Юрьевская прорубь

– В дальные страны охота! – сказал он наконец.

– В какие? – спросил Мартин.

– В заморские: в Индию, в Эфиопию, в Тапробану [5 - Тапробана – древнее название острова Цейлон, встречающееся ещё у античных географов и историков.], в Сину… А больше всего хочется в Индию. Вот где чудеса-то!

– Чудеса? – лениво переспросил Мартин.

– Ага. Народу там видимо-невидимо! И никто из тамошних земцев на нас не похож. Вовсе не такие, как мы.

– А какие же?

– Разные. В одном краю рогатые, в другом – трёхногие, а иные девяти сажен [6 - Сажень – старая русская мера длины, равная 2,134 м.] росту, зовутся великаны. Есть четырёхрукие, есть шестирукие…

– Господи! И они тоже люди?

– А кто ж? Да это ещё что! Там в одной земле такой народ живёт: верх кошачий, а низ человечий. А есть земля, где у людей и рты и глаза – на груди! Есть с птичьими головами, с собачьими, а у иных ноги с копытами.

– Неужто правда?

– Истинная правда! Вот те крест! – И Николка перекрестился. – А какие там звери! Первым делом, конечно, слон. Ростом он будет – если сложить наших сто быков, а то и поболе. Только сам-то похож не на быка, а на свинью. А нос у него длинный-предлинный! Он этим носом своим, как рукою, хватает всё, что ему надо. Захочет – и в мешок и в корзину залезет!.. – Видя удивление Мартина, Николка продолжал рассказывать с ещё большим воодушевлением: – Потом верблюд. Вроде лошади, только горбатый. Может год не пить, не есть: у него в горбах всего запасено. А то ещё – крокодил. Этого словом и не описать. Про него одно могу сказать – весьма лютый зверь! Если плюнет, к примеру, на дерево, дерево в сей же час огнём сгорит!

Мартин слушал, широко раскрыв глаза, а Николка продолжал:

– Есть в том царстве петухи, на которых люди верхом ездят. Есть птица великан – на пятнадцати дубах гнездо себе вьёт. Ещё птица Феникс: свивает гнездо, как только народится молодой месяц; потом берёт огня от солнца и сама зажигает своё гнездо! Ну и, конечно, тут же сгорает. А в том пепле зарождается червь, обрастает перьями и – глядь! – та же самая птица снова явилась! Птица Феникс более всех прочих, а живёт пятьсот лет!

Много ещё чудесного рассказывал Николка о далёком Индийском царстве, а закончил свой рассказ так:

– И нету в той земле ни татя [7 - Тать – вор.], ни разбойника, ни завистлива человека, потому что та земля полна всякого богатства!

Мартин долго молчал, размышляя о прекрасной далёкой Индии, наконец спросил:

– Откуда про эту землю известно? Там разве бывал кто?

– А как же! – с жаром отозвался Николка. – Конечно, бывали люди – вот хоть греческий купец Козьма Индикоплов! [8 - Знаменитый византийский географ, александрийский купец, жил в VI веке, составил, помимо прочего, обширное описание земли, астрономические таблицы и «Христианскую топографию».] Ему и прозвище такое дали – Индикоплов, потому что он в Индию плавал!

– А ты откуда про всё это знаешь?

– Да я же к батюшке отцу Исидору хожу учиться грамоте! Это наш священник. Он нам, ученикам, всё рассказывает, про что в книгах написано. Книг у него – видимо-невидимо!

Мартин с содроганием вспомнил невыученный псалом и возможные розги, но постарался отогнать от себя эти мысли.

– Неужто на свете есть такие чудесные книги? – тихо промолвил он.

– А как же! – отозвался Николка. – Этот Козьма Индикоплов всю землю объехал и всё, что видел, в книге описал. Эх, мне бы корабль, отправился бы и я в те земли! И тебя бы с собой взял! Ты бы поплыл со мной?

Мартин благодарно кивнул, и Николка продолжал мечтать:

– И захватили бы мы с собой моих голубей, моих сизых гонцов. И как приплыли в какую землю – сейчас голубя с вестью домой! Так, мол, и так. Приплыли в землю, где люди с собачьими головами. Мартин стал дразнить их, и один тамошний земец укусил его за ногу!..

Мартин, вздохнув, сказал:

– Да!.. Только где взять корабль!

Время от времени со стороны города доносился глухой отдалённый грохот, как будто где-то сбрасывают с телеги пустые бочки.

Вдруг по недвижной, точно уснувшей поверхности реки прошла полоса ряби, и зашумела, низко пригибаясь к земле, прибрежная трава. На мальчиков пахнуло сыростью и холодом, как из погреба.

– Смотри, какая туча! – закричал Мартин.

Из-за города быстро надвигалась иссиня-чёрная туча. Серая городская стена теперь казалась белой. Тучу расколола молния, и было похоже на трещину в печи, сквозь которую виден огонь. Через мгновение послышался треск, словно разодрали полотно.

Мальчики вскочили и натянули рубахи. У Мартина были ещё башмаки, но он не стал обуваться, а схватил их, и оба что есть духу помчались к дороге.

Налетел порыв ветра, и на дороге возник белый крутящийся столб пыли. Он понёсся им навстречу, но за несколько шагов до них вдруг рассыпался, будто его и не было.

Упали в пыль первые капли, и то тут, то там на дороге появились маленькие дымки, словно в пыль падали не дождинки, а капли расплавленного свинца. Послышалось шуршание, оно стало нарастать и скоро перешло в сплошной шум. На мальчиков обрушился ливень.

То и дело вспыхивали молнии, и почти одновременно раздавался оглушительный треск, от которого всё сжималось в груди и в животе.

Мальчики добежали до Русской башни и укрылись под сводом ворот. И вовремя, потому что начался град. Полчища крупных градин скакали по дороге как бесноватые, и через несколько мгновений дорога стала белой. Некоторые градины залетали в проём ворот, прыгали здесь по сухой земле и, уже совершенно неопасные, подкатывались к ногам. Николке и Мартину оставалось только радоваться, глядя из укрытия на неистовство стихии. Время от времени они что-нибудь отрывисто кричали, и каменный свод отзывался их же голосами. Они всегда так делали, проходя через городские ворота.

Но мальчики были мокрые, а по проёму гулял сквозной ветер. Скоро им стало холодно, и они, не дожидаясь, когда кончится дождь, едва только перестал сыпать град, припустились к Николкиному дому, благо он был недалеко.

Глава четвёртая

Трифон Аристов

Убранство в доме Платоновых было самое простое, чтобы не сказать бедное: стол под образами, лавки, кованый сундук, возле печи ещё один стол, небольшой, для готовки, а над ним полка с глиняной, деревянной и медной посудой. Ничто в доме не напоминало, что его хозяин создаёт для храмов божьих и для жилищ знатных людей великолепные украшения из серебра и золота.

У Платоновых был гость – старинный приятель Варфоломея псковско?й купец Трифон Аристов. Варфоломей и Трифон сидели за столом. Возле них на лавке стоял бочонок с пивом, из которого они время от времени черпали деревянными ковшами.

В другом углу избы Николкина мать чинила рубаху. На полу перед большим комком воска, не обращая ни на кого внимания, сидел Саввушка, трехлетний Николкин брат. Он был поглощён своим любимым делом – лепил из воска собак, лошадок, голубей и кошек.

Николка с Мартином лежали на печи, высунув головы из-под занавески.

По Трифону было заметно, что он уже давно начал утолять жажду: у него было красное лоснящееся лицо и осоловелый взгляд. Он рассказывал:

– Ну, думаем, пришёл наш последний час. Бросили мы вёсла, легли на дно – лежим молимся. А ветер в снастях стонет-завывает, сердце рвёт, будто мы уже покойники. Посудина моя скрипит, того и гляди, развалится. С каждой новой волной думаю: теперь конец. А сам лежу по горло в воде и – веришь, Варфоломей? – плачу. Да, лежу и, как дитя, плачу…

Трифон зачерпнул из бочонка и выпил. Это был плечистый мужчина с короткой чёрной бородой. На нём была чистая белая рубаха с чёрно-золотой вышивкой у ворота, схваченная в стане жгутом, тоже из чёрной и золотой пряжи.

Николка попробовал представить себе Трифона плачущим и не смог. Мальчик кривил лицо, думал о жалостном, сам чуть не расплакался, но лицо Трифона в воображении его оставалось медно-красным, лоснящимся и сонным от хмеля.

Меж тем Трифон продолжал свой рассказ:

– Да… Лежу и плачу. Вспомнил обиды, какие причинил жене своей безответной, безропотной… Вспомнил малых своих детушек – тоже и перед ними я оказался не безгрешен!.. Вспомнил, кого когда обмерил-обвесил. Кого словом неласковым ушиб, кого – кулаком, а кого – кистенём… Да… Много в жизни было всякого, Варфоломей! Больше, конечно, просто кулаком. Вот этим!

И он поднял крепко стиснутый пудовый кулак и поднёс его близко к глазам, отчего глаза его немного скосились к носу и лицо приняло как бы недоумевающее выражение. Разжав пальцы и уронив ладонь на стол, он продолжал: