Молот Тора
По этим путям, повторил Сокольцев, восходят не нации, анациональные эйдосы. Они постоянно претерпевают метаморфоз, иногда до неузнаваемости меняя свой внешний образ. Но эйкон живет.
Русский Путь лежит на границе между Западным и Южным склонами. Более того, от него по Южному склону тянется некий «метакультурный коридор», который иногда называют Шелковым путем. Отсюда якобы культурное смешение и удивительная «русская восприимчивость» к различным верованиям и религиям, в том числе к восточным. Дескать, митрополит Антоний однажды заметил, что русское православие ближе к восточным религиям, чем к западному католицизму и другим христианским исповеданиям. И Лев Толстой увлеченно читал Конфуция, Мен-цзы и Лао-цзы и находил в них много общего с христианством.
Возле моста через речку Труллю вдруг захотелось прервать этот монолог, и он заметил:
– Вы три склона, Дмитрий Аркадьевич, описали: Западный, Южный и Восточный. Но есть ведь и Северный. Кто на нем?
Сокольцев тут же закашлялся. А затем отвечал сумбурно и между фразами теперь делал длинные паузы:
– Если он вообще есть… Там, похоже, есть только пространство… Времени нет… Вернее, как руны на камне… Или как ожерелье Фрейи… Янтарные цепи в глубине ледника… В каждой бусинке – отдельные судьбы… А всё вместе – генетический код Истории Человечества… Я, честно говоря, пока не думал на эту тему… Вернее, много раз думал, но пока не представил себе…
Так бормотал в ответ Митя и вдруг спросил:
– Кто вы, Саша, на самом деле?.. Только честно скажите…
Трулль остановился. И произнес первое, что пришло в голову:
– Я человек из телевизора. Так про меня обычно говорят.
– Это я знаю… Но не могу понять, изкакого вы телевизора?.. Со вчерашнего дня… когда мы были у Беса…
Трулль не нашелся с ответом. Они некоторое время стояли, глядя друг другу в глаза: Митя – пристально и виновато, Саша – растерянно и улыбчиво.
– Лучше пойдемте рыбку половим, – потом предложил Телеведущий.
Перед мостом на речку свернуть было невозможно: и слева, и справа по правому берегу – высокие камыши и, судя по всему, топкое болото. Но противоположный берег был сухим. Перейдя на него по мосту, Трулль обнаружил дорогу, ведущую вверх про течению. Вчера он этой дороги не заметил.
Свернули с асфальта и пошли по лесной дороге, с двух сторон окруженной деревьями: березами, осинами и высоким орешником.
Митя шел впереди. Метров через сто он вдруг остановился и обеими руками стал чертить перед собой в воздухе какие-то как бы линии. Александр за ним с удивлением наблюдал, также остановившись.
– Ишь как исхитрился паук! – наконец воскликнул Сокольцев. – Повесил посреди дороги лист. А паутину я никак не могу нащупать.
– Я и листа никакого не вижу, – признался Ведущий.
– Правда не видите? – оборачиваясь, спросил Митя. Затем повернулся обратно и сообщил: – И я теперь тоже не вижу. Исчез.
Пошли дальше. Дорога стала постепенно сужаться, превращаясь в натоптанную тропу; ее все теснее обступали деревья.
Через некоторое время Сокольцев закашлялся и вопреки обыкновению руками не за поясницу схватился, а закрыл ими лицо.
– Откуда здесь пух?! – с досадой воскликнул он. – Я ни одного тополя здесь не видел!.. И ветер какой сильный!
Трулль ему не ответил. Никакого пуха он не увидел. И ветра он не почувствовал.
Скоро деревья закончились, и Саша с Дмитрием Аркадьевичем вышли на широкую поляну на берегу реки. Вдоль противоположного берега густо росли высокие камыши.
Трулль быстро собрал спиннинг и стал бросать приманку к камышам. Он это мастерски делал: едва заметным движением кисти – точно к основанию камышей, ни разу не промахнувшись и не зацепившись. Короткий и гибкий спиннинг в его руке был чем-то похож на дирижерскую палочку, а он со своими быстрыми и вдохновенными движениями – на дирижера.
Он почти сразу поймал щуренка. За ним – двух окуньков грамм под триста. А следом – еще одну щучку не меньше килограмма. Добычу он умело и осторожно снимал с крючка и бережно отпускал в реку.
