В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945

Нам предложили позавтракать, дав каждому по два очень тонких куска (их мы потом называли «скибками») белого хлеба с маргарином и колбасой и по чашке ненатурального кофе (эрзац-кофе). После перекура мой конвоир попрощался с поварами, предупредив их, что теперь они являются ответственными за меня и что, если я попытаюсь убежать, то им следует открыть по мне огонь. А вечером меня должны были отвести к тому дому, от которого мы пришли, и там сдать охране.

Я снял с себя вещевой мешок и шинель, попросил разрешения помыть руки и лицо водой из расположенного рядом колодца. Затем началась моя работа. В основном пришлось заниматься заготовкой топлива для полевой кухни – большого цилиндрического котла. При необходимости его везли, прицепив к грузовой автомашине. Приходилось также носить воду из колодца. Повара, которым я сказал, что плохо себя чувствую, не подгоняли меня, говорили мне о себе. Обстановка была вполне дружеской.

Оказалось, что в деревне есть еще несколько полевых кухонь и на них тоже работали наши военнопленные. Некоторых пленных немцы заставляли ремонтировать дороги и таскать грузы. Мне в основном пришлось заниматься приготовлением мелких дровишек и приносом их к печке полевой кухни с большим цилиндрическим котлом, плотно закрываемым сверху откидывающейся крышкой.

Наступило обеденное время, и мне дали гороховый суп с мясом, но без хлеба, а также стакан кофе.

Скоро во двор заехала специальная грузовая автомашина, к которой прицепили нашу полевую кухню. Меня посадили рядом с шофером. Мне следовало по мере необходимости подносить дровишки, подкладывать их в печь, чтобы суп в котле не остывал.

Шофер оказался общительным и веселым человеком. Он с ходу назвал мне свое имя и фамилию, а я ему – только имя. Затем шофер решил, наверное, сделать мне приятный сюрприз: после того как мы выехали из деревни, он сразу же вытащил из-под сиденья большую закрытую банку и свой котелок и налил в него из той банки какую-то желтовато-темную жидкость, которая образовала над собой много белой пены. Шофер предложил мне выпить эту жидкость, и я взял ее в рот, но сумел сделать лишь несколько глотков. Пить дальше отказался. Шофер удивился: «Warum trinkst du nicht?» («Почему ты не пьешь?»). А я спросил: «Was ist das?» («Что это?»). Он ответил: «Das ist doch Bier» («Это же пиво»). Я этого никак не ожидал: получилось так, что мой организм в последние дни до того стал испорченным, что не воспринимал даже вкус пива, которое я раньше всегда пил с большим удовольствием. Пришлось признаться шоферу, что я болен, поэтому и не могу сейчас пить пиво. И его вылили из котелка на землю.

Автомашина с полевой кухней остановилась в небольшом овраге. К ней по очереди начали подходить с боевых позиций солдаты и командиры обслуживаемого нашей кухней взвода с котелками и кружками, чтобы получить горячую обеденную пищу, состоявшую из двух блюд с кофе или компотом, хлебом, шоколадом и другими продуктами. Их раздавали повар и шофер автомашины. То же самое происходило недалеко от нас с полевыми кухнями, обслуживавшими другие взводы.

А я при этом сидел в кабине грузовика и безучастно наблюдал, что происходит вокруг. Видел и слышал, как немцы обстреливают со своих передовых позиций из орудий и минометов остатки наших окруженных воинских частей (вероятно, находящихся в Лозовеньке и около нее), принуждая их к сдаче в плен. В тот момент я, глубоко подавленный и морально и физически, совсем не задумывался над тем, что все, видимое мною сейчас – как бьют моих товарищей, – должно быть для меня ужасным и невыносимым. И конечно, мне должно было быть также очень стыдно за себя. Но тогда я лишь удивлялся, как это моя судьба так резко изменилась за прошедшие два дня. Даже не приходило в голову задать себе вопрос, что же завтра меня ожидает…

Когда солнце стало садиться, полевая кухня вернулась на место, и младший повар, теперь уже как мой конвоир, отвел меня с автоматом к тому большому деревянному дому, возле которого я побывал утром.

Туда постепенно собрались и другие военнопленные; когда на улице почти стемнело, двое часовых, охранявших дом, привели нас к хлеву. Там, положив под голову вещевые мешки, мы улеглись на полу, застеленном соломой. Часовые плотно закрыли дверь снаружи. Едва мы заснули, как к нам присоединились еще человек десять. Через некоторое время один из наших новых соседей то ли испуганно, то ли возмущенно закричал по-немецки. Кто-то зажег карманный электрический фонарик, и только тогда стало ясно, что в одном помещении улеглись спать и русские военнопленные, и немецкие солдаты. По-видимому, их никто не предупредил, что в хлеве находятся пленные. Поднялся скандал, вызывали часовых. Часовые немедленно прибежали, но обвинили в случившемся солдат, которые заявились в хлев без разрешения начальства. Кончилось дело тем, что всех пленных выгнали из хлева, и двое конвоиров с автоматами, построив нас в колонну, погнали куда-то по деревне.

Мы долго шли, спотыкаясь о кочки. Кто-то не выдержал и громко сказал: «А не расстреливать ли нас ведут? Может, нам лучше разбежаться?» Никто ему не ответил, а один из конвоиров громко потребовал: «Тихо!» Но тут деревня кончилась, мы перешли по мостику ручей, заросший по берегам высокими ракитами, вступили на поле и… наткнулись на людей, спящих на голой земле. Их было великое множество. Оказалось, что это тоже наши пленные. Конвоиры сдали нас часовым.

Проснулся из-за того, что, как и прошлым утром, кто-то толкнул меня в спину и крикнул несколько раз: «Jurij, Aufstehen!» («Юрий, вставай!»). Открыл глаза и очень удивился: передо мной стоял знакомый повар. Я проработал снова на кухне весь день, а вечером опять оказался у знакомого дома в группе военнопленных, работавших в деревне, как и я. Вдруг к нам подъехал грузовик с закрытым кузовом, и два немецких солдата стали выбрасывать из него заплесневелые буханки белого хлеба, головки сыра с большими пятнами и другие испортившиеся продукты. Пленные кинулись собирать эти продукты и класть их в вещевой мешок. Я с недоумением смотрел на эту картину. И тут один пожилой пленный крикнул: «Что же ты стоишь! А что будешь есть завтра?» Только тут я сообразил, что и мне надо было что-либо взять. Но оказалось уже поздно – все расхватали. Хорошо, что у меня в вещевом мешке были свежие продукты, которые мне дали на дорогу повара.

Вскоре нас двое конвоиров с автоматами построили по три человека в ряд и повели за деревню – туда же, откуда привели утром. Глазам представилась жуткая картина: бескрайнее незасеянное поле вплоть до самого горизонта было заполнено копошащимися людьми в распахнутых серых шинелях или просто зеленых гимнастерках. Большая часть этих людей сидела или лежала на земле, а меньшая – ходила или стояла мелкими группами. Среди них виднелись и легкораненые с белыми марлевыми повязками. Почти у всех за спиной были вещевые мешки. Это все были теперь мои коллеги – военнопленные, которых охраняли по периметру поля множество немецких солдат. Пленных было, по-видимому, не менее 30 тысяч. Но еще рано-рано утром их первые группы, как нам сказали, начали двигаться на юго-восток очень большой колонной, которую сопровождали хорошо вооруженные конвоиры. Людей наших они якобы повели в очень большой лагерь военнопленных, расположенный где-то в ближайшем немецком тылу на юго-западе.

Оставшиеся на поле пленные дожидались своей очереди увода их в лагерь следующей колонной. Нас конвоиры привели на это же поле и сдали часовым, после чего мы разошлись по нему, ища себе подходящее место. Предстояло переночевать на этом поле.

Выбрав понравившееся место, расположился за двумя не очень молодыми людьми, одетыми в новенькие шинели. Невольно подслушал их разговор между собой и узнал, что они были музыкантами из военного духового оркестра. Один из них заявил, что он теперь постарается устроиться в Австрии, где у него еще с 1917 года живет дядя – брат отца. Услышал также, что вместе с ними в одной компании был популярный красавец артист В.А. Блюменталь-Тамарин – сын одной из первых народных артисток СССР М.М. Блюменталь-Тамариной. Впоследствии этот артист, как Volksdeutsche – этнический немец, стал известен тем, что сотрудничал в Германии с нацистами и там же погиб, кажется в начале 1945 года. Мое соседство с этими обоими пленными им, вероятно, не понравилось: они обернулись и попросили меня уйти с места, сказав, что оно было занято ими для товарища, который должен скоро прийти. Пришлось выполнить просьбу.

Теперь среди множества других людей на поле я усмотрел для себя одного сидящего на земле пожилого, аккуратно одетого в старую шинель и пилотку, интеллигентного на вид рядового бойца с полным вещевым мешком за спиной. Он был брюнет, худощав и очень похож на еврея. Я подошел к нему и, попросив на этот раз разрешения, уселся по соседству. Вскоре мы разговорились, не назвав себя, и обсудили создавшуюся с нами ситуацию. По простоте души я сообщил собеседнику, откуда и кем был раньше. Он же много о себе не сказал, но дал мне очень ценные советы на будущее. Договорились держаться в будущем друг друга. Я вытащил из вещевой сумки кусок хлеба, немного сыра и флягу с кофе и предложил совместно поужинать. Однако собеседник не согласился со мной и «поужинал» своим куском хлеба. Узнав, что я страдаю малярией, он дал мне из всего вещевого мешка щепотку хинина, который я при нем же и принял.

Наши разговоры слушали, а также видели, как мы едим, лежавшие и сидевшие рядом с разных сторон соседи. Скоро солнце село за горизонт, стало совсем темно, и мы легли на земле спать, укрывшись полой шинели. При этом я положил вещевой мешок свободно под голову, а сосед, сделав со своим мешком то же самое, дополнительно пропустил через его лямку одну руку, чего я, к сожалению, не сделал. В результате, когда рано утром 27 мая я проснулся, моего вещевого мешка со всем его содержимым не оказалось – его кто-то стащил из-под головы.

Таким образом, я фактически почти полностью лишился средств к дальнейшему существованию. Главное – не было хлеба и других продуктов, а также котелка. Не было и фляги, но без нее можно было обойтись. Остались одежда и обувь, что были на мне, ложка, засунутая в обмотки, немецко-русский словарь и документы, хранившиеся в карманах гимнастерки.

Сосед пытался утешить меня, поделившись со мной своим завтраком – кусочком хлеба и глотком сырой воды из своей фляги. О том, чтобы перед завтраком умыться, не могло быть и речи: во-первых, мыло и полотенце пропали вместе с вещевым мешком, а во-вторых, негде было это сделать, хотя недалеко от места ночевки был ручей, но к нему не подпускали часовые.

Глава 2

Скоро часовые с громкой стрельбой в воздух, с криками по-немецки «Подъем!» и «Строиться!», а также ударами автоматов и прикладами винтовок заставили пленных построиться в колонну по пять человек в ряду, который по пути практически исчез – все шли толпой. Немецкий переводчик громко объявил, что тех, кто попытается бежать или будет отставать, расстреляют на месте.

С двух сторон колонну охраняли преимущественно молодые и пышущие здоровьем конвоиры, вооруженные автоматами. Шли конвоиры на расстоянии 30–50 метров друг от друга по обочине дороги или по краю поля. При некоторых конвоирах находились на поводке очень злые овчарки.

…Двигались мы главным образом в обход населенных пунктов. Местные жители, женщины, старики и дети, встречали нас на дороге и с жалостью смотрели на нас, а некоторые искали своих родных и знакомых. Но конвоиры не давали жителям приближаться к колонне, отгоняли их прикладами и стрельбой в воздух.

Перед некоторыми населенными пунктами немцы уже установили на столбах большие щиты с названиями этих пунктов, написанными крупными латинскими буквами.

Примерно через 10 километров пути колонну вдруг остановили, и вышедшие навстречу немецкие военные вместе стали внимательно осматривать лица всех пленных. В результате из колонны вывели более 20 человек, напоминавших по внешности евреев. Среди них оказался и мой новый друг, с которым я шагал рядом. Некоторые из этих пленных пытались доказать, что они не евреи. Тогда их заставили спустить штаны и показать половой член – не обрезан ли он. У пятерых с этим оказалось все в порядке, и их вернули обратно в колонну, а остальных, включая моего соседа, забрали с собой в село.

В дальнейшем в больших лагерях немцы проводили более обстоятельную проверку всех подозрительных на принадлежность к евреям или цыганам. Переводчик выяснял, не говорит ли пленный картавя или с еврейским акцентом, требуя произносить очень быстро, например, фразу: «На горе Арарат зреет крупный виноград». Случалось, что подозреваемый заявлял, что он армянин, грузин, азербайджанец и т. д. Тогда проверяющие подзывали своего человека названной национальности и он вступал в разговор с проверяемым лицом. И если пленный его не понимал, то считали, что он еврей или цыган.

Шедшие со мной товарищи хотели узнать, когда же нам дадут что-нибудь поесть. Я решил спросить об этом по-немецки у ближайшего ко мне молодого и очень здорового конвоира. Он не стал меня слушать и ударил кулаком по голове так, что я упал и лишь с большим трудом снова встал на ноги.

В какой-то деревне мы увидели на околице группу плачущих женщин. На траве лежал мертвый молодой старшина в гимнастерке с четырьмя темно-красными блестящими треугольниками на красных петлицах. Три женщины рыли могилу. Кто-то из пленных сумел узнать, что этот старшина скрывался у местных жителей, но утром он был обнаружен немцами, отстреливался и покончил с собой, выстрелив себе в сердце.

Внезапно погода стала портиться. Появились черные тучи, и солнце скрылось за ними. Начал моросить мелкий дождик. В это время мы переходили небольшой ручеек. И как раз на этом месте колонну начала обгонять грузовая машина. Но обгон не получился – машина застряла всеми четырьмя колесами. Попытки водителя вытащить ее к успеху не привели. Тогда конвоир вывел из колонны пять человек, включая меня, и приказал нам выталкивать машину. Мы тщетно, изо всех своих слабых сил, старались это сделать, но ничего не получалось.

Через некоторое время водитель догадался достать из кузова две лопаты и вручить их нам. Тогда мы стали брать лопатами сухой грунт вместе со стерней от соломы и бросать его под колеса машины. Работа длилась более часа. Водитель много раз заводил мотор, и наконец машина была вытолкнута на сухое место.

Оказалось, что грузовик вез буханки черного хлеба и еще какие-то продукты, и водитель посчитал нужным расплатиться с нами, отдав две буханки хлеба, а конвоиру – что-то более существенное. Мы уселись около ручейка и немедленно растерзали руками обе буханки на пять кусков. Однако конвоир не дал нам сидеть, и всем пришлось жевать свою порцию хлеба на ходу. Хлеб оказался испеченным из смеси ржаной муки и кукурузной и поэтому не очень вкусным.

Мы шли по проселочной дороге под начавшимся ливнем с грозой. Шли мы не менее часа. Затем конвоиры отвели всех пленных в сторону от дороги и остановили ночевать на поле. Конвоиры расхаживали рядом, надев непромокаемые плащ-палатки. В полночь вдруг раздались звуки выстрелов из автоматов и лай собак. Оказалось, что трое пленных, воспользовавшись ночной темнотой, попытались сбежать. Но конвоиры с собаками настигли ребят и застрелили их. Рано утром конвоиры заставили нескольких пленных положить у дороги тела убитых. А когда всех пленных выстроили снова в длиннейшую колонну, опять приехала легковая машина с немецким офицером и переводчиком. Последний громким голосом несколько раз предупредил пленных, что убежать никому не удастся, а кто попытается это сделать, будет немедленно расстрелян. При этом он показал на тела трех беглецов.

И нас снова погнали, не дав ни помыться, ни поесть. Но по дороге я с удовольствием съел оставленный за пазухой кусок хлеба. Через некоторое время еще двое пленных, шедших примерно в середине колонны, сделали попытку бежать. Они решили воспользоваться тем, что слева от шоссе начинался лес, росший по обеим сторонам отходившего от дороги глубокого оврага. Они быстро выскочили из колонны, прыгнули в этот овраг и побежали – сначала по его дну, а потом прячась за раскидистыми деревьями и кустами ив. Конвоиры, стреляя из автоматов длинными очередями, побежали за беглецами. Колонну остановили, и мы стояли почти полчаса. Автоматные очереди прекратились, и прозвучало несколько одиночных выстрелов. Мы поняли, что обоих беглецов немцы догнали и застрелили. Затем конвоиры, шумно радуясь своей удачной «лесной охоте», возвратились к колонне, и она снова тронулась в путь. Случившееся с беглецами сильно потрясло многих пленных, некоторые, включая и меня, заплакали. Можно было бы всем разбежаться в разные стороны, но никто не захотел и не мог совершить такой героический поступок.

После того как мы пробыли в пути примерно час, один не пожилой еще пленный, шедший передо мной, не выдержал голода, жажды и тяжелых условий движения и скоропостижно скончался, упав под ноги товарищей. Его вынесли из колонны и положили на обочину шоссе. Через некоторое время двое других пленных сели посреди колонны совсем обессиленные. Они стали умолять конвоиров посадить их на повозку, на которой ехали раненые; конвоиры их просто застрелили. И так во время нашего двухдневного пути случилось еще два раза.

Я решил, что при очередном привале встану среди пленных, идущих возможно ближе к головной части колонны. И встану обязательно в середину ряда, так что в случае сильной усталости можно будет усесться прямо на дороге и отдохнуть, а потом присоединиться к хвостовой части.

…К счастью, примерно часам к пяти колонна достигла районного центра Барвенково и остановилась на лугу. Конвоиры заставили пленных выкопать рвы, которые служили людям в качестве отхожих мест. Затем нам объявили, что прибыли полевые кухни. Перед ними сразу же выстроились длиннейшие очереди. Но я, не имевший никакой посуды и, кроме того, полностью потерявший аппетит, не стал становиться ни в одну из очередей. Оказалось, что еда представляла собой горячую похлебку из воды и макухи – жмыха, образовавшегося при производстве подсолнечного масла.

Пока пленные стояли в очередях за баландой, я снял с себя гимнастерку, теплый свитер и нижнюю рубашку, чтобы попытаться освободить их от вшей. Оказалось, что этих тварей было великое множество. Они располагались у складок одежды целыми кучами. Наступило 29 мая – один из самых ужасных дней в моей жизни. В этот день всех пленных разбудили до рассвета и объявили, что нам предстоит пройти до вечера более 60 километров.

Днем солнце палило нещадно, ноги мои начали сильно уставать, и я невольно отстал от того головного ряда. Вот-вот могло случиться так, что я окажусь в хвосте колонны, упаду и конвоиры меня пристрелят. Но скоро колонна стала проходить мимо очередной деревни (наверное, Малиновки), жители которой, как и предыдущих населенных пунктов, встали плотными рядами на обочине дороги. И этим решил воспользоваться один из молодых и физически сильных пленных. Неожиданно для конвоиров он очень быстро рванул в сторону стоявших людей, проскочил через них и скрылся между ближайшими хатами и дворами. Колонну остановили, и несколько конвоиров с собакой устремились за беглецом. Пока конвоиры с собакой не поймали и не расстреляли несчастного беглеца, прошло около получаса, и за это время я сумел немного отдохнуть.

Миновали еще одну деревню, вошли в большое село (возможно, Бурбулатово). Тут местные жители стояли уже не на одной, а на обеих обочинах шоссе. Конвоиры старались разогнать их выстрелами из автоматов в воздух, однако это не давало никакого эффекта. Женщины пытались вручить пленным съестное, подбегая совсем близко к колонне. Но мне ничего не досталось – все захватывали те, кто были крайними в ряду и более проворными. И почти никто ничем не делился с соседями.

И здесь оказалось, что в колонне шел пленный родом из данного села. Его престарелые родители прибежали к колонне и вступили с сыном в разговор. К счастью, в это время на месте оказался переводчик, и дело кончилось тем, что перед следующим населенным пунктом – селом Близнюки, где колонне предоставили последний привал, конвоиры отдали старикам сына за какую-то, как говорили, большую драгоценность. Но, чтобы не уменьшить отчетное количество пленных в сопровождаемой ими колонне, вместо этого пленного конвоиры загнали в нее какого-то пожилого мужчину, превратив его в военнопленного. И такие случаи бывали не раз.

На последнем привале я надеялся утолить большую жажду, которой все время мучился, но ничего с этим не вышло. Между тем жара стала невыносимой. Ноги мои так устали, что хоть «ложись и помирай». Лишь с великим трудом прошел через село, в котором тоже многие женщины пытались дать кому-то из пленных что-то поесть. А как вышли из него и прошли около километра, ноги отказали совсем: я упал на дорогу и едва нашел в себе силы приподняться и усесться на своей шинели, пропуская мимо себя с двух сторон людей, шедших вперед. И никто из них не помог мне.

Я уселся на шинели. Молодой и очень здоровый конвоир сразу остановился около меня и заорал по-немецки: «Давай, давай скорей, не сидеть!» – и нацелил на меня автомат. Видно было, что он совсем не обладает чувством милосердия. Но тут мне пришла в голову спасительная мысль – я решил бросить шинель, которая давала мне дополнительную нагрузку, и сумел подняться. И так я прошел, наверное, еще километр. Однако ноги опять отказали. И тут я сообразил, что надо сбросить тяжелые ботинки с обмотками и шагать босиком. Я разулся и снял также зеленые воинские брюки, оставив на себе гражданские темно-синие брюки от костюма студенческих времен. Но второпях совсем забыл вынуть из потайного кармана брюк два очень важных предмета – «медальон смерти» (о чем потом вовсе не жалел) и мамин «талисман». Встал я на босые ноги и легко зашагал вперед. Шедшие рядом пленные не удивились моему поступку, а конвоир, кивнув мне, сказал: «О да, да, хорошо, хорошо!» Хотя идти босиком стало легче, но мелкие камушки причиняли ступням сильнейшие боли, царапая кожу до крови. Однако с этим приходилось мириться.

Прошли еще более километра. Я уже еле-еле передвигал ногами и вот-вот мог упасть и больше не встать либо из-за своего бессилия, либо от пули конвоира. Сильно исхудавший, босой и напоминавший своим видом подростка, я обратил на себя внимание какой-то доброй женщины, которая, не испугавшись быть застреленной конвоирами, быстро и решительно подбежала именно ко мне и передала узелок из белой ткани. В узелке оказались пол-литровая бутылка с сырым молоком, кусок хлеба и две большие сваренные картофелины. Обе картофелины и хлеб я отдал своим соседям, а сам, освободив горлышко бутылки от пробки, жадно и быстро выпил все молоко.

Метров через сто пятьдесят другая женщина опять сумела отдать мне бутылку с молоком и кусочек хлеба со свиным салом. И снова я выпил только молоко, а еду отдал тем же соседям. После этого они, видимо, решили, что им выгодно быть рядом со мной и поддерживать меня на дальнейшем пути. Они, каждый со своей стороны, крепко взяли меня под руки и почти понесли. Так мы двигались вместе по шоссе до железнодорожного узла – станции Лозовая.

По обеим сторонам улиц Лозовой, по которым мы шли, также толпами стояли местные жители. И здесь одна девочка, приблизившись очень быстро к нашему ряду и не побоявшись конвоиров, вручила еду. На этот раз ею оказался… круглый диск макухи диаметром около 20 сантиметров – отхода производства подсолнечного масла. Раньше я никогда не слышал о существовании такой пищи. Соседи, наверное, тоже никогда не имели с ней дела. Но тем не менее они разломали этот диск на три части при помощи перочинного ножа и каждый положил свою долю в карман.

На станции немецкие солдаты с любопытством наблюдали за прохождением нашей колонны. Их лица не были такими злыми, как у конвоиров. Некоторые курили сигареты. Глядя на них, я на мгновение забыт, что я им далеко не товарищ, и почему-то сказал по-немецки: «Мы едем в Германию». Солдаты ответили: «Счастливого пути!» А после этого я рискнул крикнуть им: «Дайте мне курить!» И каково же было мое изумление, когда один из солдат подбежал ко мне с сигаретой, которую я тут же положил в карман, чтобы выкурить ее позднее. Я даже не догадался поблагодарить солдата, на которого за это набросился с угрозами наш конвоир.

Часам к семи вечера колонна зашла на территорию, огороженную высоким рядом колючей проволоки и охраняемую множеством часовых с автоматами и винтовками. Это был достаточно большой, только что созданный временный пересыльный лагерь для советских военнопленных. Лагеря такого типа имели названия сокращенное (Дулаг) и полное (Дурхгангслагерь).

Глава 3

Территория лагеря, куда нас немцы пригнали, по-видимому, раньше была местом расположения кавалерийской части Красной армии, но, может быть, и коневодческой фермы. На ее территории располагались длинные деревянные конюшни с кормушками для лошадей, изготовленными из очень толстых бревен. До 1929 года у моего отца была в конюшне такая же кормушка для наших двух лошадей.

Основная – незастроенная – часть территории представляла собой широкий луг, на котором вынуждены были устроить себе пристанище пленные. Некоторые отрывали себе ямы, чтобы прятаться в них от солнца и дождя.