Книга последних слов

Шкура же, раз такое дело произошло, нужна была мне для устройства сына и дочери в мединститут. Попасть туда без взятки совершенно невозможно. Об этом всем давно известно. А хозяин института профессор Кашкин на слете активистов края прямо намекнул мне на желательность получения до экзаменов шкуры приличного барса. Я предложил ему деньги, но он возразил, что в деньгах давно не нуждается.

Вот я и отнес к нему домой шкуру, но был арестован с поличным и при шкуре работниками ГБ, которые изымали у сына директора мединститута запрещенную литературу, стихи какие-то и опять же «Уничтожение природы» товарища Комарова. Антисоветчиком сынишка оказался. Все же бывают и у подлецов окончательных вроде Кашкина умные и образованные дети, которые болеют за свою родину…

Ну а вместе с книжками найдены были нашими органами большие деньги и драгоценности папаши. О мехах в гардеробе его жены я уже и не говорю.

Я на месте во всем правдиво признался. Шкуру у меня отобрали, чтобы на день рожденья Брежневу послать. Это мне точно известно.

Один деятель из ГБ извиняться передо мной вздумал, что не спасли они меня от суда. Стало, мол, это дело, благодаря сволочам разным честным, открытым для широкой общественности… Вот и нашли стрелочника…

Однако я молчать не желаю и прошу товарища Комарова включить мои показания в продолжение своей книги, которого с нетерпением ждет весь наш советский народ минус партия и правительство, которым плевать на природу.

Они же вот-вот подохнут от старости и болезней, а после них, как сказал один идиот, хоть потоп. Так они, по слухам, думают в политбюро.

В заключение настаиваю на проведении обысков в кабинетах, квартирах и автомашинах ответственных и безответственных работников нашего края.

Посмотрите, на чем сидит в «Чайке» первый секретарь райкома. А лучше всего загляните в кабинет прокурора края, к которому меня дергали на допрос. Медвежья шкура у него на стене висит, а на ней портреты членов политбюро. Медведей же этих считанное число в тайге осталось. И свежая это шкура: я по клыкам понял и по запаху…

Не стал я отвечать на прокурорские вопросы. Говно ты, говорю, антисоветское и антиприродное. Сволочь и хапуга. Знаю, от кого у тебя эта шкура. И за что ты ее получил.

Вот и судите вы меня сегодня, продержав месяц в психушке. Не вышло у вас выдать меня за идиота таежного. Не вышло… А теперь думайте, что хотите.

И, как говорится в той же психушке, привет вам всем от витязя в барсовой шкуре…

Разговор в постели

Материалами дела установлено, что В. И. Пронин, будучи сотрудником спецотдела одного из управлений КГБ СССР, принял циничное решение изменить Родине, для чего и собирал сведения, компрометирующие ведущих советских писателей с целью передачи их в дальнейшем для публикации в центр клеветнической антисоветской пропаганды журнал «Континент». Он же, пользуясь доступом к узкослужебной эмигрантской литературе, фотокопировал вражеские произведения отщепенцев, включая Ветхий и Новый Заветы, и распространял их в местах скопления советских людей: на стадионах, в вагонах трамваев, метро и в различных районных банях.

Последнее слово подсудимого В. И. Пронина

Граждане члены закрытого чрезвычайного трибунала, я принял решение выступить с последним словом не потому, что рассчитываю на ваше понимание и снисхождение.

Мне терять нечего. Это последнее слово передано мною по интимным каналам связи в редакции западных газет, а также в органы эмигрантской печати, активно реагирующие на судьбы советских людей и бурные перипетии истории своей родины. Вы знаете по характеристикам и показаниям свидетелей, что я с пионерских времен и вплоть до недавнего времени являлся пламенным любителем учения Маркса – Ленина и борцом за всеобщее социальное равенство. Отец мой пропал без вести. Мать была до кончины инструктором райкома партии и курировала дела ответственных работников торговой сети, уличенных в воровстве и взяточничестве, не говоря о групповых сексуальных излишествах. Затем, не выдержав картин гниения и душераздирающего разврата своих подопечных, а также поразившись их связям со многими работниками ЦК КПСС, Моссовета и министерств, моя мать сошла с ума. После выступления на пленуме горкома партии ее по указанию Кириленко и Гришина поместили в спецбольницу, где она и была зверски усыплена советской психиатрией за активное разглашение информации о ворюгах и развратниках.

На служебную лестницу меня с детства поставила мать. Она внушила мне, что чекисты – передовой отряд в борьбе за освобождение трудящихся, что они – самые чистые руки, холодные мозги и горячие сердца. Осведомительскую оперативную работу я вел со школьной скамьи. Продолжал ее, став комсомольцем, и ни разу не вызвал подозрений ни товарищей, ни учителей, ни соседей по дому.

