Мамалыжный десант

Случилось то еще в первый военный год. Сентябрь, теплый, душный и невыносимо сверлящий болью, как воспаленная дыра в зубе. Мама только что умерла, у тетки случился сердечный приступ. Жить мелкому Тимке не особо хотелось, но нужно было кормить тетку и самому кормиться. Ходил работать в сады, урожай случился обильный, совхоз румыны не распустили, просто за сдачу плана теперь перед ними следовало отвечать. Рабочих рук в хозяйстве не хватало.

Вообще-то село Плешка было нормальным: добрые люди здесь имелись, помогали чем могли, вот и с похоронами, и с работой поддержали. Еще не навалилась на народ та мрачность и безнадежность, которую позже так густо принесло.

Тимка таскал на пару с Лукаа Пынзару корзины с виноградом, ставили у дороги, потом корзины телеги забирали. Женщины и девчонки шли по рядам виноградника, срезали тяжелые грозди, перекликались. Рядом раскинулось выгоревшее, но все еще яркое поле подсолнечника, свисали тяжкие, полные семечек головы-круги. Казалось, и войны никакой нет. Но война все же где-то шла, изредка проходили через село румынские обозы, проскакивали немецкие мотоциклетки.

Пынзару был постарше и покрупнее Тимки, корзина вечно норовила скособочиться.

– Ровней держи! Ровней, говорю! – понукал широкоплечий Пынзару. – Э, городской ты совсем хлопец, слабосильный. Глянь, опять германцы катят. Вот же грузовики у них! Силища!

У дороги, где стоял бидон с водой, собрались женщины. Там и остановились серые пыльные грузовики. Тимка с Пынзару тоже подошли поближе.

Имелась у Тимофея отчаянная мысль при удачном случае стащить у какого-нибудь зазевавшегося немца винтовку. Или гранату. Лучше, конечно, винтовку, поскольку с длинными и непонятными германскими гранатами Тимка обращаться не умел.

Немцы с грузовика что-то спрашивали у плешкинских девушек, показывали руками куда-то в сторону виноградника. Работницы улыбались, разводили руками: из собравшихся здесь никто немецкого языка не понимал.

Симпатичная большеглазая девчонка выбрала из корзины две самые красивые грозди винограда, протянула немцам, те засмеялись, свесились через борт. Угу, для вас, гадов, виноград и собирали. Тимке захотелось пнуть ближайшую корзину: пусть с пыли жрут, уроды. Некоторые из баб поспешно шмыгнули к подсолнечнику, начали срезать тяжелые круги.

Особо близко Тимка не подходил: высматривать винтовку удобнее было со стороны. Может, поэтому и осознал с опозданием: в машинах не пехота немецкая сидела – гражданские, вроде как с детьми.

Тимофей подступил чуть ближе… Ну да, евреев немцы нахватали.

Про то, что евреям от немцев нужно тикать и прятаться, в Чемручи и округе отлично знали. Часть еврейского населения успела уйти с Красной армией, кое-кто не успел. Вот и тут, на виноградниках, работали две еврейки, застрявшие с детьми в Плешке. Переоделись в простые широкие платья, на первый взгляд и вообще от бессарабок и гагаузок не особо отличались. Впрочем, Тимка до войны на национальности не обращал никакого внимания: в Харькове тоже все вперемешку жили, в новом заводском подъезде так на каждой площадке по три разных народа, даже не думаешь, кто есть кто.

Но тут все мгновенно сменилось, вот и бабы немцев угощением задабривают – вдруг поотпускают кого из задержанных?

Долговязый немец спрыгнул с машины, целеустремленно раздвинул селянок и поманил стоящую сзади женщину. Та попятилась. Немец укоризненно покачал головой, кратко, как собаке, крикнул. Женщина сжалась, подошла. Длинный солдат взял ее за подбородок, посмотрел в лицо, показал на машину и принялся брезгливо отирать пальцы о штаны. Вот как угадал?! Она же в платке, такая же смугловатая, чернявая, как остальные.

Работницы загомонили с новой силой, протягивали солдатам лиловый крупный виноград, совали подсолнухи. Несколько немцев, спрыгнувших с машины размять ноги, улыбались, кивали. Несчастная еврейка топталась у высокого борта. Старший немец гаркнул, и евреи-пассажиры поспешно потянули руки, помогая женщине взобраться в кузов. Все равно не получалось. Пришлось немцам открывать борт.

Пленники начали говорить, указывать на землю, просясь сходить по надобности. Немец командир раздраженно махнул рукой. Евреи поспешно спрыгивали, бежали к кустам и бурьяну напротив виноградника. Селянки продолжали улыбаться солдатам, принесли гроздья другого сорта. Тимка понимал, что ничего у плешкинских баб не выйдет. У немцев дисциплина, вон с винтовками не расстаются, строго за плечом держат. Довезут они собранных евреев куда приказано, сдадут всех до одного.

Повеселевшие пленники выбирались из кустов, собирались у машин. Немцы не особо торопили: видимо, самим надоело по дороге трястись, а тут угощение, женщины и девушки улыбчивые. Похохатывали, виноград жрали.

Мелкая девчонка с машины, лет пяти, совсем еще несмышленая, подошла к веселым людям, потянулась ручонкой к сочной грозди ягод. Стоящий рядом немец ее ударил – сразу, без крика и предупреждения. Прикладом ударил.

Тимка сначала даже не понял. Голова девочки смялась, словно окованный приклад разбил тонкокожую дыньку. Наверное, и никто из девушек, стоящих рядом с немцем, тоже не понял – просто немыслимо такое понять. Ребенок беззвучно отлетел и упал в пыль, плешкинские девки и бабы шарахнулись в стороны.

Стало тихо. Лишь немец-убийца очищал приклад о траву. Гавкнул старший немец, евреи торопливо полезли в кузов, зафырчали двигатели грузовиков…

Немцы выбросили из кузова едва начатый подсолнух и укатили. А плешкинские работницы и крошечное тело у кювета остались. Никто так и слова не сказал. Не имелось слов у нормальных людей.

Тимофей обогнул замерших девушек и сказал:

– Мешок чистый будет? Или хоть юбку пошире дайте.

Дали. Все в той же жуткой тишине Тимка завернул тельце. Девчонка была махонькая даже для своих лет, полголовы нет, а личико, как и было, чуть удивленное.

– Лука-а, да помоги мальчику! – зашипел кто-то из женщин.

– Так я… не, не могу. Не положено, – пробормотал парень, пятясь. – Ее ж нельзя брать, немцы предупреждали…

– Сам справлюсь, – сказал Тимофей, заворачивая ткань.

Девочка и вправду была совсем легкая, ноги чуть из-под ткани торчали, сандалик расстегнулся. Идти было не особо и далеко, если напрямую через виноградник…

Дорога на плешкинское кладбище была хорошо знакома. Вообще, за последние два месяца тяжелой и безнадежной болезни мамы Тимофей осознал, что смерть не самое тяжкое и мертвых бояться незачем. Но тут такое… просто совсем необъяснимое. Тот немец, он же даже не зверь, а вообще непонятное. Тимка знал, что фашистов нужно убивать. Конечно, и до этого мгновения знал, но теперь это уже не казалось просто знанием. Понимание: тут и выбора нет.

От юбки пахло пылью и зноем, от того, что в свертке, кровью и чем-то сладким – печеньем, что ли? Думать о том было нельзя, но в голову лезло. Да еще о расстегнутом сандалике думалось – определенно ведь свалится.

– Стэй, поправю, – по-русски, хотя и неправильно сказали за спиной.

Тимофей остановился, повернул страшный сверток. Девчонка, что, оказывается, шла следом, присела и принялась застегивать ремешок крошечной сандалии. Девчонка оказалась та самая, большеглазая, что первая немцам виноград совала.

Тимофей понес сверток дальше, меж рядов лозы, мучительно вспоминая, как девчонку зовут. Совсем из головы вылетело. А, Стефэния она, Стефэния Враби.

– Слушай, надо бы лопату достать. Я сразу похороню.

– Тэтка Надья в село побежала. Будэ лопаты.

И точно, были лопаты, и люди пришли, пусть и немного. Даже гроб-ящик успели принести. Все это было не по правилам, но как нужно хоронить евреев в таких случаях, присутствующим было не совсем понятно, а тот, кто знал, на кладбище не пришел. Но Тимка считал, что смерть – она смерть и есть, иной раз просто облегчение для человека.

Копали по очереди: сельский могильщик дядько Димитру, хромой Яков да сам Тимофей Лавренко. И опять все в тишине прошло. Бабы плакали, сидела на корточках Стефэ, тоже слезы лила.

Похоронили безымянную девочку напротив маминой могилы – присмотрит мама. До морозов ходил Тимка поправлять холмики, видел на могилках цветы – часто одинаковые, иногда разные. Тяжко все это было, но позже иной раз думалось: вот так, с ярких цветов на серой земле и началось новое, совсем уж неправильное.

Боец Лавренко загасил о землю окурок. Земля на плацдарме была иная, не кладбищенская. Пускай лежит здесь в братских могилах людей много больше, чем на сельских кладбищах, но это солдаты, а с оружием в руках умирать куда легче. Плацдарм – то место, где можно ногой опереться, надежно утвердиться для рывка наступления. Ответят фрицы. Скоро уже, скоро. По всему чувствуется, да и знающий Павло Захарович на то намекал.

Тимофей поразмышлял о расспросах сержанта. Понятно, дивизионный особист не просто так про удобный блиндаж гостям сказанул. Был там и иной разговор, но непонятно о чем. Кто вообще такой сержант Торчок, чтобы сам старший лейтенант Особого отдела с ним беседы вел? Может, Павло Захарович и не сержант вовсе? В Особом отделе всякое может быть.

Батя еще до войны несколько раз о чекистах говорил, вроде вскользь, но скрытый смысл Тимка много позже понял: уважай, да держись подальше. Отец с контрразведкой – ну, тогда еще просто ЧК – был знаком еще по Гражданской, знал те дела немного изнутри. Но то было уже давно, сейчас война с Гитлером, и многое изменилось. Сейчас не ЧК, и даже не НКВД здесь, на фронте, а военный СМЕРШ.

Но чем простой боец может их интересовать? При всем своем неопределенном подчинении рядовой Лавренко дезертиром не являлся, в бок себе стрелять не пробовал: даже слепому видно, что там осколком полоснуло. Сам Тимофей на склад не напрашивался, портить дурацкий кабель не пытался. Нет, как ни крути, особых грехов в армии не совершал. Значит, до того? Так ведь с румынами и немцами не сотрудничал, жизнь вел не то что похвальную, но уныло-понятную, сапожную. Ну, лишний год себе прибавил, это было. Так что такого? Не убавил же, воевал как мог, две медали – что тут незаконного? А про тот случай никто не знает. Ну, почти никто.

Весной было. Второй полный год войны почти миновал. На фронте дела шли смутно: наши вроде бы взяли Харьков, но не удержали, на Кавказе полыхали жесткие бои, румыны заметно грустнели. А в Плешке была Пасха, в тот год поздняя.

До войны Тимка всякие религиозные пережитки категорически игнорировал. А в военное время оказалось, что церковный календарь имеет некоторое значение. Перед Рождеством или Пасхой обувь в починку несли и несли, хоть вообще без сна работай. Примерно так оно и обстояло, сидел в мастерской с утра до ночи, от «лапы» не разгибался.

Народ шел все больше местный, небогатый, иным просто опончи зашить требовалось, беднота на новые денег не наскребет. Но иной раз заглядывали и клиенты позажиточнее. Иных Тимофей так бы молотком по темени и приголубил, но приходилось терпеть.

– Как сапоги-то? – Пынзару вертел ногу, показывая обнову.

– Хром первого класса, – соглашался Тимофей, скрепя сердце.

Сапоги и правда были неплохи, скорее всего, командирские. Но портил дело грубый шов на задней части голенища. Похоже, стаскивали обувь с ног уже негнущихся, окоченевших, разрезая сзади.

– Что «первого»?! Это же люкс! – Пынзару хлопнул по голенищу. – Наведи-ка, Тимошка, лоску! Да по-европейски, ваксы не жалей!

Пришлось начищать сапоги. О том, что здесь сапожная мастерская, а не чистильная, Тимофей промолчал. За год бывший товарищ по винограду сделал карьеру – поганую, но ох какую высокую. Полиция, да не сельская, а самого города Чемручи. Заматерел Пынзару, харя красная, щекастая, будто сразу дюжину годков прибавил. Даже не уличный полицай, а помощник самого начальника полиции, вроде денщика или ординарца.