Трудно сказать, сколько точно – двадцать, тридцать минут или час, а может и все два надрывались они в неимоверных усилиях протолкнуть злосчастный гружённый по самый свой нормированный предел автозак хоть на метр вперёд, – ориентировка во времени была потеряна ими сразу. Но усилия эти были, факт, безрезультатны. Слегка отупевшие от такого бестолкового сверхнапряжения, когда в глазах темно, а тело готово махнуть на всё, свалиться в ближайший, желательно помягче, сугроб и забыться в приятном расслабляющем, нередко чреватом, однако же, гибелью от резкого переохлаждения сне, ефрейтор Пёрышкин и рядовой Ершов уже совсем собрались рухнуть от потери сил. Но не успели. Бравый их «старшой» сержант Гаджиев сорвался раньше.

Горячего кавказца словно взорвало изнутри. Вдруг перестав толкать дёргающуюся беспомощно-натужными рывками и ревущую ревмя машину, он воздел, потрясая, к небу сжатые в кулаки руки в армейских рукавицах, громогласно и многоэтажно выматерился по-русски, гортанно прокричал куда-то в темень длинную гневную тираду на родном языке и заметался, ожесточённо пиная снег, между машиной и окружающими её неумолимо растущими сугробами. Подбежав к автозаку, с силой заколотил сначала кулаками, а затем, всё больше и больше неистовствуя, тыловой частью автомата по железу.

Пёрышкин, Ершов и выскочивший из кабины испуганный Мартиросян растерянно глазели на взбесившегося сержанта и не знали, что предпринять. С одной стороны, сержант здесь старший по званию и должности, замещает, пусть и временно, но законно начальника караула. Кроме того, он – «дед», готовящийся грядущей весной уйти на заслуженный и, согласно рукописным лозунгам на гарнизонных заборах и туалетных стенах, «неизбежный как крах капитализма» «дембель». А «дедов» этот статус… – ещё более серьёзно, чем звание и должность. Традиционные неписанные законы в рядах советских вооружённых сил пока что незыблемы, и перечить старослужащему солдату, а тем паче сержанту дело гораздо более неблагодарное, если не сказать кощунственное, нежели прямо послать подальше иного молодого офицера. Но с другой – не рехнулся ли, часом, «дедуля» на нервной почве, зная фактическое положение вещей в данной ситуации на данную минуту лучше их и, следовательно, лучше понимая степень его истинной опасности? А свихнувшийся человек с оружием в руках – это, братцы, не дай Бог! Так не обезоружить ли его от греха подальше, сначала, конечно же, оглушив и связав (не оглушив никак нельзя – здоров, кабан, и даже троих таких солдатушек как Пёрышкин, Ершов и Мартиросян вместе взятых, раскидает вмиг)? Но, кто же в таком случае возьмёт на себя командование и ответственность за выполнение поставленной перед караулом задачи в таких непростых условиях? Бойцы переглянулись – никто из них не был готов к этой роли.

И они благоразумно решили набраться терпения и ждать, подпрыгивая чтобы не замёрзнуть, пока беснующийся Гаджиев утихомирится сам и снова обретёт способность хладнокровно, быстро и правильно оценить обстановку, а затем так же быстро принять единственно верное решение.

К счастью, горячая кавказская кровь, покипев и побурлив не более одной-двух минут, видимо почувствовав должное уважение к способному очень быстро превратить её в безжизненный лёд морозу, кипение и бурление своё остановила так же внезапно, как и начала, скорёхонько рассудительно остыла до нормальной температуры человеческого тела и направила свои, уже «хладнокровные», жизненные силы туда, где они в настоящий момент были необходимы больше, чем в эмоциональной сфере, – к рационально-мыслительным центрам уже не такой буйной, как только что, головы сержанта. И получившая должную, а не кипятковую подпитку головушка эта не замедлила здраво откликнуться, тут же приняв решение. Решение, которого подспудно ждали и одновременно опасались все трое подчинённых. Оно ведь в корне незаконно… но только оно и могло бы спасти их всех, ведь от канувшего во тьму прапорщика помощи пока не видно. Даже если эта помощь и придёт, то, вероятно – к уже окоченевшим трупам, утром, когда буран утихнет, и трактора с людьми сумеют пробиться к автозаку, обнаружить который сейчас извне не так-то просто.

– Ефрейтор Пёрышкин, рядовой Ершов, с оружием наизготовку прицельно наблюдать и в случае малейших попыток прыжков вправо-влево стрелять без предупреждения! Я пошёл выпускать подконвойных – будут выталкивать машину. Иначе, боюсь, нам всем тут конец. Вопросы есть? Вопросов нет. Рядовой Мартиросян, за руль!

Едва озвучив команду, сержант быстро, не теряя драгоценного времени, скрылся во чреве автозака. Пёрышкин, стараясь своим не очень зычным от природы голосом пересилить жуткий вой ветра, крикнул Ершову:

– Беги в кабину за автоматами. А я пока с пистолетом послежу. Нет, одного, боюсь, будет мало, дай-ка мне ещё свой.

Взяв у Ершова поданную ему вместе с отстёгнутым ремнём кобуру с почти килограммовым снаряжённым «Макаровым» внутри и отойдя от автозака на возможно дальнее расстояние для лучшего обзора места действия, расстегнув свою кобуру и кобуру Ершова, ефрейтор вдруг с ужасом обнаружил, что в его тёплых двупалых армейских рукавицах если и возможно в соответствующую погоду как-то привести в боеготовность и использовать по прямому назначению автомат Калашникова или другое крупное оружие – хотя бы снять его с предохранителя, передёрнув затвор загнать патрон в патронник и, просунув указательный палец к спусковому крючку, даже произвести выстрел одиночным или короткой очередью, а то и одним нажатием выпустить за секунды весь магазин, то с пистолетом… как бы не так. Здесь – другая история, поскольку иные габариты, или попросту размеры. Если и пригодны для продуктивной «работы» с таким малым стрелковым оружием как пистолет какие-либо перчатки, то лишь, в лучшем случае, изящные тонкой кожи, в коих любят щеголять «господа офицера», а иногда, при парадной форме и при хорошем личном материальном достатке, и прапорщики, в глубине души причисляющие себя к офицерскому составу. Но утеплённые солдатские рукавицы! Пусть и со специально отдельно скроенным указательным пальцем «для стрельбы в зимних условиях», но рукавицы есть рукавицы, просто-напросто варежки военного образца.

Нетерпеливо поглядывая в сторону убежавшего к кабине Ершова, Пёрышкин не забывал, однако, внимательно следить и за открытой дверью автозака, откуда могли в любую секунду начать выпрыгивать наружу страшные для любого безоружного или просто беспечного советского человека «нелюди» – зэки.

И он, в порыве бдительности без колебаний сбросив в снег рукавицы, взял оба пистолета в руки, тут же больно обожжённые злющим морозом, снял один за другим с предохранителей, взвёл курки. Мгновения, которые рядовой Ершов бегал за автоматами, показались ефрейтору вечностью. Вернувшись, запыхавшийся Ершов протянул ему «Калашников», уже всё равно, чей из них – не до разглядывания заводских номеров.

В этот момент в проёме распахнутой автозаковой двери появился сержант Гаджиев, спрыгнул на снег. За ним один за другим начали покидать машину зэки. Гаджиев считал:

– Первый, второй… пятый…

Пёрышкину было уже не до чего-либо, он видел только опасных в своей непредсказуемости уголовников, выпускаемых наружу без наручников. И – раздражённо отмахнулся от автомата, протянутого ему Ершовым, так как времени не было даже на такое необходимое движение, как взять в руки пусть менее удобное в данном случае, но более надёжное, чем пистолеты, оружие. Выставив вперёд оба моментально сделавшиеся ледяными «Макарова», он старался не упустить ни единого жеста ни одного зэка, ни лишнего шороха с их стороны. Жгучая боль в нещадно замораживаемых безжалостной стихией руках на какое-то время притупилась.

«Салабон» Ершов, будучи в виду самого малого на сегодня из всего состава караула срока службы самым неопытным, не успевшим побывать, как, впрочем, и Пёрышкин, ни в единой пока серьёзной служебной переделке, больше других, естественно, и взволновался в миг начала «исхода» зэков из автозака. С двумя «калашами» в руках, один из которых ему так и не удалось передать ефрейтору, он вслед за ефрейтором неуклюже попытался принять такую же, как и тот, позу боевой готовности и не допустить, само собой, ни малейшего ЧП[16 - Чрезвычайное происшествие] по своей вине. Автомат стукнулся об автомат, и один из них упал в рыхлый снег.

Подбирать выпавшее из рук оружие солдату было некогда –

заключённые уже вовсю выпрыгивали под счёт сержанта из дверей фургона и привычно-правильно строились в шеренгу.

Отсчитав последнего, Гаджиев, прежде чем расставить всех по своим «рабочим» местам, сказал краткую, но насколько умел и насколько вообще возможно в подобной обстановке, душевную напутственную речь:

– Граждане осужденные! В жизни каждого человека – солдат ли он, осужденный ли, азербайджанец-колхозник или профессор-еврей, чем бы он ни занимался, случается хоть раз момент, когда ему надо решить, выбрать, человек он на самом деле или… совсем не человек. Мужчина – или не мужчина. Сейчас наша с вами жизнь, так уж получилось – опять подвели метеослужбы: без их брехни эта ездка была бы стопроцентно отменена, – в общем, наша с вами жизнь – в наших общих руках. Выпихаем сообща машину из заноса – будем жить. Не сможем – кто знает, чем эта ночь закончится. Прапорщик наш ушёл за трактором, но найдёт – не найдёт,

одному Аллаху известно. Так, что…

– Выпихаем, начальник! – неосторожно подал голос один из зэков, но был остановлен грозным взглядом мгновенно взявшегося за кобуру сержанта, без слов говорящим нечто вроде «р-разговорчики в строю!!.»

– Особо хочу отметить, граждане осужденные, что если не будет предпринято попыток побега, в «верха» по команде уйдёт рапорт о вашем достойном поведении, и вам это обязательно зачтётся.

Глянув на небо, сержант спохватился и поспешил закончить своё непозволительно для такой обстановки затянувшееся пламенное выступление «перед народом»:

– Ну, а в случае чего, не хотел бы вас зря обижать, мужики, если вы люди нормальные, хотя и нарушили когда-то закон, но… стрелять будем без предупреждения, и не по ногам, как обычно, первый выстрел, а – сразу на поражение. Всё. По местам, как на свободе. Пошли!

… Осужденный за злостное хулиганство к длительному, в связи с неоднократными судимостями до этого, сроку лишения свободы Аркадий Хомутов в группе самых физически крепких подконвойных этого этапа подпирал собой машину сзади. Его этапный «кореш» по красноречивой кличке «Бугай», толкавший автозак рядом, плечом к плечу, шепнул:

– Глянь, Хомут, какая сопля зелёная в ефрейторских погонах устеречь

нас с тобой пытается! Да он же обе свои волынки[17 - Пистолеты, револьверы (жарг.)] в руках еле держит. И мурло в слезах – чует, падла маменькина, хана подползает конкретная. Поди и в штанишках не сухо… Давай, чтоб не мучился, гуманно пристрелим беднягу его же пулькой и айда во тьму!

– А остальные? – с непрошенной жалостью глянув на горе-охранника, в которого и стрелять-то без надобности – и так вне всяких сомнений приговорённого к жесточайшему обморожению рук (крупно повезёт пацану-музыканту, если обойдётся без ампутации как минимум пальчиков) Пёрышкина, начал тянуть время Аркан-Хомут.

– Ты кого под остальными имеешь в виду? Если не наших, а их, так и правофланговый такой же салажонок, только с автоматом вместо волын, тоже хрен стрельнуть успеет, если шустро и слаженно рванём. Как и его друган-вояка с одной лычкой, обмёрз до полного паралича… Так что, оба эти ребятёнка для нас ну никак не фактор.

– Не торопись, Бугай, есть ещё этот чёрный сержант, а уж он-то половину из нас положит в момент. И шоферюга вооружённый в кабине. Кто его знает, на что способен…

– А если врассыпную, в разные стороны одновременно всем? Лучший способ заблудить охрану, которая сначала не с ходу сообразит, куда стрелять, потом – за кем гнаться. А у нас с тобой сейчас самый выгодный сектор – эти двое несчастных. Живыми проскочим без проблем. Да ты посмотри! Хлопнем пацанят как мух, а там – буран, ночь, свобода… Только и уходить сейчас, Аркан!

– Погоди ты, Бугай, не дави. Не стану я этого мальца хлопать.

– Чего так? Родственник, или знакомый?

– Пока ты дрых в дороге как сурок, я успел с ним перебазарить. Земляки мы, и кое в каких событиях участвовали считай совместно, хотя и не по одну сторону «линии фронта». О! П-пошла-а, зараза! Давай, Бугай, поддай! Ещ-щё-о! Оба-а!

Машина действительно стронулась с места, продвинулась, подбуксовывая, метра на два, остановилась. Тронула опять, прошла ещё метр-другой и – снова как вкопанная. И – новый рывок не менее этих вместе взятых.

Воодушевлённый успехом, сержант Гаджиев повеселел. Энергично прошёлся вокруг машины, подбадривая людей, которые в основной своей массе пока, видно, не спешили воспользоваться так любезно предоставленной им обстоятельствами возможностью побега. Тут только и обратил он внимание на двоих самых на вид здоровых из всех здесь присутствующих их собратьев зэков, явных по всем приметам и повадкам рецидивистов, хотя и достаточно молодых возрастом, ненамного старше самого Гаджиева, о чём-то подозрительно шепчущихся у «кормы» автозака. И очень ему эти двое не понравились. Внутри начало нарастать трудно сдерживаемое страстное желание размозжить обоим черепа, расстрелять их немедленно, выпустив из автомата по полному магазину в каждого. Но, к великому сожалению, ликвидировать их, или хотя бы изолировать, загнав пинками обратно в автозак, сразу нельзя – слишком уж незаменимая в этот трудный момент «рабсила». И в то же время – прямая опасность нештатной ситуации… Хотя, чего уж там, вся сегодняшняя ситуация с самого начала нештатная.

Украдкой проследив за направлением взглядов шепчущихся, Гаджиев обратил внимание и на то, мимо чего даже самый бездушный сержант не позволил бы себе пройти. О, Аллах!.. да это же у Пёрышкина что-то неладное?.. Руки… Вот это ни… чего себе! А лицо… Слёзы ручьём, замерзающим прямо на щеках…

– Потерпи, Пёрышкин, – подбежав вплотную, приобнял Гаджиев ефрейтора. – У нас где-то в бардачке была на всякий случай неприкосновенная фляжка. Сейчас спиртиком оботрём руки и лицо, из аптечки глицеринчиком обработаем и попробуем натянуть рукавицы. Автомат мой возьмёшь и будешь стоять как памятник, стволом на сук-зэков, сколько выстоишь. А там и прапорюга с трактором подоспеет, козлота медлительная! Ну, ладно, держись, я сейчас! Ершов, прикрой…

Гаджиев побежал к кабине машины, а силы уже оставляли Пёрышкина и он, каким-то чудом пока держась на ногах, начал неудержимо уходить из