Митя стоял рядом и, судя по выражению его лица, любовался Сашиными движениями. Он долго молчал, а потом спросил:
– Кто вас учил так красиво ловить?
– Все мы родом из детства… Отец меня первым учил, – ответил Ведущий. В этот момент он снимал с крючка первого пойманного окушка.
А Митя продолжил расспросы: кто был Сашин отец? До какого колена Александр помнит своих предков и кто они были? (Об этом Сокольцев расспрашивал с особым интересом и несколько уточняющих вопросов задал.)
Затем стал расспрашивать о Сашиной матери. Затем предположил, что у человека с такой солнечной улыбкой и детство должно было быть солнечным. И разные другие вопросы задавал Александру. А тот на них отвечал сначала сухо и коротко, но с каждым ответом все больше входя во вкус и все меньше понимая, зачем этому странному человеку он подробно и чуть ли не радостно рассказывает о своем детстве; Трулль этого почти никогда не делал, особенно в официальных интервью. И все бездумнее, что называется «на чистом автомате», забрасывал спиннинг, и все более редкими у него получались эти забросы.
Вот такой получился у Саши рассказ:
Трулль хорошо знал свою родословную. По отцовской линии он вел свое происхождение из рода Трусовых, боярского и дворянского рода, происходящего от Федора Ивановича Шевляги, родного брата Андрея Ивановича Кобылы, некогда положившего начало царскому роду Романовых. Праправнук Шевляги, Матфей Воробин, получил прозвище «Трус». Отсюда и прозвание боковой ветви – Трусовы.
О предках своих Саша помнил начиная с прапрадеда. Все они были летчиками, все – военными, людьми были бесстрашными и верно служили Отечеству.
И все носили имя Александр.
Прапрадед Александр родился в Петербурге 3 декабря 1870 года – в тот самый день, когда было создано Русское общество воздухоплавания. Это, казалось бы, случайное совпадение, похоже, определило его дальнейшую судьбу. Александр-прапрадед стал одержимым авиатором. Он был одним из организаторов Всероссийского аэроклуба, открытого в Петербурге в 1908 году. Через три года состоялся первый перелет из Петербурга в Москву. Победил в нем Александр Васильев, но он, Александр Трусов, в этом первом перелете деятельно участвовал. Хорошо знал Петра Нестерова, специально ездил к нему в Нижний Новгород. За год до Первой мировой, в Киеве над Сырецким полем собственными глазами видел, как Петр Николаевич крутанул свою легендарную мертвую петлю на «Ньюпорте Четвертом». Насколько известно, собирался повторить нестеровское достижение и лишь ожидал необходимого для этой фигуры авиационного двигателя.
Его сын, прадед Александр Александрович Трусов, ровесник века, как нетрудно догадаться, с детства был знаком с первыми воздухоплавателями. В октябре семнадцатого года семнадцатилетним мальчишкой умудрился попасть в первый красногвардейский авиаотряд, который был создан на Комендантском аэродроме в Петрограде для борьбы с войсками Керенского и Краснова. В первый и второй год Гражданки летал бортовым стрелком. А в двадцатом году пересел за штурвал военного самолета и доблестно сражался на Кавказском фронте, которым командовал Михаил Тухачевский. Лично знал многих «красных соколов» (Трулль назвал Сапожникова, Лойко и Ширинкина). После Гражданки несколько лет командовал эскадрильей и год – полком. Потом, пройдя соответствующую подготовку, стал работать летчиком-испытателем, сначала у Поликарпова, затем – у Ильюшина. Дослужился до подполковника, имел много наград, наградное оружие от наркома Ворошилова и именные часы от его первого заместителя маршала Тухачевского.
Сын Трусова-прадеда, Александр-дед, начав младшим лейтенантом в Великую Отечественную, перед Корейской войной был уже полковником, а, вернувшись из Кореи, стал генерал-майором.
Все, как уже было сказано, были людьми бесстрашными. И у всех у них, как летчики говорят,была фортуна: много раз в полетах оказывались на краю гибели и всякий раз проносило – либо сами выкручивались благодаря хладнокровию и смекалке, либо кто-то будто протягивал им руку помощи: устранял поломку, или неожиданно подстилал клочок ровной земли для посадки, или кроны деревьев подравнивал, или для приводнения озерцо или речку откуда-то сбоку подсовывал.
Тем нелепее были их смерти.
Первый Александр, Сашин прапрадед, погиб… на конюшне. Он служил в кавалерии, был прекрасным наездником, часто выигрывал офицерские скачки. А за несколько дней до того, как собирался совершить на своем аэроплане мертвую петлю, конь в деннике то ли лягнул, то ли просто неудачно толкнул наездника-авиатора – и тот насмерть убился виском о какую-то железяку.
Прадед, второй Александр, «красный сокол» и летчик-испытатель, в тридцать восьмом году умер… в лесу, во время сбора грибов, якобы от укуса ядовитой змеи, который вызвал остановку сердца. Так его несчастной жене объяснило военное руководство. Вдова, впрочем, этому объяснению не поверила и, похоронив мужа (похороны были торжественными), обратилась с рядом вопросов в компетентные органы. И те ее в скорости пригласили для повторного разъяснения. Назад она не вернулась ни вечером, ни через месяц, ни через год. Так же исчезли из дома именные часы от тогда уже осужденного и расстрелянного маршала, хотя все другие награды были не тронуты. Не тронули и семнадцатилетнего сына подполковника, Александра-деда, – ему помогли поступить в летную школу, и он, как уже говорилось, доблестно воевал и в Великую Отечественную, и в Японскую, и в Корейскую. Три войны пережил, отделавшись лишь пустячным ранением.
А погиб совсем уж нелепо. Шло какое-то заседание в офицерской компании. Вошла женщина, завклубом. Было накурено и душно. Генерал уступил ей свое место возле окна, пересел ближе к двери и велел ее приоткрыть. И в эту дверь, шипя и потрескивая, влетела шаровая молния, обуглила деда и вылетела через окно, никого из сидевших не тронув.
Сашиному отцу (если от прапрадеда считать: четвертому Александру Александровичу) было тогда четыре года; он в сорок девятом году родился.
Воспитывали мальчика мама, бабушка с материнской стороны и две тетки с обеих сторон. С пяти лет стали настойчиво обучать игре на рояле. В шесть лет отправили в изостудию – рисовать и лепить. В школу устроили с профилированием гуманитарных предметов. Радовались и хвалили его за пятерки по истории, литературе, иностранному языку и с безразличием, иногда даже с досадой встречали его отличные оценки по математике, по физике. Он по всем предметам образцово учился. И с первого раза проступил на исторический факультет Ленинградского университета.
А дальше – страшно сказать: с отличием окончив первый курс,добровольно пошел служить в армию! Там, к ужасу своих родственниц, оказался в военно-воздушных войсках. И уже к полному кошмару для них через полгода очутился в Армавире, на факультете истребительной авиации, сначала в обслуге, а затем и курсантом.
Мама и бабка грешили на одного из дальних отцовых родственников, еще одного Трусова, который во время войны в чине генерал-майора командовал разведывательным управлением 1-го Белорусского фронта, а после войны стал одним из руководителей ГРУ и дослужился до генерал-лейтенанта. По агентурно-семейным данным, студент первого курса ЛГУ Александр Трусов с ним неоднократно встречался, когда гэрэушник отдыхал в военном санатории на берегу Финского залива.
Как бы то ни было, закончив в Армавире учебу, выпускник в Ленинград не вернулся. Был направлен на службу в Эстонию, в город Тапа. На южной окраине этого маленького города расположен военный аэродром. Там когда-то размещалась целая авиационная дивизия. Но с 1960 года остался один авиаполк, 656-й истребительный. В этом полку и начал свою военную карьеру Сашин отец, летая на «Су-девятке». Двадцать третьи «МиГи» прибыли лишь в год рождения самого Саши.
С мамой они познакомились случайно, по словам Трулля, настолько случайно, что оба считали свою встречу судьбой. Тапские военные летчики, когда выдавались у них несколько свободных от службы дней, ездили либо в Таллин, либо на Финский залив, чаще всего – в Кунду. Путь их, как правило, лежал через Раквере, старинный, живописный, с богатой военной историей город. Хорошо зная эту историю, отец, однако, ни разу не бывал в Раквере, видя его только из машины, на которой с товарищами ехали на рыбалку. И однажды, в очередной раз проезжая через город, вдруг попросил друзей остановить автомобиль и объявил: рыбачьте без меня, а я погуляю по городу, замок осмотрю, так сказать, повышу свое военно-патриотическое образование. Он потом признавался, что сам не понял, зачем он так поступил. Рыболовом он был заядлым и выше рыбалки ставил только авиацию. Спутники его, ясное дело, удивились. И кто-то пошутил: «Не морочь нам голову. Кого-то ты здесь, наверно, завел».
Друзья укатили. А отец осмотрел развалины средневекового замка. Посетил музей народного быта. Побродил по улочкам города и уже направился к автовокзалу, как вдруг обнаружил, что в местном театре на дневном сеансе показывают «В бой идут одни старики». Этот фильм он уже дважды смотрел, и сеанс уже начался. Но отец зачем-то купил билет, вошел в темный полупустой зал и устроился в первых рядах. Как он потом рассказывал, примерно с середины картины ему слева стало что-то мешать следить за экраном. Так бывает, когда билетерша вдруг зажигает свой яркий фонарик, и от этого постороннего света бледнеет и выцветает киноэкран. Но слева не было никакой билетерши. Там через несколько человек от него сидела девушка с длинными светлыми волосами. С каждым разом, когда он осторожно оборачивался на нее, ему казалось, что ее волосы все сильнее и сильнее светятся в темноте. И ему все больше хотелось на нее оборачиваться.
К концу фильма он уже и фильма не видел.
Когда фильм закончился, он отправился следом за незнакомкой. Она несколько раз оглянулась, продолжая путь. Потом остановилась, обернулась и что-то спросила у него на эстонском. Глаза у нее светились, как в темноте кинотеатра светились ее волосы. Отец по-эстонски знал несколько фраз и не понял вопроса. Тогда она, улыбаясь, спросила его по-русски:
«Вы что-то хотите?»
«Очень хочу вас пригласить», – ответил отец.
«Куда, интересно?» – Лицо у девушки погрустнело.
«Хочу показать вам небо».
«И как вы мне его собираетесь показать?» – спросила она.
«Я летчик. Хочу вместе с вами подняться на самолете».
Отец вспоминал, что всё вокруг него было словно в тумане и слова из него будто сами собой выскакивали.
«Когда?» – почти тут же спросила девушка.
«Хоть сейчас. Хоть сегодня. Но нам надо добраться до Тапы. Там у нас аэроклуб».
Немного подумав, она отвечала: «Сегодня, думаю, не получится. Давайте завтра с утра».
«Когда и куда за вами приехать?»
«Я сама к вам приеду на автобусе», – был ответ.
«Завтра с утра буду ждать вас на вокзале в Тапе». – Это было последнее, что произнес отец, поклонился ей и ушел. Показалось ему, что, если он быстро не уйдет, она передумает и не приедет.
Не дожидаясь автобуса, он взял такси и поехал прямиком в аэроклуб. Клуб был неподалеку от военного аэродрома, и старший лейтенант Трусов в свободное от службы время на общественных началах там работал инструктором.
На следующий день рано утром он уже был на автовокзале. Как он потом признавался, он плохо понимал, что делает. Но у него не было сомнения в том, что она приедет.
Она приехала в Тапу с первым автобусным рейсом. Они сели на самолет и взлетели навстречу солнцу. Погода была замечательной.
Мама потом вспоминала, что с ней случилось нечто очень похожее. Она тоже дважды смотрела «В бой идут одни старики», но зачем-то решила посмотреть его в третий раз. Внимательная кинозрительница, она не почувствовала устремленных на нее взглядов. Но на улице заметила, что какой-то молодой человек идет за ней следом. За ней часто увязывались и часто куда-нибудь приглашали. Но никто не предлагал ей «показать небо». Приглашение показалось ей оригинальным. И она решила на него откликнуться – не в серьез, разумеется, а в шутку: ведь и этот синеглазый якобы летчик (он был в рыболовной одежде) с ней так остроумно пошутил. Удивить думал – так не удивил, принимаю твое приглашение.
Вечером за ужином она сообщила отцу, у которого гостила (он был известным композитором и в Раквере у него был собственный дом, в котором он любил сочинять музыку), она ему неожиданно для себя объявила, что на следующий день по какой-то надобности рано утром уезжает в Тарту. Когда ложилась спать, объяснила себе, что завтра действительно отправиться в Тарту готовиться к семинару (два года назад она начала преподавать физику в Тартуском университете). Утром села на автобус до Пайде, чтобы там пересесть на рейс до Тарту. И лишь когда тронулись, сообразила, что Тапа лежит по дороге и подумала: «Если этот шутник ждет меня на автостанции, значит, мы оба с ним шутники. И почему бы с ним не взглянуть на небо?» Он, как было сказано, ждал с самого раннего утра. И оба шутника отправились в аэроклуб и взлетели навстречу солнцу. И, едва самолет их оторвался от земли, ей подумалось: «У него глаза, как небо. Похоже, я с ним далеко полечу».
Так мама рассказывала и добавляла: «У нас, у эстонок, некоторые мысли медленно приходят. Но самые медленные – самые твердые. И с ними не поспоришь».
Маму звали Ингрид. Папа где-то вычитал, что это имя в переводе означает «прекрасная».
Как говорилось, отец Ингрид был известным эстонским композитором, автором многих саундтреков для кинофильмов, кантаты для детского хора с оркестром и целого ряда скандальных сочинений, в которых авангардная музыка соединялась, ну, например, с Генделем или Бахом. Тихон Хренников ругал его за «низкопоклонство перед Западом», но эстонская интеллигенция им восхищалась, и даже в эстонском ЦК, который был вынужден его осудить, композитора уважали и обходными путями старались поддерживать.
Ингрид была правильной и послушной девочкой. Но несколько раз позволила себе проявить своеволие. С первого класса она, например, принялась старательно изучать русский язык и русскую литературу – в семье общались только на эстонском. Родителям своим объяснила: хочу полностью понимать людей, которые с нами живут… Хотя ее прочили в пианистки, и с пяти лет она брала уроки музыки, с пятого класса Ингрид увлеклась физикой и, окончив школу, поступила в Институт физики Тартуского университета. Родители никак не могли понять: уж если она увлеклась этой неженской профессией, то почему не поступила в таллинский Институт математики и естественных наук, а отправилась в далекое от семьи Тарту…
Отец сделал маме предложение, едва самолет коснулся колесами земли и побежал по посадочной полосе. Мама грустно вздохнула и ответила радостным согласием. Еще работал мотор, когда они договорились на следующий день подать заявление в ЗАГС. Они бы и сразу это сделали, но было воскресенье.
В следующие свободные дни отец повез свою невесту в Ленинград знакомиться с будущей свекровью. Бабушка Оля встретила их растерянная, но, казалось, глаз не могла оторвать от красавицы Ингрид.
Из Ленинграда поехали в Таллин. Мама пыталась отговорить отца от этой второй поездки. Мама предупредила: «Ты для них захватчик и оккупант. Они даже разговаривать с нами не станут». Отец возразил: «Всякие бывают полетные условия. Но нас учили летать по инструкции». Мама ошиблась: родители Ингрид, впустив их в свою просторную и богато обставленную квартиру, с ними некоторое время разговаривали. Но, во-первых, исключительно по-эстонски. Во-вторых, знакомство состоялось в прихожей, и в гостиную им не предложили войти. В-третьих, произнеся несколько холодных и торжественных фраз, мама Ингрид царственно удалилась по коридору. Композитор же стал напевать какую-то немецкую песенку, затем пожал плечами, виновато улыбнулся и попрощался. Невеста поспешила вывести жениха из своего родового гнезда. Жениху было, разумеется, любопытно, о чем говорила его будущая теща и какую песенку на прощание спел для него тесть. Ингрид не сразу удовлетворила его любопытство. Но жених настаивал, и она объяснила: «Мама объявила, что, если я выйду за тебя замуж, я ей больше не дочь. А папа напел из «Фауста». Там Маргарита поет: «Маму свою усыпила я насмерть. Дочку свою утопила в пруду»… Такой у меня получается перевод».
Выждав положенное время, они поженились. Свадьбу отпраздновали в небе, со своими друзьями взлетев на всех самолетах аэроклуба.
Саша появился на свет в 1977 году и, по его словам,жил в раю и купался в любви. Рай этот сначала размещался в комнате офицерского общежития, затем – в однокомнатной квартирке. Родители обожали друг друга. Они всегда смотрели друг на друга, как смотрят только что беззаветно влюбившиеся люди. Когда они разлучались, мама то и дело заговаривала об отце, а отец – о маме; и тем чаще друг о друге заговаривали, чем продолжительнее была разлука и больше расстояние. Когда мама заболевала, папа готов был поднять по тревоге эскадрилью, чтобы разыскать и привезти в Тапу лучших в мире врачей. Когда же папа бывал нездоров, у мамы поднималась температура – примерно на столько же единиц, как у папы.
Каждый год в годовщину свадьбы папа сажал маму в самолет, и они поднимались в небо.
Кроме Саши других детей у них не было. И, когда их расспрашивали, они отвечали: «Зачем нам кто-то другой, когда у нас есть наш Сашка».
Своего Сашку они нежно любили и воспитывалиуважительно. (Так выразился Трулль и объяснил: «Даже когда отец делал мне замечания или мама меня отчитывала, я всегда чувствовал, что они меня любят и меня, маленького, уважают, как взрослого».) Из их педагогических наставлений Саша на всю жизнь запомнил папино «правило Конфуция» и мамину «формулу А=В». «Правило Конфуция» гласило: уважай людей, но прежде всего уважай самого себя. Мамина формула предписывала в общении с другими людьми ставить себя на место другого человека, чтобы своими поступками не причинить ему обиды, огорчения или попросту неудобства.
Сами родители всегда уважительно относились к окружающим, особенно к тем, кто, как говорится, стоял ниже их на социальной лестнице. Они были образцово трудолюбивы, но весело и интересно умели проводить свободное время. Никому не завидовали, никогда не жаловались, всегда были в бодром расположении духа; в трудных и грустных ситуациях – подчеркнуто терпеливы, рассудительны и хладнокровны. Во всем были чистоплотны и аккуратны. Одеты – и на людях, и дома – всегда были со вкусом, соответственно месту и своему положению в обществе. Никто никогда не видел маму в «поехавших» колготках. А у отца обувь всегда была до блеска начищена – не только спереди и с боков, но и на пятках. (Трулль эту деталь насмешливо подчеркнул.)
Мама, когда Саше пришло время идти в школу – она была единственной русской школой в городе – из этой школы ушла. Она стала преподавать физику в другой, эстонской, школе, но отстающим ученикам из русской школы охотно помогала дополнительными занятиями и делала это категорически безвозмездно.
Саша, как он признался, сам себя прекрасно воспитывал, потому что хотел быть похожим на отца и на маму и старался во всем брать с них пример. В школе он с первого класса был отличником. Ему нравилось учиться, память была превосходная, и многому еще до школы его обучила мама. При этом он вовсе не был «ботаником»: он быстро бегал, прекрасно играл в настольный теннис, и лучше его не было вратаря в футбольных воротах. Рано осознав свои преимущества перед другими детьми и следуя маминой «формуле А=В», Саша никогда не выпячивал свои способности и проявлял их лишь по необходимости или, так сказать, по требованию общественности. Да, выиграл районный турнир по пинг-понгу, но лишь тогда, когда его родная команда стала проигрывать и надо было отстоять честь родного города. И многих своих сверстников и учителей убедил в том, что, дескать, никакой особой заслуги Саши Трусова нет в том, что он по всем предметам отличник – «просто память у него замечательная», – или в том, что он лучший в школе спортсмен – «с такой быстротой реакции кто угодно может стать победителем». Он и сам так нередко думал, ничуть не умаляя своего достоинства, потому как ведь так или иначе отличник и чемпион и к тому же «правило Конфуция».
С его фамилией Трусов, казалось бы, можно было ожидать насмешек и прозвищ. Но тех, кто пробовал Сашу обидеть, Сашины друзья быстро ставили на место, иногда так жестко, что Саше приходилось за них вступаться. И после этого они тоже становились его товарищами и сторонниками.
Свое умение не вызывать зависть Саша считал наследственной. Отец его, капитан Трусов, был на лучшем счету в шестьсот пятьдесят шестом истребительном авиационном полку, но не кичился своим мастерством. В полку его ценили и уважали.
Как уже говорилось, капитан Трусов заядлым был рыболовом, пожалуй, самым сноровистым и удачливым среди тапских военных летчиков. В свободное от службы время рыбачили и на реках, и на Чудском озере, и на заливе.