В институте я занимался научной работой закрытого типа: вел статистическую обработку настроений студенческой молодежи и писал соответствующие социологические исследования.

Я был замечен покойным товарищем Цвигуном и после окончания Высшей школы комитета получил назначение в спецотдел комитета, занимавшийся обработкой самиздатской и эмигрантской литературы.

В это же время познакомился через мать с Подкачаевой Владленой, сыгравшей впоследствии грязную и роковую роль в моей судьбе.

В отделе я читал с утра до вечера произведения ярых антисоветчиков, начиная с Солженицына и кончая мелкими фельетонистами из газетенки «Новый американец».

Работа проводилась мною и в плане подготовки к написанию диссертации на тему «Роль писателя в современном мире».

После защиты диссертации я должен был быть заброшен или в Париж, или в Нью-Йорк под видом молодого писателя-интеллектуала.

Подозреваю теперь, что в мои задачи входила бы дезинформационная деятельность и подрывная. Я должен был, повторяю, кроме всего прочего, использовать грызню и междоусобицу в культурных кругах новой эмиграции для создания невыносимой атмосферы жизни, скажем, литераторов, парализуя таким образом их творческую энергию и отвлекая от художественно-политических задач.

Все это, по замыслу моего начальства, дискредитировало бы в конечном счете эмигрировавших из СССР писателей в глазах общественного мнения Запада и создало бы им репутацию склочников, инсинуаторов, карьеристов, выскочек, мелкотравчатых завистников, бесхребетных либералов или туповатых тоталитаристов. Но я отвлекся от своей судьбы.

Драма моя духовно-психическая началась, конечно, после прочтения «Архипелага». Все аргументы поэта оказались бессильными перед фактами, потрясшими душу и сердце. Я почувствовал себя непоправимо раздвоенным человеком, а моя искренняя любовь к идеологии коммунизма дала, как говорится, трещину. Нельзя было, прочитав и другие книги, не соотнести всего там нарисованного и высказанного с советской действительностью. Нельзя было не задуматься всерьез о беспардонной лжи нашей жизни и соответственно о роли в ней честного, настоящего писателя.

Вот я и задумался. Задумчивость эта и привела меня на скамью подсудимых. Поделиться мне было не с кем тяжкими думами и противоречивыми чувствами. Мать мою к тому времени успели усыпить, как бешеную собаку, в чьих услугах больше не нуждались. Вот как отблагодарила партия чистейшего своего в моральном отношении члена.

Я в силу духовного горения и преданности работе оставался девственником. Мои отношения с Владленой Подкачаевой носили лирико-философский характер без половой возбужденности и порочных прикосновений.

Однако я нуждался в поддержке близкого существа, и с этой целью склонил к предварительному сожительству Владлену, дав клятву перед портретом Дзержинского подать заявление в ЗАГС перед Седьмым ноября. Владлена пошла на связь со мною, хотя работала в тот момент над диссертацией на тему «Партийность прекрасного. Эстетический анализ избранных произведений товарищей Суслова и Цвигуна».

После физической близости мы автоматически приступили к духовной и интеллектуальной, по примеру Владимира Ильича и Надежды Константиновны. Владлена нежно спросила:

– Ты читал гениальную поэму Жени Евтушенко «Мама и нейтронная бомба»?

– Читал, – сказал я с отвращением, потому что у меня уже не оставалось к тому времени сомнения в блядской и низкосортной продажности Евтушенко.

– Поэма прекрасна, так как она партийна, – сказала, прижавшись ко мне, Владлена. – А какая гражданская смелость нужна для создания образа матери лирического героя. Разве до него говорил кто-нибудь напрямик о социальной трудности жизни матери, которая вынуждена отоваривать дефицитной прессой лиц, имеющих доступ к дефицитным продуктам?… Разве затрагивали до него с подкупающей искренностью тему Христа, срывая лицемерные покровы с этого идола, обезоруживающего наш советский пацифизм? Никогда.

Я уклончиво ответил, что не нравится мне описание женских ног на целой странице и что это неспроста. Спекулянту, я-то знаю его прекрасно, хочется прослыть певцом женских ножек, и он как бы намекает нам вскользь, что это именно он – наш Александр Сергеевич Пушкин. Зря ты думаешь, что он свой до мозга костей человек. Зря. На самом деле он предатель, который завтра же вылижет задние промежности какому-нибудь ревизионизму, если таковой придет к власти. А вот ты, Владлена, будешь партийной до бесконечности.

Затем я поделился с любовницей своими соображениями насчет опасности ядерной войны и рискованности нашей политики шантажа, преследующего мирным путем чисто военные цели. Мне хотелось повернуть мозги первой в моей жизни женщины на 180 градусов. Вскрыть лживую и холуйскую сущность очередного блядства Евтушенки не представляло никакого труда. Этот, говорю, социально благоухающий подонок, живущий не на родине, кстати, а за границей, просто почуял, что пацифизм нынче снова стал для торговцев способностями и бездарных животных, вроде Робика Рождественского, золотой жилой. В этой теме можно удачно обходить все социальные моменты, бить прямо под дых читателям и заказчикам со Старой площади и КГБ воплями о жажде жизни и нежелании превратить цветущую землю в пустыню. Кроме того, говорю, вынюхал твой Женечка, что на Западе сейчас хлебом не корми некоторого читателя, но напой ему зажравшемуся на свободе и потерявшему чувство политической реальности поросенку, что-нибудь душещипательное насчет будущего детей и угрозы нынешней обожранности. Поэтому и начирикал он поэму белыми стишками – переводить ее легче на доллары, лиры, франки, марки и тугрики. Позорна, добавляю, роль такого писателя в современном мире, ибо он уже беззастенчиво служит самоубийственной трупной лжи. Есть, кстати, слухи, что Юрий Владимирович рвал и метал, прочитав поэму. Ведь пропаганда наша из кожи вон лезет, чтобы внушить любителям социализма мысль о цветущем рае в соцлаге, а Евтушенко прет, сволочь, со своей, злоупотребляющей служебным положением мамочкой. Врагам ее образ говорит о том, что у нас не то что колбасы и сыра в Москве даже порой не бывает, но что и прессы не хватает на душу населения вполне. Ты думаешь, на Западе умные люди читать не умеют? Они же хохочут над очевидной тупостью холуя Евтушенко и просят Андропова не считать, например, итальянский рабочий класс круглыми идиотами.

Разошелся я тогда. Не сдержался. Чуть не до утра в перерывах между ласками зачитывал Владлене самовольно вынесенные со службы книги. Буковского насчет пацифистов. Комарова про уничтожение природы. Материалы «Посева» о настроениях внутри страны. Брошюру об афганской войне и советском геноциде. Документы о психушках. Злую сатиру в адрес различных зарубежных носорогов.

Не могу, говорю, лапочка, даже в данную интимную минуточку жить по лжи. Надоело.

– Хорошо, – отвечает. – Мне и самой известно кое-что о продажности Женечки, но ведь он – артист. Он сам служит. Ему вращаться надо и фигурировать в кругах, близких к Комитету и Пономареву. Он нам полезен объективно. Значит, он партиен, и пусть себе гребет за партийность джин с тоником, без которого жить не может. Пусть прибарахляется и рассчитывает получить к шестидесятилетию медаль «За трудовые заслуги». Больше ему ничего не дадут, так как мы не забыли его либеральных капризничаний в дни венгерского восстания, подавленного с таким мастерством Юрием Владимировичем. Не забыли мы и кокетничания Женечки во время кризиса с чехами. Помним и вылизывание задницы у сионистов и инсинуации насчет Бабьего Яра. Все помним. Конечно, роль у Женечки жалкая, и он сам понимает это, когда якобы шутливо намекает нам в поэме о своей раздвоенности. У него, дескать, даже нос раздвоен, а о душе и говорить нечего. Говорят, что «Континент» решил начать сбор средств на косметическую операцию Женечкиного носа. Не исключаем того, что наш спекулянтик заглотит наживку антисоветчиков и сядет под скальпель парижских косметологов. Но есть пострашней информация, Володя. Женя солгал партии и народу, заявив публично, что «еврейской крови нет в крови моей». Комитет и ЦК хотели забросить его в Ливан к находившимся в блокаде арафатовцам для поддержки их боевого духа и страсти мщения. И вдруг приходит телеграмма от самого Арафата. Он раскопал где-то подшивку еврейских журналов за 1910 год то ли «Еврейская новизна», то ли «Старина». На обложке одного из них – фото группы пейсатых цадиков перед зданием новой синагоги. Где, ты думаешь, открывали они синагогу? В сибирском поселочке Зима. Это же место рождения Женечки. Дело не в этом… Дело в том, что у всех пейсатых была фамилия Евтушенко… Значит, какая в нашем торговце талантом течет кровь?…

Арафат сообщил, что не ручается за своих архаровцев и за жизнь подпольного еврея Евгения Александровича. Хотя сам Женечка так, конечно, изолгался, что мечтает (мы имеем такие сведения) о какой-либо романтической смерти. Однако он не заслужил ее в отличие от Маяковского.

Я подумал в тот момент, что начинается у нас духовное сближение и единство взглядов на роль писателя в современном мире. Но Владлена завела разговор о Гарсия Маркесе, Нобелевском лауреате. Маркес, говорит, тоже раздвоен. Отходит от соцреализма, но приближается к просоветским настроениям и антиимпериализму. Троцкизмом он переболеет и придет к ленинизму.

Тут я взъерился. Как же, отвечаю, Маркес твой не сечет, что ленинизм бросит его милую Колумбию в нищету и бесправие? Ведь нынешние времена покажутся колумбийцам социальным раем. Ведь волосы они начнут дергать от ярости изо всех труднодоступных мест, как вологодские крестьяне и питерские рабочие, что отдавали по глупости власть жадным и бесхозяйственным гориллам.

Трудно сдержаться было в постели, рядом с первой, повторяю, в жизни женщиной, оказавшейся вопреки моим надеждам вовсе не девушкой. Ну, я и высказал все наболевшее на душе и уме в порядке духовной близости. Все высказал.

Владлена закономерно согласилась со мной в том, что Маркес демонстрирует нам болезнь сознания, когда пишет о симпатиях к социализму, ввергающему народы в социальный хаос, а мир в самоубийственную гонку вооружений. Мы согласились с трагикомичностью и жалкостью такой роли талантливого писателя в современном мире.

Затем я пошел опрометчиво на окончательное сближение с Владленой, продемонстрировав хорошее знание современной засекреченной сексологической литературы, чем произвел на коварное существо огромное впечатление.

Я предложил после записи в ЗАГСе устроить совместную командировку в Париж, как центр внутриэмигрантской вражды для интенсификации последней и массированного разрушения нервных систем лидеров враждующих сторон. Проект мой, говорю, непременно понравится Юрию Владимировичу, потому что момент я выбрал весьма подходящий для его планов. В эмигрантской среде есть бывшие коммунисты, настроенные по-прежнему романтично и продолжающие сознательно и подсознательно вылизывать задние и передние промежности всепобеждающему учению, давшему им под зад коленом. Люди эти считают Израиль, например, цитаделью нового фашизма, а США – всемирной сатаной. Надо поддержать их и, возможно, намекнуть, что есть у них шанс заслужить прощение доброй службой. В конце последнего решительного боя будут признаны они бойцами невидимого фронта, ковавшими победу в тяжкой и позорной личине отщепенцев и предателей марксистской религии. Воздадут им должное, как воздали Зорге и другим героям.

С другой стороны, написал я вчерне, что есть в Париже и в Нью-Йорке чудесная почва для раздувания антагонизма между чистоплюями-либералами, не сумевшими даже на свободе обрести чувства политической реальности современного мира и страстными авторитарщиками, проигрывающими довольно глуповато борьбу за сферы влияния среди западных политиков и интеллектуалов. Есть, написал я, и более мелкие, но нужные нам ежечасно тактические ходы. В нестройных рядах эмигрантской публики наряду с серьезнейшими и, не будем скрывать этого, замечательными поэтами и писателями имеется порядочное число закомплексованных графоманов с обострившимся на свободе чувством собственной неполноценности. Эти не брезгуют ни откровенными инсинуациями в адрес литераторов, чей заслуженный успех приводит их в неудержимое, бездарное бешенство, ни печатным славословием в собственный адрес. С ними необходима планомерная умная работа, и это принесет нам со временем стратегические выгоды. Мы вынуждены были пойти в свое время на эмиграцию. Нам ее необходимо растрясти до полной кондрашки изнутри. Тем более что некоторые литераторы, сотрудничающие в русскоязычной прессе и в западной периодике, подвержены странной и необычайно выгодной нам болезни: кажется, что ярый, доказательный антикоммунизм и антисоветизм как бы дает право на забвение принципов нравственности, а порою и чести. Вот и катализировать необходимо процесс их духовного и интеллектуального распада. А на антикоммунизм ихний нам начхать, написал я, поскольку сами они становятся лучшей иллюстрацией того, как погибельна для творческой личности вражда со всепобеждающим учением, а также с фантастически трудной линией коммунистов в вопросах войны, мира и социальной переделки новой истории. С помощью этих передравшихся и оплевавших друг друга мастеров искусств мы выиграем бой за смутные сердца зарубежных либералов; а заодно пробудим омерзение к эмигрировавшим коллегам в душах наших советских правдолюбцев. А уж о разжигании ненависти и вражды между тремя волнами русской эмиграции, написал я, и говорить нечего. Тут работа у меня будет не трудной, но тонкой. Тем более в эмигрантских газетах появляются откровенные манифесты ненависти и презрения к новичкам. Процитировал один стишок махрового антисоветчика Гуля, адресованный патентованному антикоммунисту Андрею Седыху: