Духовка Сильвии Плат. Культ

Я молчу, позволяя ему продолжить.

– Звоню по просьбе вашей тети. Миссис Вёрстайл серьезно больна, она прикована к постели. Боюсь, осталось совсем недолго.

– Почему вы не позвонили раньше?

– Я лишь выполняю ее просьбу, мисс Вёрстайл. Джейн хочет вас видеть. Но положение плачевное.

Я крепко зажмуриваюсь и ударяю себя по лбу. Черт! Черт! Черт! Не стоило доверять человеку, который так сильно любит меня. Этим она губит себя. Губит Молли.

– Поспешите, Флоренс, если хотите застать ее последний вздох.

Он кладет трубку одним резким, отточенным движением, мол, мне плевать, приедешь ли ты, свою миссию я выполнил. Я выныриваю из-под воды, снова слышу звуки квартиры и города. Мне нужно больше информации! Нужно ли?..

Кидаю телефон на стол. Волна страха, вины, гнева и обиды вырывается наружу, и я с криком сметаю ноутбук и бумаги на пол. Кружу по комнате, как загнанный зверь, запуская руки в волосы и кусая губы – они сухие, и я чувствую металлический привкус. Ты же не глупа, Вёрстайл, так почему не сложила два плюс два раньше?

Меня бросает из стороны в сторону, точно моряка на корабле в шторм, мысли бегут наперегонки, и я лечу вниз, не в силах остановить падение. Я знала, что рано или поздно придется вернуться, но не ожидала, что это случится сегодня. Сейчас. В мареве замешательства и испуга бешено бью по клавиатуре, снова пытаюсь найти информацию о преподобном в интернете – и снова пустота. Ноль без палочки. И почему священники не ведут странички в соцсетях? Как и прежде, я нахожу только новости о стрельбе («Старшеклассник устроил резню в школе», «Очередная школьная бойня: более десятка пострадавших», «Беспощадная расправа в старшей школе»), словно после смерти Патрика Корк перестал существовать.

Да, я знала, что так будет, и все эти годы лишь ждала – ждала знака, и он снизошел до меня в виде нового преподобного. В ознобе я сворачиваюсь калачиком на диване, чтобы стать меньше, исчезнуть, испариться. Тело бьет крупной дрожью, во рту пересыхает, грудь сдавливает, но сердце продолжает бешено колотиться, грозясь разорвать грудную клетку. Упираюсь подбородком в колени, закрываю глаза в наивной попытке спрятаться от мира под краснотой век.

За три года адвокатской практики я повидала многое: жестоких преступников, предвзятых прокуроров и несправедливых судей; обшарпанные стены тюремных комнат для встреч и камеры, пропахшие потом и мочой. Но это ничто по сравнению с Корком. Будь я умнее, покончила бы с собой. Если бы не Молли, я давно покончила бы с собой…

Когда паническая атака отпускает, я хватаю с пола бутылку виски, отпиваю, а после набираю Филла.

Я возвращаюсь в место из собственных кошмаров спустя шесть лет.

Я возвращаюсь в Корк.

4

Корк встречает меня промозглым ветром и противной моросью – у него нет иных способов сказать, что мне здесь не рады. Я выучила его язык, но всегда иду наперекор. Когда-нибудь это погубит меня.

Ранее пустующие поля, тянущиеся на мили вдаль, теперь засеяны пшеницей. Яркими пятнами по полям разбросаны маленькие сарайчики – я почти ощущаю запах дерева, из которого они построены, и сена, которое в них хранится. Их не было раньше. Глушу мотор и выхожу из машины. Тишь и простор. Обвожу глазами море пшеницы, волнами уходящее до самого горизонта, – в городе, среди серости бетона и стекла, такого не увидишь, – я словно приземлилась на другой планете. Вдалеке мычат коровы. Свежесть дождя навечно смешалась с дурманящим запахом навоза.

Центр города, если в отношении Корка можно так сказать, окончательно превратился в призрак, тень себя прежнего, и напоминает финальные кадры фантастического фильма, где все население в одночасье подкосил опасный вирус. Руки невольно сжимаются на руле – я замедляю скорость. Кто знает, какие монстры могут выскочить из-за угла.

Окна магазинов и единственного кафе под названием «Пирожки» плотно заколочены, но здания не заброшены. Заглядываю внутрь сквозь щели в досках – судя по всему, эти помещения используют для хранения хозяйственного инвентаря и старой мебели. Вывески и другие знаки, свидетельствовавшие о наличии былой жизни, бесследно исчезли. Где-то вдали ветер раскачивает железные ставни – скрежет постепенно утихает, но, когда ветер усиливается, звук приближается, чтобы поглотить меня.

Дома, ранее отгороженные друг от друга заборами, словно стали ближе, вместе скрываются за густой кроной деревьев. Ветер колышет бельевые веревки и треплет заботливо подстриженные кусты. Жалобно скрипит флюгер. Дома потускнели, будто на них наложили неудачные фильтры, фасады покрылись заметными трещинами. Опоры линий электропередачи остались как напоминание о прошлом – проводов на них нет – город обесточен. Раньше в вывеске «У Барри» не горело «у», теперь вывески нет вовсе. Интересно, что с ним случилось? Надеюсь, он жив…

Глушу мотор у дома с фиолетовой крышей. Все еще помню, как приехала сюда – семнадцатилетняя Фло Вёрстайл, – хотелось бы забыть. Прикрываю голову ветровкой – дождь усилился, забегаю на крыльцо.

Когда дверь открывается, на меня смотрят огромные круглые глазища. Они повзрослели, и то, что читается в них, пробирает до костей. Язык становится сухим и тяжелым, в горло словно запихали вату.

– Молли…

Она сводит брови к переносице и поджимает губы, а после уносится наверх, не сказав ни слова, – раздается смачный хлопок дверью, как пощечина. Безухий Август одаривает своим фирменным взглядом в стиле «явилась не запылилась» и поднимается вслед за Молли. Он ни капли не изменился: все тот же пушистый хвост и глаза разного цвета: правый – карий, левый – голубой. Ненавижу этого кота! Ветер проникает в дом, открывая дверь нараспашку, а я не в силах пошевелиться: опустошенная, униженная, брошенная. Едва ли я способна представить, что чувствует в этот миг она. Меня затягивает в болото, в темноте дома ширятся и разрастаются силуэты, приближаются, чтобы утянуть меня. Сонный паралич наяву.

Из кухни выходит Роберт. Его лицо, подсвеченное тусклым светом свечи, осунулось и побледнело, изрезано временем и тяжким трудом, голубые глаза совсем потеряли цвет. Отец и раньше не отличался эмоциональностью, но таким я вижу его впервые: выпотрошенное пугало. Его вид окончательно обезоруживает меня.

– Замерзла?

Он подталкивает меня в дом и закрывает двери.

– Последние дни в Корке не задались, льет как из ведра. Никто не может толком работать… – начинает он как ни в чем не бывало, будто я выбегала за покупками на часок.

– Как она?

Он резко умолкает, теряется, словно не понимает, о ком речь.

– Джейн.

– Она наверху. Хочешь чаю?

Я влетаю на второй этаж, пренебрегая всеми проявлениями гостеприимства, на ходу снимаю ветровку и кидаю ее на пол у двери. В спальне в нос бьет запах каких-то трав, воздух спертый и удушливый, на прикроватном столике покоится лишь стакан и глубокая чаша с водой – ни армии флакончиков, ни таблеток – ничего из того, что ей в самом деле нужно. Джейн, тоненькая и обессилевшая, лежит под покрывалами почти серая, как застиранная простыня. Я опускаюсь на колени у кровати и беру ее исхудавшую руку в свою. Ее глаза закрыты, но она не спит. Время от времени веки дергаются, изо рта вырываются приглушенные стоны и слова, которые я не в силах разобрать.

– Почему ты не сказала? Почему не сказала мне? – шепчу я, прижимая ее ладонь к губам.

– Я хотела для тебя хорошей жизни…

Поднимаю взгляд, уставившись на бесцветное лицо и сухие потрескавшиеся губы.

– Рак?

– Да.

– Я могла вылечить тебя. Если бы ты сказала, если бы только позволила позаботиться о тебе.

– Вылечить? У нас нет денег…

– Я отдала бы все, что у меня есть.

– Тебе это нужнее, чтобы сбежать… из этого места.

Она надолго затихает, в груди у нее все хрипит при малейшем вдохе – жерло вулкана. Я подаю ей стакан с водой, но она отмахивается и заходится в затяжном кашле.

– У тебя есть деньги? Есть где жить?

– Да, не беспокойся ни о чем.

– Это хорошо. – Она пытается сжать мою руку, но получаются легкие поглаживания. – Забери ее как можно скорее. Заберешь?

– Да.

– Что бы ни случилось, забери ее. Прошу, забери. – Притаившаяся в уголке глаза слеза сбегает по виску и исчезает в поседевших волосах. Я помню ее иной, помню темные волосы и выделяющиеся на их фоне умные серые глаза с зелеными крапинками. Помню ее шестилетней давности. Это больно.

Утерев мокрую дорожку, целую ее в лоб.

– Это моя последняя просьба.